Ситуация пока что вроде не давала оснований для таких предосторожностей. Первый приезд в декабре завершился полным успехом. Газеты и телевидение объявили американского магната другом и фанатиком российского просвещения. Встреча «корбахов» с кремлевским руководством вообще ошеломила телевизионно мыслящую страну. По одну сторону протокольного стола рядом с Горбачевым размещались Лигачев, Янаев, Лукьянов, все партийные шельмы в общем-то на одно лицо. По другую сторону сидела примечательная коллекция лиц, доселе не представавшая перед советским народом: некий лощеный юрист, который каждой своей улыбкой как бы приглашал партийцев не хитрить – все равно, мол, вскроем; рядом с ним какой-то загадочный аннамит, так цокающий языком, что Генка Янаев всякий раз вздрагивал; далее рыцарски независимый негр с отменным плечевым поясом, явно не из «Лумумбы»; потом некий старец сильно еврейской внешности, по слухам, крупнейший голливудский агент, однако взиравший на славян как бы из глубины иудейских веков, и, наконец, двое самых сногсшибательных – драгоценнейшая простигосподи с ударными маммариями, но в профессорском пенсне, и некий самый главный, крупнее всех богатырь, но не Илья Муромец, а как бы постаревший Тарзан. Далеко не многие телезрители догадывались, что перед ними персонажи нашего романа.
Переговоры завершились весьма благоприятно для обеих сторон. Советская сторона с пониманием отнеслась к желанию несоветской совершить полумиллиардное вливание долларов в погибающие отрасли социализма, а именно в науку, в образование, в здравоохранение, в печатное слово (спасение советских толстых журналов, этого бесценного ассета мировой словесности) и в искусство (субсидирование самоиспепелившегося совкино). Американская сторона получила разрешение на открытие в Москве своего филиала, для чего ей было сдано помещение на уровне мировых стандартов и за соответствующую цену в здании СЭВа, где крытые венгерской кожей кресла уже год пустовали после серии бодро проведенных «бархатных революций». Скажут – дорого, но ничего не поделаешь, рыночная экономика на подходе. Наконец проведена была серия банкетов, завершившаяся грандиозной презентацией фонда, на которую прибыли какие-то личности, вызывающие у москвичей ступорозное состояние: Стелла, Лука, Арсен, Мана и еще какие-то с двухсложными именами числом не менее двух дюжин. А этих-то кто приглашал, удивился АЯ. Оказалось, никто. Они приходят без приглашения, а если не приходят, делу конец.
Словом, все шло просто великолепно, если не считать странных намеков, что иногда всплывали в разговорах с официальными лицами. Вот, например, министр культуры, славный широкоскулый сибиряк, спрашивает, правда ли, что Фонд Корбахов несет в себе еврейскую идею? Стенли начинает ему с улыбкой, но всерьез рассказывать о «Заговоре сионских глупцов». Министр просвещенно улыбается в ответ, но потом говорит, что лучше бы эту специфику не выпячивать. Мы не сможем принимать ваши фонды, если эта специфика будет выпячиваться.
Это советские инстинкты работают, объяснил АЯ. Им дают деньги в открытом конверте, а они требуют в запечатанном. И никто особенно не благодарит за помощь, вы заметили, ребята? Многие из них по-старому думают, что капиталисты их вытянут при помощи той веревки, на которой они потом капиталистов повесят. Это их Ленин так учил, вставил Бен Дакуорт. Да здравствует 82-я десантная, воскликнул Алекс.
Однажды напросился к Стенли в старомодный люкс гостиницы «Националь» один развязный русский, который и в годы «холодной воды» постоянно ошивался в Штатах вроде как бы по делам какого-то искусства или по «борьбе за мир» – в общем, такой. А помнишь, Стенли, как мы у Сайруса-то, в теннис-то, неплохо, правда? Так вот это откуда! Из того места, «Где Мопса Мыли», неправительственный диалог. Тогда Норман Казенс призвал говорить с русскими. С ними надо говорить, говорить и говорить, и тогда они откажутся от злодейских планов. Говорили там в основном русские. Советы привозили целые кучи каких-то ученых, те выспренно врали и при первой возможности разбегались по окрестным торговым центрам. А этот вот ходил там независимо. Не помню, чтобы мы с ним играли в теннис, но помню, что он все время на что-то намекал, подмигивал, а то вдруг садился где-то там за клавиши и голосил что-то надрывное.
Теперь звучит как-то яснее. Дает понять, что был бы полезен в роли председателя московской группы фонда. Мелькают все эти имена с окончаниями на «ов-ова-ин-ина-енко-атский»; ну уж простите. Вытаскивает из сумочки книжечки, надписывает «For my deer frend Stenlu».[221] Второе «D» у него напоминает «Z», и тогда получается не так уж плохо, «deer frenz», то есть почти «исступленный олень Стинли». «Исступленный олень» засовывает в одну из книжечек палец. Сплошной текст каких-то антисталинских разоблачений. В жизни не стану читать такой сплошняк, пока это не «Моралии» Плутарха.
Все мы постарели, и эта большая железная лиса тоже уже трачена молью. Все-таки «исступленный олень» «траченной молью железной лисе» – не товарищ. Гость, кажется, понимает общее настроение. Ну, в общем-то не очень и рассчитывал. Отстраняется, хе-хе. Между прочим, в кругах тут говорят, что «Корбахов» послало в Москву ЦРУ. Стенли проносит свою пантагрюэлевскую руку над журнальным столиком, похлопывает по торчащей, как из скульптуры Макса Эрнста, лисьей коленке. Вы столько ездили по Штатам, Джин, а так и не разобрались в нашей иерархии.
Так или иначе, предупреждающие идейки были заброшены, и главная звучала проще пареной репы: не воображайте, мол, себя хозяевами, если деньги даете. Стенли, однако, как сильный шахматист в ответ на фланговые интриги, провел ход ферзем: назначил председателем московской группы своего четвероюродного кузена. Масса доводов в пользу этой кандидатуры. Во-первых, еще русский и почти американец. Во-вторых, не просто русский, а чуть ли не кумир страны. В-третьих, «один из тех, кто тут вообще имеет право раскрывать рот», по словам молодого журналиста. В-четвертых, хоть и еврей, но тут его таковым никто не считает: наш Саша Корбах! С таким председателем мало кто купит дезинформацию о ЦРУ.
– Ты тут всех знаешь, – сказал Стенли Алексу, – в том числе многих негодяев. У тебя есть дар физиономиста, я заметил. С тобой в качестве председателя мы тут меньше наломаем дров. Я знаю, что Лестер хотел получить это место. Теперь я вижу, что здешние гады вряд ли потерпят этого парня в Москве. Он провел слишком много ночей, наблюдая кремлевские стены через реку из британского посольства. Кроме того, ты когда-нибудь замечал что-то особенное в крыльях его носа? Эти крылья носа как будто говорят окружающим: вы, русские кукусы, я знаю всю вашу вонючую требуху, от меня не скроетесь! Аппаратчики тут не потерпят такого высокомерия, а они от власти, как я вижу, отказываться не собираются. Они будут цепляться за нее до полного развала. Мне жалко Россию почти так же, как тебе, а Лестеру, похоже, не очень.
– Ваше Величество, фак-ваш-трак, – взмолился Саша Корбах. – Это уж слишком для меня! «Черный Куб» в «Пинкертоне» и «Бетховен-стрит» в Эл-Эй, я не могу их бросить! «Путни»
готов хоть завтра запустить фильм в производство, все зависит только от расписания Квентина Лондри. Наш Вечный Жид ведет сейчас переговоры, а уж он-то знает, что время – деньги. Ну а как я могу наплевать на моих «Шутов», на этого доброго черта с открытой в хохоте и жажде пастью?
– Ты сегодня в ударе, корбаховское чудовище с открытой в хохоте и жажде пастью! – захохотал Стенли, отчего какая-то молодая мордочка стала выпрыгивать из возрастного пятнистого зоба, как кенгуренок из мамкиной сумки. – Ты столько тут наговорил, что все равно ни с чем не справишься, независимо от того, станешь ты председателем московского филиала или нет. В связи с этим я расскажу тебе короткую историю из моего солдатского прошлого.
Ну вот: база маринз на Алеутах, мы там готовимся к десанту. Дикий мороз, а мой приятель Голсуорти, ети его суть, каждый вечер отправляется к эскимоске Корделии. К отбою он не приходит, но утром я его всякий раз вижу мирно сопящим на соседней койке. Хей, факинг Голсуорти, как ты умудряешься попадать в барак, минуя проходную? Заборы были там такие высокие и вечно обледенелые, что их не перелез бы и Тарзан. Как ты вообще остаешься жив, если по ночам тут минус тридцать по Фаренгейту? Это меня и спасает, говорит Голсуорти. Я забрасываю свой бушлат через забор, и тогда уж ничего больше не остается, как перелезть проклятое препятствие.
– Мудрая притча, – покивал АЯ. – Мне так нравится, когда идиотские шутки военщины превращаются в мудрые притчи и помогают распоряжаться миллиардами долларов. Ну что ж, забрасываю бушлат!
Так началась престраннейшая, но, как оказалось, вполне возможная жизнь московского челночного периода. Ирландская пьеса между тем прогремела в «Черном Кубе», что позволило ему выцыганить у администрации гибкое расписание. Теперь он появлялся на кампусе, когда хотел, но все-таки не менее восьми раз в семестр. Хитря, Александр Яковлевич умудрился соединить «Шутов» и «Бетховен-стрит» в некий «Американо-Советский театральный картель». Совместно два этих отдаленных коллектива начали готовить ударный спектакль «Четыре темперамента» по пьесе мексиканского марксиста-отступника Чапая Бонавентура. В «Путни» тоже вроде бы все было на мази, но здесь нам понадобится более развернутый кусок повествования, чтобы показать, как эта мазь растекалась по сложному механизму.
– Мудрая притча, – покивал АЯ. – Мне так нравится, когда идиотские шутки военщины превращаются в мудрые притчи и помогают распоряжаться миллиардами долларов. Ну что ж, забрасываю бушлат!
Так началась престраннейшая, но, как оказалось, вполне возможная жизнь московского челночного периода. Ирландская пьеса между тем прогремела в «Черном Кубе», что позволило ему выцыганить у администрации гибкое расписание. Теперь он появлялся на кампусе, когда хотел, но все-таки не менее восьми раз в семестр. Хитря, Александр Яковлевич умудрился соединить «Шутов» и «Бетховен-стрит» в некий «Американо-Советский театральный картель». Совместно два этих отдаленных коллектива начали готовить ударный спектакль «Четыре темперамента» по пьесе мексиканского марксиста-отступника Чапая Бонавентура. В «Путни» тоже вроде бы все было на мази, но здесь нам понадобится более развернутый кусок повествования, чтобы показать, как эта мазь растекалась по сложному механизму.
После бесконечных обсуждений – все-таки каждому на студии надо было показать свою активность – сценарий был наконец принят. Обе стороны, то есть режиссер и продюсерская группа, надеялись, что в производственном периоде удастся все перелопатить в противоположных направлениях. Пока что шел отбор актеров, которые могли бы взаимодействовать с единственно возможной любовной парой, Квентином Лондри и Голди Бель Даржан. По сути дела, топтались на месте, поскольку молодые люди входили во все большую моду и их, что называется, рвали на части.
Но все-таки все и здесь шло великолепно, если уж не выпендриваться. Шло даже с несколько подозрительной великолепностью, думал наш герой, склонный, как и все советское мужское сословие, не доверять удаче. Иногда ему казалось, что в суете огромной конторы «Путни» мелькают по его адресу какие-то двусмысленности. Ну вот он входит, например, в лифт, и немедленно замечает, что двое молодых да ранних обмениваются при его виде ироническими взглядами. Да кто вы такие, говнюки? Я еще понимаю, если бы Бертолуччи с Форманом перемигнулись, а вы-то кто такие, охотники за деньгой?
Секретарши путнийские вскакивают, как будто близкий родственник вернулся из тюрьмы. Алекс! Дик мечтает вас увидеть! Простите, у него сейчас Бертолуччи с Форманом, это разговор не больше чем на двадцать минут, может, вы пока к Эду зайдете? Эд тоже мечтает вас увидеть! Пока он идет к Эду, за спиной у него переглядываются. Что означают эти незримые ухмылочки? Может, просто «блатным» меня тут считают или я тут просто не ко двору в неглаженых штанах?
Пока он идет к Эду, от Пита выходит не кто иной, как Норман Бламсдейл. Что здесь делает наш враг? Где припрятаны пулеметы? Занимался бы аляскинской нефтью, гад, а не калифорнийской кинохой. Сухой кивок издали сродни вертолетной рекогносцировке. Из кабинета выскакивает Эд, классический тип еврейского ковбоя. Алекс, как я рад, что вы вернулись! Идемте на ланч! Как будто я сюда ради ланча летел из Москвы.
Американская поговорка гласит: «Ланч-то ланч, а денежку не клянчь!» А Дик к нам после присоединится! Народ тут, в общем, такой же простой, как везде. С утра готовятся к ланчу. Потом послеланчевый выход из ланча. Дик Путни, Эд Путни-Кригер, Эдна Кригер-Накатоне вокруг японских плах с сашими, на них четвертованные осьминоги. Послушайте, Алекс, вы не можете нам рассказать, как развивается в СССР деятельность Фонда Корбахов? С удовольствием, Дик, Эд и Эдна, но прежде позвольте мне узнать, видели ли вы наши экранные пробы?
Ну вот и опять какое-то неуловимое, но все-таки уловимое переглядывание трех важных китов, вернее, двух китов и касатки. Экранные пробы, Алекс? Да они просто великолепны! Вы, оказывается, настоящий глубокий мастер кино. Мы еще об этом поговорим, а пока расскажите нам, по какому принципу вы там распределяете фонды?
Что это значит, «оказывается»? Ему дают фильм с огромным бюджетом, массу профессионального народа в помощники, а потом удивляются: оказывается, он и сам профессионал. Выходит, приведи сюда Стенли Корбах козу, так и ей тут дадут зеленую улицу? Можно ручаться, что никто из них не видел экранных проб. Они ограничиваются пустыми комплиментами, а сами почему-то интересуются субсидиями фонда. Норман тут, что ли, подпустил осьминожьего яду? Жаль, что я действительно не наказал его так, как Марджи советовала.
А какого черта меня интересуют все эти переглядывания, неуловимые ухмылки, случайно проскальзывающие словечки, недостаток интереса к моим экранным пробам? Мне пятьдесят второй год, а я еще не успел прочесть ни Гомера, ни Моисея. Что же, так и свалю без Эсхила, Вергилия, без Канта и Ницше? Сколько осталось угольков от прежнего огня, зажженного «новым сладостным стилем»? И сколько накопилось имитации, супермаркетских, пропитанных химией полешек? Я занимаюсь всем и ничем, пенкосниматель. Из затравленного соцшакала превратился в сомнительного любимца буржуазии. Бросить все и уехать с Норой в Грецию, на маленький остров. Пусть вблизи будут археологические раскопки, пусть там углубляется. Не исключено, что в «Лютеции» она зачала дитя. Может быть, даже родила? Там, на острове, сидеть на террасе над морем, левой рукой читать «Илиаду», правой пить вино, босой ногой покачивать люльку. Стараться тянуть подольше, чтобы ребенок успел вырасти в мужчину при живом отце. Или в женщину. Словом, чтобы стал самостоятельным хищником драхм. Эх, что за вздор я несу!
Все-таки дела шли неплохо. Три его театра обменивались идеями, эскизами, музыкой, а самое главное – актерами. В «Пинкертоне» ему присвоили звание заслуженного профессора. Дик Путни прислал личное взволнованное письмо о том, какое сильное впечатление на него произвели корбаховские экранные пробы. Совет московской группы фонда, который теперь состоял из многих выдающихся местных либералов, то есть всегда был склонен к склоке, встречал его появления аплодисментами: председатель почему-то быстро находил простые решения сложнейших благотворительных проблем.
Общественность Москвы вообще души в нем не чаяла. Знаешь, Сашка, сказал ему однажды старинный друг-музыкант, когда ты ходишь, как ни в чем не бывало после стольких лет исчезновения, публика начинает думать, что, может быть, не пропадем, как-нибудь выкарабкаемся, вон и Саша Корбах снова здесь. Увы, среди близкой публики было немало и предателей, в смысле тех, о которых он знал, что они предавали. Нередко такие, считая себя естественными реципиентами «корбаховских стипендий», направлялись к нему с распростертыми: «Саша, родной мой, ведь мы же у тебя свободе учились!»
Иногда он не выдерживал. Ну что ж ты, сволочь, лезешь ко мне? Ведь ты же знаешь, что я знаю. Ведь ты же требовал применить к ренегату Корбаху законы военного времени. Или другому: простите, достопочтенный, мои руки убираются за спину, они просто не хотят соприкасаться с десятью производителями доносов. Саша, побойся Бога, какими еще «десятью производителями доносов»? Да с вашими пальцами, сударь, если их у вас не одиннадцать. Отворачивался и от третьего, который столько раз в пьяных хлябях клялся в дружбе, а потом и сам писал отречения, и другим помогал формулировать. Ну, а вот с четвертым приходилось лицемерить, даже обмениваться театральными поцелуйчиками, уж слишком близкий был человек. Надо было делать вид, что не знаешь, как он после твоей высылки с гэбэшной подачи называл тебя Гапоном, и только лишь позволять себе иной раз заглянуть ему поглубже в глаза и подумать: неужели они всегда у тебя были такими нехорошими, мой добрый чудаковатый друг?
Все эти перелеты, суетные проблемы и дерганые эмоции проходили на фоне реальной драмы Москвы, чье население стояло в бесконечных очередях за «суповым набором», сиречь за мизерной кучкой гнилых костей, и месило снежную грязь с солью, и оглядывалось друг на дружку и на проходящего мимо Сашу Корбаха с немым, а то и с вопленным вопросом: что же с нами теперь будет?!
Подземные переходы под «Пушкой» все более становились зловещей кавернозной пещерой. Там мутноглазые панки с отвисшими задами утепленных джинсов пережидали зиму, анархисты и монархисты размахивали своими газетенками, похожими на свод правил городской бани, первые кооператоры из крошечных пещерок торговали каким-то желтковым пойлом с пальмой, бабы-ельцинистки, не скрываясь, разгуливали с портретами Бориса Николаевича на ватных грудях, читатели «Московских новостей» прокатывали коммуняк по всем перекатам русского языка: «Курвы позорные, обожрали нас, облевали, хуесосы, падлы, блядей наших за границей на компьютеры меняют!» Там вдруг ДС дерзновенно разворачивал трехцветное русское знамя и пер наверх, напролом, умирать за свободу на свежем воздухе, однако не умирал, но лишь пополнялся союзниками: «Долой красных!»
Бухарики и нажратые кодеином мочились в углах, но основная масса возбужденно гудела, как трюмный хор взбухающего восстания. Все были за литовцев: пусть живут как хотят! В городе разрасталась вторая власть, ВС РСФСР. Из двух кардинальных российских вопросов – что делать? и кто виноват? – второй уже был решен, но первый, раздувшись до гомерических размеров, выл под «Пушкой», как в аэродинамической трубе, гоготал издевательским эхом.