– А какого рода поправки вы внесли, месье Шаабани? – спросил француз.
Редактор тут же сделал ксерокс с гранок и перекинул Метцу. Потом он отпустил своих подручных. Метц смотрел на арабскую вязь. Он был не силен в арабском, но все-таки увидел, что слово «свиньи» зачеркнуто.
Омар взирал на гостя с вежливой готовностью объяснить все что угодно. Эти бляди, думал он, они никогда не относились ко мне всерьез. Никогда серьезно не принимали меня в свою тусовку. Бляди, они всегда обменивались взглядами за нашими с Норой спинами, как те бляди, придворные Николая Первого в Санкт-Петербурге, обменивались взглядами за спиной Пушкина и его жены. Посмотрите-ка на нее, они молча говорили, эти либералы и марксисты, – она спит с арабом. Женщина из нашей среды живет с этим хорошеньким богатым арабским засранцем. Как будто я был одним из тех обожравшихся саудовских шейхов! Бляди, склизкие еврейские писаки!
– Я хочу, чтобы мои люди научились новому языку, – сказал он. – Они постоянно применяют слишком сильные выражения по поводу израильтян. Братья, говорю я им, бросьте вы эту лихорадку! Вы только придаете им незаслуженное величие. Израиль, в конце концов, всего лишь одна из маленьких стран Ближнего Востока. Он не стоит того, чтобы противопоставлять его ведущим силам арабской цивилизации. Научитесь говорить о них снисходительно.
– Снисходительно? – проверил Метц.
– Вот именно. Снисходительность – первый шаг к лучшему взаимопониманию. Например. – Двумя пальцами он поднял гранки и встряхнул, как будто хотел слить с них какую-то жидкость. – Вы читаете по-арабски, Метц?
– Не в такой степени, чтобы судить о чем-то без перевода, – сказал журналист.
– Вы в этом уверены? – Омар (Анвар) разразился исключительно дружелюбным хохотом.
– Перестаньте, Шаабани, вы же меня знаете, – сказал журналист сухо. И добавил: – И я вас знаю, шер месье.
Анвар (Омар) прекратил смеяться:
– О’кей, давайте играть по правилам. Я просто хочу дать вам хороший материал для вашей статьи. Вы видите, мои ребята подготовили черновик для открытого письма редактору еврейской газеты в связи с его ядовитыми атаками на нашего президента. Вот они пишут: «У этой газеты те же качества, что и у свиноподобных израильских лидеров с их вонючей, как фаршированная рыба, наглостью». Слушайте, ребята, говорю я им, вы можете отрицать англо-американскую культуру, но вот что вы у нее должны взять – это принцип недосказанности. Одно слово, сказанное по делу, может принести больше пользы, чем все ваши бешеные залпы. Поэтому мы вычеркиваем «свиней» и «фаршированную рыбу». Оголенное слово «наглость» лучше сработает. Дальше они пишут: «Редактором „Поста“ является тупой, наглый, агрессивный и грязный сионист». Перестаньте, ребята, говорю я, неужели вы не слышали, что избыток прилагательных может убить фразу?
Всю эту дидактику Омар произносил так, будто именно француз был ответственен за текст этой важной статьи. Что-то гипнотизирующее было в его голосе и в щедрой демонстрации несколько томных жестов, даже в его длинной левой ноге, которая использовала правое колено как точку опоры в своем убедительном покачивании. Анри-Клод злился на самого себя. Что это я все киваю этому говоруну? Конечно, журналистские кивки должны как бы подбадривать говорящего, как бы приглашать его расслабить тормоза, допустить как можно больше оговорок, но в данном случае что-то непонятно, кто кого тут подкарауливает.
Редактор продолжал:
– Черновой текст гласит: «с грязными сионистами случится то же самое, что случилось с кровожадными крестоносцами, они убегут с нашей земли. Они вернутся в свои вонючие гетто, в Варшаву, Будапешт и Одессу» и тэдэ. Я удаляю раздражающие эпитеты и превращаю этот манифест непримиримости в обычную фразеологию либеральной газеты.
– Либеральной? – проверил Метц.
– Ну конечно, – подтвердил Шаабани (Мансур). – Вот вам еще один пример. Молодой воспаленный ум называет нашего оппонента еврейской сракой, после моей правки это становится сионистской задницей. Улавливаете разницу?
– Нет, не улавливаю, – пожал плечами Метц.
Несколько секунд они молча взирали друг на друга. Интересно, думал Омар, спал ли этот жид с Норой, как все те жиды, которых я тогда знал на Левом Берегу Сены? Ты прекрасно знаешь, что нет, думал в ответ Анри-Клод. Ты прекрасно знаешь, что я просто обожал ее, как и все, кого ты называешь в уме жидами. Она спала лишь с меньшинством из нас, Шаабани, и давай, сильвупле, руки прочь от женщины нашей мечты!
– Давайте-ка, Метц, я вам зачитаю весь текст нашей редакционной реплики на ваш диктофончик. Уверен, что вы это правильно поймете с присущей вам тонкостью.
Он начал переводить с листа на английский, из чего Метц заключил, что «реплика» предназначена для международного распространения.
– «Эта сионистская задница предупреждает нашего президента против повторения ошибок Абдель Насера в 1967 году.
Сионистскому эффенди кажется, что арабы потерпели поражение в 1967 году. Однако это было не поражение, дорогой злополучный редактор, а множественный заговор, в котором участвовал и сам американский президент Джонсон. Заговор нанес нам поражение, а не израильская армия, и доказательством этого является 1973 год, когда арабские армии с меньшим личным составом и с худшей экипировкой нанесли поражение Израилю. Так что я говорю израильскому журналисту: немного смирения, вот что вам нужно вместо беспочвенного хвастовства, и помните, что, если Америка покинет вас хотя бы на один день, поплывете вы вместе с сотнями тысяч таких же, как вы, беженцев через Средиземное море назад, в ссылку.
А Америка, к вашему сведению, в один прекрасный день развалится на куски подобно другим империям в ходе истории. Мы только хотим, чтобы это случилось при нашей жизни. А пока что мы бы вам предложили говорить вежливо о нашей стране и о нашем Президенте, поскольку вы не кто иной, как просто вашингтонский агент на арабской территории, а ваша армия – не что иное, как передовой отряд американской армии.
Прошу прощения, мой сионист, если я произнесу в вашу честь «Мал’ун Абук», но ваш премьер-министр – это не что иное, как представитель Белого дома в Тель-Авиве. Что касается нашего Президента, то он является великим вождем великой арабской цивилизации, и вы недостойны даже упоминать его имя!»
Он кончил читать и посмотрел на своего собеседника пристально и серьезно, словно действительно хотел узнать его мнение о прочитанном. Анри-Клода слегка подташнивало. Он промямлил:
– «Мал’ун Абук», кажется, означает «будь проклят твой отец», верно?
– Это просто фигура речи, – сказал Омар. – Традиционная присказка, что-то вроде опровержения. Надеюсь, вы понимаете подтекст нашего послания израильским коллегам. Они должны быть менее высокомерными в отношении великой арабской цивилизации. Большая часть всей проблемы, между прочим, состоит в высокомерии. Так или иначе, но со времен прародителя Абрахама они приходили и уходили, а мы оставались на нашей земле. В принципе мы были здесь даже до Абрахама, а Измаил был принят нами, потому что его мать была из нашего рода.
Метц пожал плечами и предложил переменить тему:
– Могу я вас спросить, Мансур, ой, простите, Шаабани, как вы относитесь к «фатве»?
Редактор ответил не сразу, сначала он предложил французу пива из своего холодильника.
– Я знаю, Метц, что этот сукин сын Рушди стал лакмусовой бумажкой для проверки на либерализм. Но вы же видите, вы же знаете, что я не такой уж рьяный мусульманин. Мне отвратны его богохульные писания, но я вообще-то предпочел бы оставить все это дело Богу на день Страшного Суда. В этом смысле любопытно отметить его столкновение с говночисткой во время путешествия по Австралии. По мне, так «фатва» уже свершилась.
Он расхохотался, он явно был доволен такой внезапно найденной метафорой, и Анри-Клод легким смешком признал его находчивость. Он готов был признать что угодно, лишь бы только поскорее выбраться из этого журнала. Поставив еще несколько довольно вялых вопросов, он начал откланиваться. Шаабани удивился. Как же так, Метц, ведь я собирался вам сегодня показать пару приятных местечек западного стиля в этой суровой столице. Спасибо, Шаабани, но я не очень-то хорошо себя чувствую: последствия «флю»,[252] и потом я вечером улетаю. Flying back to flu, Metz? Bravo, Sha’abani, it’s almost a pun![253] Дайте мне слово, Шаабани, позвонить, когда следующий раз будете в Париже. Да я там во вторник буду, Метц. Дакор,[254] Шаабани, мы поужинаем в симпатичном месте, согласны? Договорились, Метц, спасибо. Это очень приятный еврейский ресторанчик, Шаабани. Еврейский, Метц? Ну да, еврейский, Шаабани. Нет проблем, пептобисмол всегда со мной.
Не успел журналист уйти, как в кабинете появились два молодых толстяка с окончательным текстом. Они осторожно указали шефу на фразу, которую они посчитали возможным добавить. Омар не верил своим глазам: это было как раз то, что и у него самого было на уме. «И я клянусь именем Всемогущего, что, если я вас встречу, господин сионистский редактор, я туго скатаю Вашу газету и засуну ее в Вашу корму, и ничто тогда уже Вам не поможет!» Он хохотал в свое удовольствие, а потом взял перо и добавил: «Надеюсь, что Вы еще не потеряли чувства юмора, дорогой сэр».
Не успел журналист уйти, как в кабинете появились два молодых толстяка с окончательным текстом. Они осторожно указали шефу на фразу, которую они посчитали возможным добавить. Омар не верил своим глазам: это было как раз то, что и у него самого было на уме. «И я клянусь именем Всемогущего, что, если я вас встречу, господин сионистский редактор, я туго скатаю Вашу газету и засуну ее в Вашу корму, и ничто тогда уже Вам не поможет!» Он хохотал в свое удовольствие, а потом взял перо и добавил: «Надеюсь, что Вы еще не потеряли чувства юмора, дорогой сэр».
Несколько часов спустя факс прибыл из Парижа в пустой темный кабинет либерального редактора. Месье Метц слал ему свои извинения: во вторник его не будет в городе.
XI. «Цитата – это цикада»
Часть XII
1. Серебро Очичорнии
Ну, вот и докатились до штата Очичорния, что вклинился своими обширными угодьями в карту Америки, потеснив Калифорнию, Орегон и Неваду. Начинается разгул авторского произвола, скажет утомленный читатель, и ошибется. Тут у нас полифония вовсю гуляет, персонажи дуют всяк в свою дуду, какие уж тут авторские произволы. Даже сам штат Очичорния появился у нас совсем случайно – в связи с прокручиванием старой пластинки Луиса Армстронга в джук-боксе[255] «Международного Дома Блинов»: старый «Сачмо» упорно рифмовал «Очи чорные» с Калифорнией. Мы и опомниться не успели, а новая земля уже претендует на полноправное участие в союзе штатов, уже, видите ли, гордится своими просторами и столицей Лас-Пегасом; в общем, нравится – не нравится, стала литературной реальностью в данный закатный час под потрясающими небесами пустыни с контурами деревьев-джошуа и пробегающими силуэтами страусов.
Что за странное существо этот страус, не сравнишь его ни с орлом, ни с лошадью, да и откуда он тут взялся в таком количестве? Впрочем, об этом позднее. Пока что скажем лишь, что мощные, хоть и бессмысленные, марш-аллюры этих существ придавали закатной пустыне какой-то древний вид, хоть и видны были на горизонте стеклянные верхи города Лас-Пегас.
А вот и еще одна странность, диковинный экипаж, что сворачивает с обычной американской столбовой дороги на узкую проселочную, ведущую к призрачному Свиствилу, городу заброшенных серебряных рудников. Некогда бурлил этот Свиствил, но потом заглох, поскольку серебро иссякло. Сотню лет пролежал в забвении, а потом опять забурлил туристами и снова заглох, поскольку иссяк туристический интерес к такого рода курьезам. Массовая утонченность ныне распространилась среди публики, ей теперь Вермеера или Вивальди подавай, бородатые полубандиты с пистолетами приелись. Странный экипаж, однако, упорно катил к пустому городку. Был он сварен из двух мало похожих друг на друга автомобилей. Передняя часть представляла собой лимузин «кадиллак», а задняя – кузовок «форда-эксплорера» с террасой вместо крыши. Странная колымага, ей-ей, остается только гадать, по заказу так сделали или по ошибке.
Теперь об экипаже данного экипажа. За рулем сидел Тихомир Буревятников. Без ритуального головного убора и с отцепленными крыльями он выглядел в этот час как обыкновенный американский гражданин, лишь немного уклоняющийся от уголовной ответственности. Рядом с ним на широком сиденье рядком располагались два его друга, Умник и Дурак. У одного уши были, как всегда, на макушке, у другого висели лопухами. Как он хорош, этот Буревятников, думал Дурак. Только ему отдам пальму первенства среди людей и птиц! Жаль, что не всегда благоразумен наш красавец, думал Умник. Вчерашний взрыв ворот страусовой фермы мог стоить нам с Дураком наших хвостов, а сам Тих мог лишиться всего, что закопал в разных местах.
В задней части экипажа, то есть на террасе, еще два пассажира играли в шахматы. Здесь было довольно уютно. Среди слегка подгнившего буревятниковского скарба светился большой телевизор. Своими мелькающими красками он как бы отражал закат, если тут не было обратного эффекта. Время от времени по экрану, словно Тамерланы, проносились бритоголовые баскетболисты NBA.
Шахматисты были не похожи друг на друга, хоть и состояли в родстве. Один был сверхчеловеческого размера, другой – в самый раз. Один нес на голове преогромнейшую растительность библейского пророка, другой по части макушки был полностью гол, но не на тамерлановский манер, а скорее на вольтеровский. Ну что там словоблудничать: это были Стенли и Алекс Корбахи.
– Ну, сдавайся, кузен, – сказал Стенли.
– Не могу, – ответил Алекс. – Хотел бы, да не могу. У нас, у русских, разваливается страна, но остается психология победителей. Вот тебе история из эмигрантской жизни. Приехал один дантист, не из тех, что, как я, по Данте, а нормальный, по зубам. Ему захотелось получить Нобелевскую премию по стоматологии. Позвольте, ему говорят, такой пока что нет в природе. А он, знаешь, из тех евреев, о которых родственники всю жизнь говорят: «Наш Моня – гениал!» Не может парень примириться с отсутствием приза, лезет по зубам все выше и выше, добрался до королей.
– Не удивлюсь, если получил, – сказал Стенли.
– Нет, не получил, но каков русско-еврейский характер!
Когда они прибыли в Свиствил, закат уже почти погас. По ночам здесь, несмотря на отсутствие в горе серебра, в небе разливается странноватое серебристое свечение. Над чепухой городка царит черная дыра шахты, в которую когда-то возили туристов. Поставив экипаж возле заколоченной почты, наши герои пошли по улице в поисках дома, где можно было бы заночевать. Ни души не было вокруг, даже кошки давно разбежались. На заброшенной бензоколонке «Ситгоу» единственным слегка живым предметом казался таксофон. По непонятной ему самому причине Алекс замедлил шаги перед этим аппаратом. Сколько лет уже в эту щель не падало ни одной монеты, подумал он. Смешно будет, если он сейчас зазвонит. Он зазвонил. Порывы пустынного ветра поднимали вокруг самумчики мусора. Алекс снял трубку.
– Простите, пожалуйста, – произнес женский голос. – Это звонок из Израиля. Мне почему-то пришел в голову этот номер с кодом района, о котором я, признаться, ничего раньше не слышала. Скажите, нет ли там поблизости человека по имени Алекс Корбах?
– Нора, – прошептал он. – Значит, это о тебе пела тут несколько часов подряд пустыня. Ты все та же? Все так же под ветром летят твои еврейские волосы, все так же подрагивают твои шведские губы?
– Дело не в этом, Саша, – сказала она. – Дело в том, что я нашла в раскопке нашего общего пращура. Он был запечатан в естественном саркофаге из окаменевшего меда. Тебе и Стенли необходимо его увидеть, пока на него не наложил лапу государственный музей.
– Завтра мы вылетаем, – пообещал он. – Мне так хочется увидеть тебя и нашего сына!
Она, звонившая из таксофона на тель-авивской набережной, в смятении чувств повесила трубку. Он в смятении чувств быстро пошел по призрачной улице мимо пустого банка, в котором чучела ковбоев-бандитов имитировали для туристов еще недавно столь любимый миллионами акт «холд-апа».[256]
Стенли с Умником и Дураком сидели вместе на плоской поверхности скалы. На краю между тем Тих расправлял крылья и топорщил плюмаж.
– Я император птиц! – восклицал он. – Князь Алконост, хан Гамаюн, непокоренный Буревятник! – Под скалой топталась его аудитория, десятка три африканских страусов. Еще столько же неслось на сходку с разных сторон по твердой поверхности солончакового озера.
Теперь пришло время рассказать, откуда взялись могученогие нелетающие птицы на территории штата Очичорния, фауна которого никогда подобных существ не видала. Иной нерадивый читатель отмахнется: все это-де вымыслы автора, изрядно уже обалдевшего к концу своей истории о двух кузенах. И снова ошибется такой читатель: страусиные загадка и отгадка кроются, как всегда, в том, в чем кроются все загадки и отгадки нашего общества, – в деньгах. В конце прошлого десятилетия нашлись предприниматели, что решили превратить африканского обитателя зоопарков в солидную часть американского домашнего скота. По последнему слову техники оборудованы были фермы с инкубаторами, и начался большой бизнес.
– Эти сволочи перерабатывают гордую птицу до последнего кубика внутренностей и квадратика поверхностей, – горячился Тих Буревятников над полугаллоном «Смирновской». – Перья, кости, роговидные части – все идет в дело! Даже кишки на что-то натягиваются. Все жидкости страуса сгущаются в таблетки. Как для чего? Афродизиаки для ебли! А самое главное, конечно, мясо на гамбургеры. Нечто среднее, говорят, между курятиной и телятиной. Таким образом, мальчики, даю честное комсомольское слово, вся птица до нуля технологически перерабатывается на доллары. Да ведь это же Освенцим, братва! Это же ГУЛАГ нашей демократии!