Еще в самом начале своей трансформации в птицу Тих зарегистрировал у клерка графства Бердлэнд штата Очичорния общество под название «Свободные Птицы Запада» (Free Birds of the Occident). Учитывая особенности английского языка, первое слово могло считаться и глаголом и прилагательным, то есть могло нести и гордую заявку на существование, и горячий призыв к освобождению пернатых. Вторым членом СПЗ стал Стенли Франклин Корбах, о котором теперь всегда можно было сказать фразу из классического кино: «Он знал лучшие времена». Третьим членом вскорости оказался наш любезнейший Александр Яковлевич, решивший после крушения всех своих начинаний, что лучшего Фортуна ему не могла подкинуть.
Вы, конечно, еще не птицы, братва, сказал им как-то Тих. Ну хоть на этом спасибо, сказал Саша, забрасывая на крышу фургона свой некогда элегантный чемодан. Любопытно отметить, что после провала начинаний все его великолепные вещи очень быстро деградировали до уровня обычного бродяжьего скарба. Спешу все-таки вас обнадежить, сказал Тих. У вас у обоих, судя по всему, есть шансы присоединиться к нашему сословию. Настанет день, когда я вам подарю по комплекту крыльев, посвящу в птицы и мы улетим. К берегам Изначального Замысла? – поинтересовался Стенли. Как ты догадался, Стен, изумился Тих. Вот именно туда, к тем блаженным берегам. Но прежде мы должны освободить наших братьев и сестер из концлагерей штата Очичорния.
Как и все борцы за свободу, они не знали лучшего средства, чем взрывчатка. В течение семи серебристых ночей семь взрывов проделали семь дыр в ограждениях семи страусовых ферм. Страусы, увидев неогражденные пространства пустыни Кулихунари, устремились на волю. В ход пошла метафизика свободы, господа. Уже несколько поколений этих созданий были до последнего кубика переработаны штатом Очичорния, нынешнее поколение выказывало все признаки домашнего скота, то есть бессмысленно топталось на огороженных плацах, совокуплялось, выгружало из внутренностей созревшие яйца, охотно двигалось к загонам на бойню, и вдруг вся традиция рухнула в одночасье; население лагерей ринулось в открывшиеся дыры, и привычки рабства были мигом забыты. Страусы понеслись, мощно работая далеко еще не атрофированными конечностями, бессмысленные, как всегда, но вдохновленные пространством.
Тих Буревятников каждую ночь собирал освобожденный народ на свои выступления. Многих бегунов привлекали его трубные призывы, клекоты и пересвисты. Иной раз собиралось не менее сотни существ. Он называл их представителями с мест. Так и сейчас он обратился к страусам с речью: «Птицы, вольные дети эфира! – Он как-то упустил, что такое обращение не очень-то уместно по отношению к нелетающим пернатым. – Никогда больше не позволим жадным гуманоидам перерабывать нас на утилитарные субстанции! Да здравствует воздушный океан!» С этими словами он расправил крылья и сиганул в этот самый океан.
– Ты его давно знаешь? – спросил Стенли.
– Дюжину лет, не меньше, – ответил Александр. – Он, правда, утверждает, что еще раньше курировал наш театр по линии ЦК ВЛКСМ, но этого я не помню.
– А он неплохо планирует, – заметил Стенли. – Не удивлюсь, если в конце концов научится и взлетать.
– Есть новости, – сказал АЯ и поведал кузену о звонке Норы.
– Цикл, кажется, замыкается, – такова была реакция короля в изгнании.
– Во всяком случае, если считать этот роман лирическим циклом, – согласился АЯ.
Разговаривая, они следили за Тихом, который, сложив теперь крылья, ходил среди страусов и в чем-то их убеждал со страстью комсомольского вожака. Птицы толпились вокруг него, качали головами, взвихривали перья. В их позах, казалось, сквозило еле сдерживаемое негодование.
– Я сказал ей, что мы завтра прилетим. – АЯ почесал ту часть своего затылка, откуда вследствие бродячего образа жизни стал уже свисать полуседой хвост. – Однако как мы зарезервируем международный рейс без того, чтобы попасть в газеты?
– Друг мой Панург, Пантагрюэль и в изгнании остается Пантагрюэлем. – Стенли вытащил из мешка свой портативный телефон, которым не пользовался уже, почитай, три месяца. Он потыкал в него узловатым, как корень женьшеня, пальцем, и вдруг на скале послышался отчетливый голос Эрни Роттердама, командира воздушного корабля «Галакси-Корбах»:
– Стенли, неужели это ты? Роджер!
– Эрни-Перни! – радостно заржал гигант. – Где ты сейчас находишься?
– Над Саудовской Аравией, сто пятьдесят миль к северу от Риада, – ответил командир. – Выполняю рейс по заказу общества «Черные дети Моисея». Я тебе нужен? Роджер.
– Ты нам с Сашей нужен. Ну, конечно, он рядом. Сашка, скажи пару слов Эрни!
– Фак-твою-в-расфаковку, Херазм Роттердамский! – крикнул сбоку Саша и получил в ответ хорошую дозу дружеской матерщины.
– Мы в пустыне Кулихунари, – сказал Стенли. – На окраине бывшего города Свиствил. Ты можешь здесь сесть на дно соляного озера. Нам нужно в Израиль.
– Вас понял, – четко ответил Роттердам. – Сейчас я проверю на компьютере, когда смогу прибыть. Держи трубку, босс!
Пока где-то там, над Саудовской Аравией, капитан «Галакси-Корбах» делал выкладки на своем компьютере, под скалой вымершего города Свиствил стали происходить неожиданные события. Страусы заталкивали Императора Птиц в свою кучу. Его Величество, похоже, получал клювами по башке и лапами под задницу. Чтобы спастись, ему ничего не оставалось, как расправить крылья и взмыть над представителями с мест, что он и сделал. Страусы тут же бросились врассыпную в ночь Очичорнии. Приземлившись на краю скалы, Тих обласкал своих собак и приблизился к Корбахам.
– Ну их на хуй, – сказал он попросту. – Недостоин называться птицами этот мясокомбинат. Хотят обратно на фермы. О нас, говорят, там заботились. Да ведь вас же там перерабатывали без остатка, говорю я им. Каждый биообъект будет когда-нибудь переработан без остатка, отвечают. Философы хуевы.
В это время заговорил радиотелефон: «Стенли и Алекс, я приземлюсь у вас через двадцать часов восемнадцать минут. Друг из Лас-Пегаса доставит цистерну с горючим. Экипаж надеется на обед, но не в очень экзотическом стиле. Яичница из страусиного яйца сойдет. Подготовьтесь к отлету».
Три пары потрясенных глаз смотрели теперь на кузенов.
– Стен, Сашка, неужели вы нас бросите, гады нехорошие?! – проревел только что развенчанный император. Умник, подняв морду, трагически взвыл. Дурак залился истерическим дискантом.
– Нам, ребята, нужно в Израиль, – смущенно пробормотали кузены. – Там археологи откопали нашего предка.
– Да там, наверное, и моих предков под землей полно, – горячо возразил Тихомир.
– Да ведь ты же не еврей, Тих!
– Позвольте, позвольте, – запротестовал Тих в хорошей манере московской толкучки. – Если я не еврей, то кто тогда еврей? Буревятниковы сто лет уже евреи, только скрывали.
Нужно ли говорить о том, чем закончился этот разговор? Тихомир, разумеется, получил место в «Галакси». В свою очередь, не оставаясь в долгу, он деловым комсомольским тоном пообещал обеспечить всей компании бесплатный ночлег в Яффе. Там у него, оказывается, друг Аполлоша Столповоротников работает сторожем в армянском монастыре.
Пока что переночевали бывшие птицелюбы в заброшенном мотеле «Серебряная пуля». АЯ как натура сравнительно утонченная был единственным, кто не храпел. Чтобы сразу тут снизить образ нашего фаворита, добавим: не храпел, потому что не спал. Четверо других особей заливались кто во что горазд. Стенли к тому же путешествовал во времени и пространстве, выкрикивая грубые ивритские пререкания и не очень-то изящные римские команды. Что касается Тихомира, он, естественно, то ударялся в орлиный клекот, то впадал в сущую хлебниковщину, подражая пеночкам и трясогузкам.
Ну что ж, если то, что прошло перед нами и с нашим участием, это роман, значит, он приближается к концу: так думал Александр Яковлевич. Если, конечно, существует такая вещь, как конец романа. В театре я опускаю занавес или зажигаю свет: вот вам конец, уважаемые зрители, извольте расходиться по домам. В романе никто не расходится по домам, все сочиняют эпилоги.
Кем же становится персонаж, который в течение всех этих страниц упорно сопротивляется намерениям автора, оборачиваясь неожиданно для него то безнадежным неудачником, то нагловатым фаворитом Фортуны, то циником, то идеалистом, то Мельмотом, то кашалотом? Реален ли я, Александр Корбах, четырнадцать лет из жизни которого прошли перед тобой, о Теофил? Сочувствуешь ли ты мне или считаешь холодным фантомом? Можешь ли ты поверить моему горю, когда на пятьдесят шестом году жизни, выжатый этим романом, я оказываюсь в одиночестве посреди рухнувших идей, на пустыре души, по краям которого скользят тени тех, кто был мне дорог и кого я так бесславно порастерял в перипетиях непредсказуемого жанра?
Все потеряно, включая и родину, не найден и новый дом. Был ли у меня мой народ, кроме той одной сотой процента, которую так точно высчитали большевики? Три августовские ночи стремительно улетели в глубину кадра, и бесовщина теперь старательно забрасывает кадр говном. Получайте назад вашу циничную сволочь. Высший цинизм демонстрирует не братва в «мерседесах», а народные массы. После всего, что было раскрыто из истории коммунизма, они голосуют за коммунизм!
Все потеряно, включая и родину, не найден и новый дом. Был ли у меня мой народ, кроме той одной сотой процента, которую так точно высчитали большевики? Три августовские ночи стремительно улетели в глубину кадра, и бесовщина теперь старательно забрасывает кадр говном. Получайте назад вашу циничную сволочь. Высший цинизм демонстрирует не братва в «мерседесах», а народные массы. После всего, что было раскрыто из истории коммунизма, они голосуют за коммунизм!
Я лежу на голом матрасе в «Серебряной пуле» посреди несуществующего штата, на моей не-родине, среди людей и животных, не принадлежащих ни к какому народу, кроме толпы персонажей. Эта страна не предлагает чужакам отечества, но она все-таки предлагает им The Homeland. Страна твоего дома, вашего, нашего, моего, твоего, их дома. Но вместо того чтобы стать законопослушным квартиросъемщиком, слугой ли на паркинге, профессором ли театральной школы, я упорно остаюсь персонажем романа с его анархичным сюжетом. На счастливую любовь, стало быть, не рассчитывай, в романе она завершается пороком, не так ли? Успех в этой ебаной полифонии дурманит, как наркотик, прежде чем развалиться на куски. Одна лишь душевная выгода остается, но немалая: тема стольких лет жизни, Дант и его любовь, не осуществилась; уцелела!
И вот то, что осталось от моего «нового сладостного стиля»: мотель с прорехами в крыше, Скорпио в темном небе и скорпионы на полу, обнюхивающие наших псов, и там, за морями, на нашей прародине, извлеченная из камней мумия Кор-Бейта, то ли фикция, то ли символ, то ли реальность воссоединения. «Господь Бог! Не смотри на упрямство народа этого, и на преступления его, и на грехи его!» (Дварим 9—10 экев.)
Утром, когда они вышли на волю, «Галакси-Корбах» уже ждал на идеальном естественном тармаке высохшего озера Охос. В дверях самолета сидел, свесив босые ноги, какой-то арапчонок.
– Наш новый стюард Менгистаб Невроз, – представил его капитан корабля. – Ветеран освободительной борьбы эритрейского народа.
В салоне все было по-прежнему, если не считать прожо-гов на обивке диванов, запаха прокисшего молока да кое-где рассыпанных твердых кругленьких какашек. «Черным сынам Моисея» при эвакуации на историческую (если не онтологическую) родину нередко удавалось протащить внутрь самолета любимых коз.
Через пару часов, заправив танки ворованным бензином, они взлетели в бескрайнее небо штата Очичорния, чтобы оттуда, преодолев беллетристический барьер, войти в воздушное пространство Соединенных Штатов. При наборе высоты на мгновение мелькнули под ними ворота одной из освобожденных страусовых ферм. Видна была очередь возвращающихся восвояси гигантских кур. Ну что ж, пожали плечами птицелюбы, мы хотели как лучше, а получилось как всегда. И сели играть в карты.
2. Марш теперь в Израиль
, и вот мы в Израиле. С неменьшей скоростью, наверное, летал и пророк Магомет, который так жаждал мира, но всех перессорил. Смеем ли мы, однако, хоть в чем-то упрекать пророков?
Сами во всем виноваты, биологические мутанты. Так думал Стенли Корбах, неся свою собственную, почти пророческую, хоть и насыщенную алкоголем, голову над толпой тель-авивского приморского Променада.
Вся компания, пятеро мужчин (Стенли, Алекс, Тихомир, Эрни Роттердам и его бессменный штурман Пол Массальский), один мальчик-ветеран Менгистаб Невроз и две собаки, Умник и Дурак, медлительно и блаженно шествовали от отеля «Дан» в сторону Яффы, чей холмистый профиль с собором Святого Петра на вершине был еще несколько размыт утренней дымкой, хотя крест на колокольне уже зажегся под солнечным лучом еще до того, как мы завершили фразу. Умник, как обычно, вел Дурака на поводке и был особенно осторожен в новом месте. Дурак же необузданно восхищался гремучей доблестью Средиземного океана (не оговорка), отчего прошел добрых две трети пути на задних лапах.
Если бы эта страна была побольше хоть бы раз в десять, я бы бродяжил здесь весь остаток дней, думал АЯ. Увы, страна слишком мала для бродяжничества, а границы враждебны. С этим умозаключением Саши Корбаха, быть может, не согласилась бы компания бродяг, вольно расположившаяся под пучком потрескивающих на ветру пальм посреди хорошо подстриженного газона в десяти метрах от скалистого обрыва к темно-зеленой и гривастой поверхности моря. Кто-то из них чистил зубы, укромно поливая зубную щетку экономной струйкой воды из мягкой бутылки. Иной стоял в позе восточной медитации, хоть и почесывал ненароком вывернутую в сторону подушечного перышка утренней луны ступню. Основная группа завтракала из пакетов с буквами иврита, который так подходит для рекламы молочно-сырных продуктов. Проходя мимо, наши путники уловили отрывок разговора завтракающих россиян.
«…Никто не играл на контрабасе так сильно, как Лаврик Брянский. Он чувствовал этот звук. Я работал с ним в команде Лукьянова, а потом у Козлова в „Складе оружия“. Лавр был врожденный басист, но слишком бухал».
Все три названных имени были знакомы Александру. Он притормозил и вгляделся в бородатые лица типичных джазистов. «Слиха, адони?» – спросил один и откусил от большого багета. АЯ в широкополой шляпе был неузнаваем.
Свернув с набережной и пройдя по грязноватой улице с темными кавернами винных лавок, группа Стенли вышла на другую набережную; это была уже Яффа, древняя Иоппа, что была на пару тысчонок лет старше самого Иерусалима. Здесь стояло множество еврейских и арабских стариков рыболовов. Один из них дернул длинную удочку и застыл с изумленным и, пожалуй, даже оскорбленным выражением лица. На крючке вместо рыбы болтался какой-то черный отросток, который выглядел бы как преувеличенный трепанг, если бы не был похож на размочаленную галошу. Нет, я не этого от вас ожидал, господин Океан, казалось, говорило лицо старика. Позвольте, позвольте, я совсем не того от вас ждал!
Стенли Корбах был в приподнятом настроении: «Послушайте, братцы, ведь, может быть, именно вон к той скале под нами была прикована Андромеда, и уж наверняка именно из этих круговертий воды выплывал каждое утро морской монстр, чтобы садистски насладиться красавицей. И вот именно сюда, перекрыв пространство и время, явился спаситель Персей!»
Один из рыболовов при этих словах слегка повернулся и одобрительно подмигнул всей компании. АЯ был готов поклясться, что это не кто иной, как Енох Агасф.
В кружении вод вокруг заброшенного маяка Старой Яффы чувствовался какой-то иной, не нашенский, отсчет времени, если там вообще шел какой-то отсчет.
«Стен, ты мне напомнил картину Пьеро ди Косима, живописца пятнадцатого века, – сказал АЯ. – Однажды я долго смотрел на нее в галерее Уфицци. „Освобождение Андромеды“, так она и называлась. Морзверь на ней был так уродлив, что даже вызывал сочувствие. Несусветные бивни и спирально закрученный хвост. Из его присосков, кстати, в разные стороны били струи, как из своего рода брандвахты. Измученное, но все еще прекрасное тело Андромеды классно выделялось на фоне скал Иоппы, похоже, тех самых, что мы лицезреем в данный момент. Маленькая фигурка Персея стояла у морзверя на загривке, меч в резком гусарском замахе; один из немногих мировых примеров торжествующей справедливости.
Самое удивительное состояло в том, что берега на картине были усыпаны публикой. В детстве мне всегда казалось, что роковой треугольник был разрублен без свидетелей, просто среди бунтующей стихии. По версии ди Косима, однако, там было полно народу в красивых одеждах, и на лицах у них был написан скорее экстаз, чем сострадание».
Рыбаки на набережной давно уже прислушивались к этой беседе. Дед Агасф покашлял, желая привлечь к себе внимание. «Ваш художник прав, молодой человек! Эти дела монстра с Андромедой давно уже привлекали внимание местных жителей. Вопли девушки во время сеансов насилия, равно как и оглушительное хрюканье монстра, поражали воображение. Я тут сам был в то утро, когда из туч выпрыгнул Персей. Восхитительное зрелище – карающий герой человеческого размера!» – с этими словами дед Агасф расшаркался и удалился, неся ведерко, из которого торчали три рыбьих хвоста. «Он что, нас не узнал?» – удивился Александр. Стенли пожал плечами: «Может быть, просто сделал вид, что не узнал. История завершается, он ищет для себя какое-нибудь другое поприще. А может быть, это и не наш: на ханаанских берегах полно Вечных Жидов».
На подходе к порту и за воротами по левую руку высились стены и громоздились террасы Старой Яффы. Бетон здесь непринужденно перемешался с базальтом. Узенькие лестницы в стенах с веющими над головами символами средиземноморских цивилизаций – сохнущими подштанниками вели на вершину холма, в туристическую зону, и в Абраша-парк. На разных уровнях висели разноликие балконы; то страждущие иноки были видны на них, то ловцы кайфа в гавайских шортах.
С одной из яффских террас, а вернее, с плоской крыши армянского монастыря, прилепившегося к обрыву среди бетонных и базальтовых сводов, взирал на подходящих сторож религиозного заведения Аполлон Столповоротникер. Внешность: бритая голова с буденновскими усами под крупным носом, мелкие глаза, полный набор плечевой мускулатуры, выпирающей из безрукавной майки, полное отсутствие брюшной, если не считать таковой свисающего, как кот в мешке, пуза. В советском искусстве Аполлон принадлежал к поколению сторожей, что пряталось от соцреализма в дворницких, бойлерных и подсобках разного рода. В израильском искусстве он остался в рядах того же поколения, хоть и сменил окончание «ов» на окончание «ер», только теперь он уже обитал не в низах, а на верхотуре, где башка его постоянно шелушилась от средиземноморского солнца. Гостям он был всегда рад и нередко выкатывал на свой бастион оцинкованный бочонок пива «Маккаби»; на этот раз выкатил два.