– Я есть хочу, – пожаловалась она Антонине Ивановне.
– Сию минуту, что ли?
– Я давно уже есть хочу. Сколько можно об одном и том же разговаривать? Пусть домой идут.
Женщины, словно услышав Катькины слова, дружно засобирались. Тетя Ева прошла на кухню, обняла младшую Самохвалову и прошептала той в ухо: «Не обращай внимания, бат». Санечка подозрительно посмотрела на них, но ничего не сказала. Кроме рыданий, изо рта ничего не вылетало. Катька высвободилась из Евиных объятий и со скучающим видом уселась на табуретку, Антонина вышла в прихожую проводить подруг.
– Мама, – поинтересовалась Катя. – А почему у тети Евы детей нет?
– Откуда им взяться-то? Она же замужем никогда не была.
– Ну и что?
– Как это «ну и что»? А откуда дети-то берутся?
Катька презрительно посмотрела на мать, подозревая ту в слабоумии:
– Ну не у всех же они оттуда берутся. У нас в классе многие без отцов растут. Это называется «неполная семья». У нас с тобой, между прочим, тоже неполная семья.
– Это с какой стати-то? – не согласилась Антонина Ивановна.
– С такой, – грустно продолжала рассуждать Катя. – У тебя тоже нет мужа.
– Ну у меня-то он был. А у Евы не было отродясь.
– Почему? – продолжала настаивать девочка.
– Откуда я знаю почему? Может, страшненькая она была в молодости. А может, невезучая просто.
– Как я? – уточнила Катька.
У Самохваловой сжалось сердце:
– С какой это стати?
– Ну ты же сама говорила: кто меня замуж возьмет? Страшненькая. Больная.
– Я-а-а такое говорила? – вытаращила глаза Антонина.
– Ты, – подтвердила девочка.
– Когда?
– Всегда. И вообще, мам, не в красоте счастье. Только не надо мне врать сейчас. Я все понимаю: ты же своего Петю не за красоту полюбила? Он же страшный!
– Никакой он не страшный.
– Страшный! – притопнула ногой Катька. – Даже Пашкова сказала, она тебя с ним видела.
– Когда это она меня с ним видела? – распушила перья Самохвалова.
– Вчера, – оборвала ее дочь и замолчала.
Антонина, пойманная с поличным, покраснела, а потом выпрямила спину, взметнула недавно обновленные кудри и с вызовом произнесла:
– Ну и что?
– Ничего, – спокойно обронила девочка. – Врать не надо. Я же вижу.
– Что ты видишь?
– Все, – уверила ее Катька и вышла из-за стола.
Ночью Антонина Ивановна не сомкнула глаз: она вроде и сама хотела поговорить с дочерью, но потом, когда удобный момент выдастся. Посадить вот ее рядом и сказать честно: так, мол, и так, хочешь – казни, хочешь – милуй. Стареет ведь твоя мама, сколько еще ей жизни осталось. Может, даже про здоровье добавить, что нужно это женщине, чтоб нравиться, и все такое. И не надо замуж выходить. Потому что смешно, в пятьдесят три-то года. Можно дружить, отдыхать вместе ездить, праздники отмечать. Опять же материально не так тяжело. Где гвоздь прибить, где сумку донести. Одним словом, как хочешь, Кать, а скрывать я больше не могу и не хочу, иначе что это за жизнь-то такая.
Вот так и хотела сказать, да не успела. Пашкова эта, как сорока, на хвосте принесла.
Утром, проводив дочь в школу, позвонила Еве на работу.
– Нотариальная контора, – поприветствовали ее в телефоне. – А Евы Соломоновны нет. Заболела.
– Заболела? – не поверила Антонина Ивановна и тут же бросилась звонить на домашний.
– Ничего не заболела, – опровергла нотариус Шенкель худшие предположения Антонины. – Слесаря жду.
– А врать-то зачем? – изумилась Самохвалова.
– Ну ты же врешь… – легко вынесла приговор Главная Подруга Семьи.
– Я-а-а? – возмутилась второй раз пойманная с поличным Антонина.
– Ты… Я тебя видела.
– Понятно, – не стала оправдываться Антонина Ивановна. – А чего ж молчала?
– А чего говорить? Не маленькая уже. Значит, надо.
– Да! Надо! – с гордостью подтвердила Самохвалова и почувствовала себя гораздо лучше.
– Ну, надо, значит, надо, – спокойно отреагировала Ева Соломоновна и переспросила на всякий случай: – А ты чего хотела, Тоня?
– Уже ничего, – буркнула подруга и повесила трубку.
«Никому ничего объяснять не обязана! – неистовствовала Антонина Ивановна, расхаживая по квартире из одной комнаты в другую. – Ни-ко-му ни-че-го!» Да и что могла объяснить страстная Самохвалова старой деве Шенкель?! Что у нее голова кружится от запаха мужского пота? Что сердце выскакивает и в груди так ломит, аж страшно становится? Что в животе сосет, когда она то самое, мужское, чует? Разве она это поймет?! А может, про старость ей рассказать? Как страшно, как одиночества не хочется, как в зеркало смотреть обидно. Как дочь растет и другие красавицы бегают. И еще хотелось прокричать ей, Еве, как много еще в ее теле нерастраченной любви, ненужной детям, не материнской! И как мучает ее эта любовь, не способная излиться вовне. Как терзает и требует повиновения. «Слушай меня!» – кричит она ей и заставляет вопреки всему смотреться в зеркало, шить платье и даже думать, не порадовать ли его чем-нибудь этаким. Много, что ли, он со своей этой Наташей видел?
Но рассказывать Еве это было нельзя, Катьке – тем более, а Санечка ни о чем, кроме как об Ирискином позоре, думать не могла. «Вот и попробуй не врать!» – извинила себя Антонина и поклялась остаток жизни прожить так, как ей хочется.
«Я тогда тоже буду жить, как мне хочется», – пригрозила Катька невидимому врагу и на какое-то время успокоилась.
Врать родителям считалось чуть ли не хорошим тоном. «Где ты была?» – спрашивают мама, папа, бабушка. Говори «на субботнике», «на демонстрации», «на репетиции», «в библиотеке». «Кто к тебе приходил?» Отвечай: «Никто. Это деньги за уборку собирали». Или того лучше – «на похороны». С похоронами, правда, надо быть поаккуратнее – видно же, никто не умер. Все соседи – в добром здравии. Поэтому лучше придумать нечто более правдоподобное. Например, почтальон дверью ошибся. Да мало ли способов пустить пыль в глаза? Не умеешь – научим, не хочешь – придется. «По-другому нельзя», – размышляла младшая Самохвалова после мастер-класса, проведенного Пашковой.
– Дура ты, Катька. Кто ж сейчас всю правду выкладывает?
– А мне скрывать ничего, – слабо сопротивлялась девочка.
– Всегда есть что скрывать, – убеждала Пашкова, роняя семена на подготовленную почву.
«Мне же она ничего не сказала! – бунтовала Катька против матери, возобновившей взаимоотношения с черепаховым Солодовниковым. – Теперь опять его к нам домой притащит».
– Жалко тебе, что ли? – успокоила ее Женька Батырева, задумчиво плетя венок из одуванчиков.
– А чего она? – пожаловалась Катька.
– Чего?
– Опять с ним…
– Ну и что?
– Ну и то! Много ты понимаешь…
процитировала Женька, развалившись на траве, согретой ярким майским солнцем.
– Глупость какая! – не согласилась с цитатой Катька и сморщила лоб в поисках аргументов. – Тем более она не одна!
– В том-то и дело, Катечка, что одна. Ты не считаешься. Дети вообще не очень-то считаются. Мои вот, например, вчера всю ночь ругались, орали, как сумасшедшие. Разводиться собираются в который раз. Систер сказала: уйдем к бабушке. Очень надо бабушке: у бабушки – дедушка. Главное, сейчас вещи собирай, складывай, а переедешь – домой вернут. Скажут: все, хватит, опять любовь у нас. Это что, по-твоему, считаются?
– Ну не знаю… – неуверенно протянула Катька.
– То-то и оно. Никому дети не помеха.
– Хорошо тебе говорить…
– Хорошо, – согласилась Батырева. – Лишь бы меня не трогали, а я всегда найду, чем заняться. Когда у предков любовь – делай, что хочешь. Когда развод – в доме Запорожская Сечь. «А кого ты больше любишь? Маму или папу?» В общем, фигня всякая, я тебе скажу. Так что радуйся. Помнишь, она у тебя зимой дома сидела? Ты ж вешалась! А сейчас…
– А сейчас она его к нам приволочет, как в прошлый раз. А он знаешь какой противный!
– Да ладно! Ты ж говорила, генерал!
– Да никакой он не генерал!
– А ты ей скажи: мама, пусть твой генерал живет у себя в казарме, а к нам только в гости приходит.
– Ты чего? – засомневалась Катька. – Как я ей это скажу?
– Скажешь как миленькая. А не скажешь – в зал переедешь.
Такой прогноз Катю Самохвалову явно не устраивал. Но именно он казался ей самым закономерным: мать вступила в очередной этап майского цветения и открыто говорила о своих планах. Сегодня – кино, завтра – театр, послезавтра – еще какая-нибудь дурь. В разговоре Антонина называла Солодовникова «Петр Алексеич» и пыталась рассказывать о нем дочери только хорошее, несмотря на стойкое Катькино сопротивление. В результате вчерашний предатель и просто непорядочный человек превратился в ангела, недооцененного детьми, коллегами, тетей Евой и, наконец, самой Антониной. Конечно, уверяла Антонина Ивановна, он не идет ни в какое сравнение с покойным Сеней. Но на фоне всеобщей безнравственности, мужской безответственности и женского легкомыслия отношения с ним – это залог грядущего счастья всех Самохваловых.
Верилось в это с трудом, но Катька терпеливо слушала материнские речи, пытаясь почувствовать тот единственно правильный момент, когда появится возможность сказать о своем отношении к происходящему. Антонина говорила много, безудержно, а момент все не обозначался и не обозначался. Наконец-то девочка не выдержала и в лоб спросила:
– А он что? Снова будет жить с нами?
– Кто? – сразу не поняла Антонина.
– Ну он, Солодовников твой.
– Зачем? – по-житейски незатейливо поинтересовалась Самохвалова.
– Ну как зачем? Любовь… – При этом слове Катька потупилась, ей стало неловко. – И все такое…
Антонина расхохоталась:
– С ума сошла! Какая любовь? Ты что же думала, мама тебя на дядю Петю променяет?
Девочка не поверила своим ушам.
– Хватит, – вдруг посерьезнела Антонина Ивановна. – Один раз замуж сходила: никогда не забуду. И вообще, нормальная женщина своего ребенка ни на кого не променяет.
Самохвалова была нормальная, на минуту Катька в это поверила и преисполнилась чувством благодарности. Никакого, значит, террариума!
Все испортила тетя Шура, прибежавшая на ночь глядя вызвать «Скорую» для свекрови – скакало давление. Обе Самохваловы уже бродили в ночных сорочках, а Антонина, так вообще, как положено, с бигудями на голове. Санечку, невзирая на экстренность ситуации, мучило любопытство. Из-за необходимости караулить сбившуюся с пути Ириску она давно не измеряла пульс соседской жизни, поэтому изрядно отстала в своих представлениях о сегодняшней норме самохваловского быта.
– Ну как? – на бегу задала банальный вопрос Главная Соседка.
– Нормально, – наспех ответила Антонина Ивановна и подмигнула левым глазом.
Вместо прихожей Санечка промаршировала на кухню, где и была ознакомлена со всеми произошедшими переменами.
– Да ты что! – периодически восклицала она и хлопала себя по груди. – Да не может быть!
Антонина что-то шептала соседке на ухо, после чего тетя Шура всплескивала руками и косилась на дверь в Катькину комнату.
– Прям так и сказала?
– Прям так и сказала, – подтвердила Самохвалова и повторила: – Неужели, говорю, ты думаешь, твоя мама тебя на какого-то мужика променяет?
– А она?
Антонина что-то прошептала соседке на ухо.
– А он?
– И ему сказала: дети детьми, а у нас с тобой – своя песня.
– Всем, значит, угодила? – захихикала еще недавно печальная Санечка.
– Всем, – согласилась Самохвалова и добавила ради красного словца: – Пусть думает, что дороже ее у мамы никого нет. Когда, Шура, время уходит, и не такое скажешь. И врать будешь. И изворачиваться…
– Это они пусть врут и изворачиваются! – вдруг заверещала Главная Соседка и толкнула Антонину ногой. – А нам, матерям, никто, кроме них, не нужен. Ни Петя твой, ни Коля…
Антонина Ивановна вытаращила на Санечку глаза, пока не догадалась обернуться: у входа в кухню, почти за самой спиной, закусив губу, стояла Катька и с презрением смотрела на мать.
– Я все слышала, – объявила девочка и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, направилась в «спальну».
Самохвалова побелела: тщательно оберегаемый покой их небольшой семьи снова оказался нарушен.
– Господи, Шура! – всплеснула она руками. – Нелегкая тебя принесла на ночь глядя!
Главная Соседка виновато опустила голову и буркнула:
– Пойду «Скорую» встречу.
«Скорую» впору было вызывать уже для Антонины. Самохвалова попробовала открыть дверь в «детскую-спальну», но обнаружила, что та подперта чем-то изнутри. Явно не стулом, чем-то более громоздким и увесистым. «Неужели стол сдвинула?» – засомневалась она и поскреблась в дверь.
– Ка-а-ать! Открой.
Девочка молчала.
«Нет… – размышляла Антонина Ивановна. – Не стол. Я бы слышала. Как бы она его по ковру тащила?»
Никакой стол Катька по ковру не тащила. Сдвинуть знаменитую Сенину кровать оказалось на порядок легче: она легко поехала по крашеному полу из ДВП, оставляя за собой едва заметные полосы. Покойный Самохвалов предусмотрительно приклеил ко всем четырем ножкам добротный плотный войлок. Забаррикадировав дверь, девочка легла головой к ней и стала наблюдать за своими ощущениями. В груди жгло, лицо горело, а лоб, руки и ноги оставались холодными, как ледышки. Кровать дважды содрогнулась – это мать попыталась с силой открыть дверь. Катька злорадствовала: «Знала! Знала, что и так будет! Ни на кого тебя не променяю! Ненавижу! Ненавижу тебя!»
Самохвалова снова и снова напирала плечом, тихонечко постукивала, не прекращая взывать к Катькиному благоразумию. Все было тщетно.
– Открой, – безнадежно попросила Антонина Ивановна и, не дождавшись ответа, пнула дверь ногой. – Ну в кого ты такая?
«Какая?» – замерла девочка.
– Ну в кого ты такая? – снова повторила свой вопрос мать и опустилась на пол. – Бездушная, глупая… За что ты меня ненавидишь? – бормотала Самохвалова, не рассчитывая на ответ. – Зачем я тебя рожала? Мучилась? Беременная ходила… Для того, чтобы дверью по морде получить? Сволочь ты, – набирала обороты Антонина Ивановна. – Самая настоящая сволочь. Эгоистка махровая! Я всю жизнь тебе посвятила, ночей не спала, выхаживала тебя. Для чего? Чтобы сдохнуть здесь под дверью?!
Самохваловой стало обидно, она заплакала.
– Ни мужа, ни сына, ни дочери… За что-о-о-о?
Катька на секунду почувствовала себя виноватой, слезла с кровати, подумала и снова улеглась на место.
– У меня, между прочим, – объявила Самохвалова, – сердце больное. Из-за тебя, между прочим. Каждый твой приступ – новая зарубка. Все в рубцах. Доченька постаралась… Чего ты хочешь? Чего ты хочешь, я спрашиваю. Чтоб я сдохла? Сдохну. Недолго осталось. Глазом не успеешь моргнуть – сиротой останешься. Бог тебя накажет – так над матерью издеваться! Не открывай, не надо. Живой не открыла, а у гроба вой, не вой – бесполезно…
Антонина Ивановна говорила долго, муторно, одно и то же, рассыпая упреки, угрозы и жалобы. Катька перестала прислушиваться к монотонному бормотанию под дверью и задремала. Самохвалову тоже безудержно клонило ко сну: женщина поднялась с пола, потянулась и побрела к тахте, где и продолжила свой разговор с невидимым собеседником.
Проснулись одновременно под вопли будильника, способного поднять даже почившего в бозе. За окнами светило солнце, чирикали воробьи и хлопала подъездная дверь. Район готовился к окончанию учебного года. Наспех доглаживали белые парадные фартуки, завязывали капроновые банты, натягивали белоснежные носки и гольфы. Прощание со школой обещало быть праздничным.
Катька решительно задвинула кровать на место и выскочила из своего ночного убежища. Мать была в ванной. Девочка сунулась было туда же, но дверь была заперта.
– Мама! – призывно забарабанила она в дверь.
Самохвалова усмехнулась и открыла кран с водой на полную мощность. Наступило время реванша. Катька волчком крутилась около двери, поджимая то одну, то другую ногу, а Антонина завершала свой туалет нарочито медленно и тщательно.
«Писать хочешь? – спрашивала женщина свое отражение в зеркале и, не дождавшись ответа, сама себе объясняла: – Потерпишь, моя дорогая».
Когда дверь открылась, Катька пулей влетела в ванную, чуть не сбив мать с ног.
– Доброе утро, Катюша, – поприветствовала ее Антонина и, улыбаясь, аккуратно прикрыла за собой дверь.
Никаких объяснений в этот последний школьный день больше не было. Из дома Самохваловы вышли вдвоем, по дороге к ним присоединились нарядная Ириска с букетом цветов и озиравшаяся по сторонам тетя Шура.
– Вот смотри! – дернула Санечка дочь за рукав. – Все люди как люди, одна ты у нас ничего не ценишь и никого не уважаешь.
Ириска презрительно смерила мать взглядом и не осталась в долгу:
– Зато ты уважаешь!
– Не надо ссориться, – примирительно попросила Антонина и взяла дочь за руку. – Все-таки последний звонок… Любовь любовью, – она покосилась на Катьку, – а дети прежде всего.
* * *
Петя к морю зовет. Поедем, говорит. Может, уж в последний раз поедем. Чего это в последний, спрашиваю я, вроде как еще ни разу вместе не были. Чувствую, говорит, что в последний. Решай.
Хорошо говорить: «Решай». Попробуй тут реши – у меня ж Катька. Вместе не поедем, а одну я ее как оставлю? Сейчас их разве можно одних оставлять? Уедешь мамой – вернешься бабушкой. Нет уж, видно, никуда не поеду! В кои-то веки мужчина тебя на юг повезти собрался – и нате вам, пожалуйста.
А на море надо. Крым там, Ялта, все такое прочее… Может, с Евой поехать? Взять так и поехать: курсовку купим, процедуры, воздух, сосны. Чахотку лечили в Крыму! Не то что какую-нибудь там астму. Точно надо…
Двадцать четыре дня! Катька схватилась за голову при мысли о необходимости провести двадцать четыре дня в Крыму. Какое море, когда в нем черепахи плавают?