В последующие дни я просто вывихнула себе мозги, думая о своих записях. Что это было: просто бред, вызванный интоксикацией? Тогда откуда там взялся древний иврит? Я позвонила Лайонелу Фухсу в его генеалогическую группу и спросила, были ли в роду Корбахов еще какие-нибудь скорняки, кроме общеизвестного Гедали из Варшавы, моего прапрапрадеда? Что там говорят ваши компьютеры, Лайонел? Некоторое время он молчал, только как бы стонал, как будто какая-то мука тянула его за душу. У меня есть скорняк, наконец проговорил он, но он так далеко, Нора, что я просто не могу об этом говорить и не скажу вам, Нора, ни слова об этом человеке. Да почему же, Бога ради, вскричала я. Потому что я все-таки марксист, а следовательно, материалист в десятом поколении!
Как-то раз позвонила Клер Розентал. Оказалось, что она в упор занялась моими текстами и жаждет продолжить «исследование». Она принадлежала к тому типу университетских женщин, что делят все человеческие дела на две категории: проект и исследование. Я думаю, что даже любовное свидание они классифицируют как проект, а траханье для них это уже исследование. Я предложила, чтобы мы встретились у меня для небольшого исследования. Великолепный проект, воскликнула она. Она явно была возбуждена приглашением от «этой нашей Норы Мансур».
Ну, что ж, старуха, сказала она, разложив кассеты и транскрипты. Прежде всего мы должны отделить чепуху от реальной штуки. Все или почти все, что было сказано тут по-английски, является чепухой, отражением популярных книг, вроде «Троп еврейской истории» Руфи Сэмюэл. Не могу исключить, что все эти сцены с горящим Первым Храмом, царем Навуходоносором, пытками Зидкии и толпами евреев, гонимых в вавилонское рабство, как раз из этой книги сюда и явились. Все это, очевидно, возникло уже на обратном пути из той бездны, в которую погрузился твой отец.
Реальные штуки, если мы можем назвать такие штуки реальными, возникали на иврите. Вряд ли мистер Корбах мог почерпнуть из книг какие-то смутные коммерческие расчеты своего предка. Этот феномен находится за пределами науки, и мы никак не можем его объяснить. Одно только ясно: скорняк Кор-Бейт жил намного позже крушения Первого Храма, ну, скажем, на пятьсот лет, если судить по номинации денег, там упомянутых. Как археолог ты это знаешь лучше меня. По всей вероятности, мы можем считать это эпохой Иудейской войны.
Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, Нора, что ты как профессионал думаешь сейчас больше об археологической гипотезе, чем о своей родословной. Шлиман построил свой план раскопок по поэтическим строчкам, а ты можешь бросить вызов здравому смыслу и попытаться создать диспозицию места двухтысячелетней давности на основе наркозной галлюцинации. В этих бормотаниях рассыпано много деталей, которые могут помочь. Там упоминается глубокий подвал и ступени наверх. Иерусалим должен быть исключен, потому что где-то совсем рядом присутствует море. Не побоюсь сказать, что это был какой-то склад, расположенный в городе-крепости на берегу моря. Стены и башня, а дальше берег с дикими розами и ярко-желтым кустарником. Потом он делится с кем-то, а может быть, и с самим собой, каким-то странным, я бы сказала поэтическим, наблюдением. Он видит стайку маленьких птиц. Они летят так синхронно, как будто являются одним цельным существом. Стайка поворачивает внезапно туда и сюда, все вдруг, словно она связана таинственными законами совершенства. Это похоже на выражение какого-то высшего птичьего счастья. Как они счастливы, шепчет твой отец, каждая из них и все вместе как одно. Конечно, можно было бы подумать, что он видел такую стайку и в своей жизни, если бы он не шептал этого на древнем иврите, которого не знает.
Нора улыбалась, вспоминая места раскопок вдоль берегов Израиля, в Акко, Кесарии и Ашкелоне. Там была масса диких роз и кустарников с густым желтым цветением на обрывах к морю. Мягко говоря, информации, добытой из подсознательных глубин урологического больного, было недостаточно для начала научного цикла, который по правилам должен состоять из трех элементов: формирование гипотезы, соединение аргументации и уточнение. Смысл науки состоит в спирально восходящем накоплении знаний. Здесь мы попадаем в сумерки мистицизма. Боже, что нас ждет за пределами воздушного мира, думала она. За пределами научных циклов?
Тем временем по завершении полевых работ на хазарских курганах в Сальских степях и целого ряда конференций в Афинах, Париже, Москве и Чикаго она направилась к тем самым берегам Израиля, чтобы присоединиться к знаменитой экспедиции Фолкеруге, что разбросала свои лагери между Тель-Авивом и Ашкелоном.
Экспедиция эта была организована двадцать семь лет назад. Ее до сих пор называли именем Фолкеруге, хотя Ганс Фолкеруге скончался десять лет назад в восьмидесятишестилетнем возрасте. Он называл себя самым счастливым гробокопателем в мире – еще бы, шестьдесят шесть лет археологической практики, не слишком прерванной и войнами. Даже легендарный генерал Моше Даян работал археологом sous les drapeаux[249] вдохновенного эльзасца, но тому приходилось чаще прерываться.
В этот раз Нора решила провести весь осенний семестр в Тель-Авиве, чтобы потом уже вернуться в «Пинкертон» к своей преподавательской работе. Университетское руководство недавно дало ей понять, что академическая общественность основательно разочарована ее бесконечными «творческими отпусками». Университет, конечно, очень рад иметь в своем составе такого блестящего ученого с большим именем, «космического археолога», автора научно-популярного бестселлера «Гигиена древних», выдающегося представителя высокообразованного и передового отряда американских женщин, да к тому же и члена «корбаховского клана», о котором бесконечно пишут в газетах, однако общественность хотела бы почаще видеть ее на кампусе как участника образовательного процесса и внутриуниверситетского развития. Тогда она клятвенно пообещала вернуться уже к весне, и надолго. Осенние месяцы были ей нужны для того, чтобы завершить цикл полевых работ и отбор найденных материалов для каталогов, которые будут включены в ее фундаментальный труд по караванным путям Полумесяца Плодородия. Трудно было найти лучшее место для этой цели, чем экспедиция Фолкеруге, под эгидой которой раскопки велись одновременно в разных местах на разных уровнях от 2000 лет до Р.Х. и завершались эпохой крестоносцев.
В соответствии с современными методами «предсказания прошлого» группы ученых из разных стран выискивали в своих траншеях не только артефакты вроде наконечников стрел, бус, керамики, артизанских резцов, игральных кубиков, чучел, фетишей, жерновов, дубленых шкур, выделанных раковин, талисманов из бирюзы, декоративных статуэток, амфор, доспехов, оружия, окаменевших флаконов с духами и ароматными маслами, зубочисток, бронзовых кувшинов для простых умываний и ритуальных омовений, но также так называемые экофакты вроде зерен, цветочной пыльцы, косточек от съеденного мяса, початков кукурузы, кедровых орехов, перьев, испражнений, рогов, насекомых, кварцевых кристаллов, змеиных шкур, тростника, семян, жил, улиток, всякого рода костей – иными словами, всего, что могло быть пропущено через радиоуглеродную технику определения возраста для воссоздания палеонтологических картин, то есть для подтверждения или опровержения научных гипотез.
Наш творческий читатель, конечно, понимает, что все это было сказано для того, чтобы еще раз подчеркнуть – по мере того, как мы приближаемся к завершению наших хроник, – что Нора Корбах-Мансур никоим образом не была какой-то искательницей приключений со склонностью к поверхностным бруха-ха «пленэрам»; она всегда была и остается глубоким археологом, трудоголиком и зачинателем интересных проектов. Под эгидой экспедиции Фолкеруге она сколотила свою собственную команду преданных ей мужчин и женщин, а руководство ЭФ всегда относилось к ней с почтением, тем более что она приносила с собой щедрые гранты.
Довольно, сказала она себе после столкновения с Алексом в каком-то жутком московском капище. Я выглядела там еще более несуразно с тем молодым хуйком, «белокурой бестией», чем Сашка со своей бэби баскетбольного роста. Глупо, старомодно и истерично. У каждого возраста должна быть своя партитура. В сорок шесть ты должна быть прежде всего деловой женщиной, и потом ты должна помнить о материнских обязанностях.
Отступив от своих «полевых» привычек, она на этот раз сняла в Тель-Авиве трехкомнатную квартиру в двух кварталах от Эспланады. В сопровождении своей ирландской няни прибыл четырехлетний Филипп Джаз Корбах. Первым делом он поинтересовался, есть ли тут поблизости «оздоровительные учреждения», имея в виду, очевидно, площадку для игр. Нора повела его на запад и, когда через два квартала перед ними открылись Эспланада, большой песчаный пляж и довольно необозримый простор Средиземного моря, спросила: «Этого типа оздоровительные учреждения тебя удовлетворяют, Джаз?» – «Квайт»,[250] – ответило дитя в ирландской манере.
Отступив от своих «полевых» привычек, она на этот раз сняла в Тель-Авиве трехкомнатную квартиру в двух кварталах от Эспланады. В сопровождении своей ирландской няни прибыл четырехлетний Филипп Джаз Корбах. Первым делом он поинтересовался, есть ли тут поблизости «оздоровительные учреждения», имея в виду, очевидно, площадку для игр. Нора повела его на запад и, когда через два квартала перед ними открылись Эспланада, большой песчаный пляж и довольно необозримый простор Средиземного моря, спросила: «Этого типа оздоровительные учреждения тебя удовлетворяют, Джаз?» – «Квайт»,[250] – ответило дитя в ирландской манере.
Однажды Нора отправилась за рулем на юг, к Ашкелону. На Земле Обетованной стояло нежное утро. Ничто, кроме метеосводок, не предвещало приближения злого ветра хамсин. В своем открытом «фольксвагене» она наслаждалась каждой частичкой этой израильской увертюры: бризом, что трепал ее гривку, улыбающимися лицами многонациональной еврейской толпы, легким раскачиванием пальм, гулом джамбо-джетов, завершающих свои трансокеанские рейсы. Хотела бы я всегда так ехать вдоль большой воды, которой не нужно археологических раскопок для осознания своей связи с тысячелетней историей: миллионы лет она тут качается и пенится. Спасибо тебе, море, за то, что вечно ты омываешь мое либидо и бьешь в скалы у подножья Яффы, где Андромеда была прикована и отдана на ежедневное изнасилование морскому чудовищу. Если это была не я, то кто еще? Если не я, то кто еще ждал Персея, копьем своим пронзившего чудовище и мечом своим разрубившего мои цепи?
Израиль при всем его удивительном разнообразии страна небольшая: меньше часа езды, и ты уже въезжаешь в заповедный парк Ашкелона. Трепещут под ветром эвкалипты, пальмы и кедры, запахи бензина и дизельного топлива растаяли без следа, твое собственное табачное дыхание не считается. Она проехала мимо разрушенных стен Ричарда Корлеона, мимо восстановленного античного амфитеатра с афишами недавнего рок-концерта, мимо разрозненных колонн греческой агоры и скульптур римских бань. Все это стало теперь туристическими объектами, но она помнила неслыханное возбуждение, охватившее ее и ее друзей, когда в одной из раскопок очистилась почти нетронутая временем скульптура Ники.
С той поры археологи экспедиции Фолкеруге продвинулись ближе к морю, где, согласно последним гипотезам, еще в период царя Давида лежал еврейский город-порт, конечная точка большого караванного маршрута. Именно там она оставила свою группу два месяца назад. Под руководством ее заместителя Дэйва Рекса ребята должны были прорыть шахту глубиной сорок футов и, если ничего там не будет найдено, двинуться еще ближе к морю и снова рыть.
Она не нашла своих там, где предполагала. На ее пути попадались какие-то обнесенные заборами шахты и траншеи и грубо сколоченные крыши над наиболее ценными объектами, но почему-то не видно было ни единой живой души: никто в этот час не работал в раскопках, никто и не спал в тени. Не менее получаса она петляла по сухим немощеным дорогам, один вид которых всегда приводил ее в волнение, ибо они не очень-то изменились за последние три тысячи лет. С вершины одного из холмов она увидела палатки и решила подойти к ним пешком. Море на мгновение ослепило ее, когда она вышла из своего VW. Порыв сухого ветра вздул ее волосы по направлению к морю. Здесь, в шестидесяти километрах к югу от Тель-Авива, уже чувствовалось дыхание пустыни. Она пошла по тропинке, что карабкалась к подножию руин крепости крестоносцев.
Возле стены тропинка стала то уходить вниз, то подниматься на заросшие дюны. В одном месте она увидела облепившие какую-то грубую кладку дикие розы и густой кустарник с ярко-желтым цветением. Здесь ее пронзило то, что называется в современном обиходе по-французски, чувство dejа vu.[251] Тысячи подобных мест раскиданы по ханаанскому приморью, но именно здесь она остановилась как вкопанная. Она видела неподалеку квадратный вход в какую-то археологическую шахту, очевидно заброшенную одной из прошлых экспедиций из-за недостатка данных, подтверждающих чью-то гипотезу. Но она не думала об этом, она даже не вспомнила магнитофонные записи, сделанные ею у постели отца, над которыми они ломали голову с Клер Розентал. Она просто вдруг в ошеломлении почувствовала, что этот момент остановился. И в этом остановившемся моменте появилась стая птиц, молча пролетела над ней и сделала резкий поворот, все вдруг – сотня скворцов. Они вернулись, все как один, и снова повернули над ней, чтобы улететь, и снова вернулись, и снова улетели, и снова вернулись, и так продолжалось до тех пор, пока сам момент не улетел прочь, пока Нора не поняла, что она все еще жива, что она сидит на камне, что глаза ее сощурены под солнцем, что она на поверхности Земли, над культурными «стратами», что покрывают Кор-Бейт, дом ее древних предков.
6. Омар Мансур
Приближаясь к концу большой работы, фактически завершая предпоследнюю часть, новеллист неизбежно уподобляется наседке, старающейся собрать весь свой выводок, включая и «гадких утят». В сказках предполагается, что «гадкие утята» вырастают в неотразимых лебедей, в романах, увы, иной раз происходит как раз наоборот. Иные персонажи, задуманные как яркие литературные виды, могут съеживаться до полной незначительности, ковыляющей на кривых лапках. К счастью, ничего подобного не угрожает бывшему мужу Норы, который встречает завершающую фазу наших хроник в прекрасной форме сорока-с-чем-то-летнего и уверенного в себе главного редактора влиятельного либерального журнала в столице одной из прозападных арабских стран.
Омар Мансур – впрочем, все служащие его журнала, равно как и вся политическая и культурная элита столицы называли его теперь Анваром Шаабани – появляется в этой, посвященной лично ему, главке, сидя в своем просторном кабинете, расположенном на большой высоте в одном из небоскребов центра, и имея перед собой восхитительный вид на исторические постройки, включая стройные минареты, купола древних мечетей и огромный уродливый монумент правящему президенту. Его светло-серый костюм, сшитый его личным кутюрье с улицы Виктора Гюго (Париж, 16-й аррондисман), превосходно учитывает малейшие нюансы атлетической фигуры. То же самое можно сказать о его носках и туфлях: они точно соответствуют его щиколоткам и всем двенадцати пальцам его классных ног.
Как бы много я ни работал, никогда не смогу позволить себе такую сбрую, думает Анри-Клод Метц, журналист из ведущей французской газеты, который сейчас сидит со своим диктофоном перед нашим несколько затененным, несмотря на столь очевидный блеск, персонажем. Полированный кофейный столик между ними похож на окаменелость какой-то мифической саранчи. Журналист прибыл сюда со специальным заданием. Этот журнал, «Аль-Пассавар», и его редактор были предметами многочисленных толков в центрах мировой прессы. В отличие от большинства других – проще сказать, всех остальных – средств массовой информации этой страны, находящихся под полным контролем жесткого, хоть и прозападного, правительства, «Аль-Пассавар» демонстрировал основательную независимость, более либеральный подход к западной культуре и даже некоторый нюанс по самому щекотливому предмету, то есть по Израилю. Эту своеобразную позицию связывали с личностью главного редактора, его в Париже считали «комильфо».
Анри-Клод Метц был асом политического интервью. Он знал настоящее имя Анвара Шаабани. Он знал и его экс-супругу. Лет десять—двенадцать назад он якшался с элитной богемой Левого Берега и теперь был абсолютно уверен, что на многих сборищах тех времен стоял неподалеку от этого красивого араба, говорившего по-французски без акцента. Он даже помнил, как некоторые люди обменивались многозначительными взглядами и знающими улыбками за его спиной. Было ясно, что и Шаабани его помнит.
– Простите, Метц, – сказал он, опуская «месье» в манере тех дней. – Ваше лицо напоминает мне одну личность, которую я знал довольно близко несколько лет назад.
Анри-Клод улыбнулся:
– Держу пари, что это был Алекс Корбах. – Он слегка потер свою превосходно лысую макушку.
Они пристально посмотрели друг другу в глаза и одновременно улыбнулись, молчаливо согласившись не развивать дальше эту тему.
В этот момент два молодых жирных помощника вошли в кабинет со свежими гранками в руках. Шаабани извинился перед Метцем. У нас тут срочная работа, пятеро парней работают над этим текстом в соседнем кабинете. Он быстро сделал несколько поправок и обменялся парой-другой гортанных арабских фраз со своими подручными.
– Могу я спросить, отчего такая спешка? – поинтересовался Метц.
– Конечно-конечно, – ответил главный редактор. – Мы готовим отпор «Джерузалем пост», которая бестактно атаковала нашего президента за его высказывания по ядерным вопросам.