– Завтра к нам придет Настя!
– Зачем? – автоматически интересовалась Катька.
– Поговори еще у меня! – заводилась мать и спешила отрапортовать Еве о своих успехах.
Прогулка с внучкой заканчивалась очередным разочарованием обеих сторон. Антонина сокрушалась по поводу того, как плохо одет ребенок, как дурно воспитан, как ужасающа его речь, полная грязных звуков.
– Настя не выговаривает половину алфавита! – упрекала она родителей.
– На логопеда нет денег, – осаждал ее Боря и отворачивался.
Самохвалова давала денег на логопеда, догадываясь, что те разойдутся не по назначению. Настя тупо смотрела на бабушку, не испытывая к той никакого интереса, и теребила старое Катькино платье, трещавшее на ней по всем швам.
– Что на тебе надето? – возмущалась Нина больше для того, чтобы разозлить и так недовольного мужа.
– Платье, – покорно отвечала Настя. – Баба дала.
– Купила… Больше никуда не пойдет, – обещала Боре жена, разочарованная отсутствием подарков.
О том, что Антонина Ивановна дала деньги на логопеда, супруг, естественно, докладывать не торопился.
Самохвалова возвращалась домой с потухшим на время чувством вины, но при этом не испытывая радости.
Не добившись успеха в сфере укрепления семейных связей, она искала другую проблему, которая нуждалась бы в срочном решении. И такая проблема нашлась довольно скоро.
– Ты совсем не бываешь на свежем воздухе! – заявила Антонина Катьке и поделилась своими планами: – Может быть, мне купить дачу? Свои овощи, фрукты, речка рядом. Загорай, купайся – никакой санаторий не нужен.
– Я не хочу дачу, – призналась девочка, с ужасом вспомнив время августовских заготовок.
– Кто тебя будет спрашивать? – ехидно поинтересовалась Самохвалова и дала Еве задание срочно подыскать дачу. На вопрос нотариуса, для каких целей, ответила просто: «Хочу быть ближе к земле».
Больше всех от приобретения садово-фруктовой недвижимости отговаривала тетя Шура:
– За-а-ачем?
– Буду отдыхать. Есть огурцы, зелень, яблоки.
– Тоня, это не магазин: пришел-купил. Там работать надо.
– Ну и что? Я работы не боюсь!
– Тоня, там надо пахать!
– Ну ты же пашешь?!
– Я-то как раз нет. У меня свекровь хлебом не корми. Еще неделя – и совсем в свои «Черемушки» переедет. Мы с Колей – где полить, где собрать, где привезти…
– Ну, знаешь, Санечка, свекрови у меня нет, я вдова, но уж грядку-то одну…
– Не надо! Хочешь дачу – приезжай ко мне. Могу даже грядку тебе выделить – копайся, сколько влезет.
– Ты не поняла, Шура. Я хочу свою дачу.
Главная Соседка в сердцах махала рукой:
– Я тебя предупредила: дальше как хочешь.
– Не боги горшки обжигают, – заявляла Антонина и пристрастно смотрела на дочь. – Тебе тоже дача не нужна?
– А мне-то она зачем?
– Дышать свежим воздухом.
– У меня же на пыльцу аллергия…
– Господи, это у меня на тебя аллергия! – злилась Антонина Ивановна и звонила сыну.
«Нет!» – категорически отказывался Боря, невзирая на материнские увещевания по поводу полезности дачного участка для формирования здорового детского организма. Вырисовывалась безрадостная перспектива летнего отдыха: с лопатой в руках. «Зато какая экономия», – думала Самохвалова. «Никакой! – уверяли ее знающие люди. – Мало того, воду – на себе, рассаду – на себе, корзинки – на себе… Или у тебя есть машина?» – «Нет у меня машины». – «И велосипеда нет?» – «И велосипеда». – «Ну мужик-то хоть есть?»
Этот вопрос ставил Антонину Ивановну в тупик. Кроме Евиного ювелира, все знакомые мужчины были заняты.
Мечта о даче молниеносно померкла, зато Тонины мысли обрели очередное стратегическое направление. А может, заявило о себе длительное, почти в пять месяцев, воздержание. Извне поступали сигналы, будоражащие Самохвалову ежеминутно: весна кружила голову всему району. Вокруг школы бродили очумевшие от страсти парочки всех возрастов, вечерами в песочнице собирались будущие выпускники, в темноте вспыхивали огоньки сигарет и бренчала гитара. Услышав гитарные переборы, Катька тушила свет в комнате и подбегала к окну, пытаясь разобрать слова очередного сентиментального романса о любви ЕГО к НЕЙ, о лошадях, которые «тоже умеют плавать», о розах, добытых в неравном бою со сторожевыми псами, о камергерской дочери в атмосфэ-э-эре парижской эмиграции.
По квартире Самохваловых плыли томительные волны ожидания. Весенняя любовь влетала в открытые форточки и требовала к себе надлежащего отношения. Катька просилась на улицу в неурочное время и уговаривала мать подрезать себе волосы до плеч. «Надоела эта коса!» – объясняла она свое желание Антонине и подворачивала перед зеркалом волосы до нужной длины.
Заметив манипуляции дочери с длиной волос, Антонина Ивановна увидела аналогичные тенденции и по отношению к школьной форме. Катька подогнула подол на сантиметров пятнадцать выше положенного и продемонстрировала матери, «насколько лучше».
– Нисколько не лучше, – строго вынесла приговор Антонина. – Нагнешься – вся жопа будет видна.
Девочка обиделась и скомкала форму. Самохвалова рассвирепела.
– Это что еще за новости! – прикрикнула она на Катьку и вернула подол в его прежнее состояние.
– Я одна как дура! – в слезах выкрикнула девочка и закрылась от матери в комнате.
– А ты и есть дура, – задумчиво произнесла Антонина, наблюдая из окна за миграцией школьников. Вид ее взгляду предстал донельзя безотрадный: одна юбка была короче другой. Самохвалова почувствовала зависть к юным особам, их бесконечно длинным и стройным ногам, взбитым челкам и зовущим взглядам. «Вот она Я!» – словно говорила каждая всякому попадающемуся навстречу.
С одной стороны, Антонина сделала печальный вывод об общем падении нравов, с другой – об очередной тенденции моды. Ей стало жалко свою дочь, обряженную по гимназической моде девятнадцатого столетия, и она приняла решение. Разложив Катькину форму на своем полированном портновско-обеденном столе, Самохвалова взяла ножницы и решительно отрезала от подола положенные пятнадцать сантиметров.
Когда затрещала швейная машинка, Катька выглянула из комнаты и оторопела. Мать, мурлыкая себе под нос, подгибала подол ненавистной школьной формы.
– Что ты делаешь?
– Очки надень, – не оборачиваясь, посоветовала Антонина Ивановна. – И фартуки мне принеси, а то длиннее формы получатся.
В материнскую копилку свалилось целое достояние. Впервые за последние полгода Катька сама обняла ее за плечи и поцеловала в свалявшийся от перманента рыжий затылок.
– Хватит лизаться, – грубо осекла Антонина дочь, стараясь сохранять хладнокровие, и сделала вид, что поправляет челнок в машинке. – Не люблю…
На самом деле люблю, хочу, а попросить страшно. Вдруг, как всегда, губы надует: «Что я, маленькая, что ли?» «Для меня – всегда маленькая», – погрустнела Антонина и великодушно пообещала:
– Волосы потом. Летом.
«Да бог с ними, с волосами. Теперь буду как все!» – ликовала Катька, представляя, как завтра войдет в класс, как пройдет по рядам вздох изумления, как почернеет от зависти Пашкова и выдавит из себя: «Ну ты даешь, Самохвалова!»
– Ну ты даешь, Самосвалова, – захихикала Пашкова, разглядывая укороченную Катьку. – Ты бы еще без трусов в школу пришла. Как тебя мамка-то отпустила?
Катя, приготовившаяся к другой реакции на свое появление, покраснела:
– Нечаянно вышло.
Пашкова презрительно перевернула подол Катькиной формы наизнанку и сморщилась:
– Пургу не гони, Самосвалова. Так аккуратно нечаянно не бывает.
– Я утюг оставила включенным, пока форму гладила, прожгла. Обрезать пришлось, – легко наврала девочка.
– Понятно, – протянула Пашкова и тут же потеряла интерес к однокласснице.
Больше произошедших изменений в Катькином облике никто не заметил, только Ильдар Алеев, сосед с пятого этажа, вытаращил глаза и не удержался, чтобы походя не треснуть соседку портфелем по попе.
Катька гневно обернулась и тут же осеклась: любвеобильный Алеев смотрел на нее блаженно-похотливым взором и плотоядно улыбался:
– Крепкий мамон.
– Че-е-его? – не поняла Катя.
Алеев по-рыночному поцокал языком. Подгребла Наташка Неведонская и басом спросила у растерявшейся Самохваловой:
– Обижает?
Катька отрицательно помотала головой.
– А то смотри, можно и в морду дать, чтоб не мацал.
Второй раз произнести свое «че-е-его?» Катя уже не решилась.
– Домой идешь? – поинтересовалась Неведонская и коряво переступила с ноги на ногу.
– Не-а, – отказалась девочка и взвилась верх по лестнице из пропахшей сыростью раздевалки. Домой идти не хотелось: весна все-таки. Самохвалова повисла на перилах крыльца, внимательно рассматривая выходивших из школы старшеклассниц. Ну все красавицы! Все до одной.
Заметив вылетевшего из школьных дверей соседа Алеева, Катерина благоразумно решила спуститься с крыльца, памятуя об инциденте в раздевалке. Впрочем, Алееву не было никакого дела до Катьки, взгляд его был прикован к дефилирующим впереди старшеклассницам.
– Под ноги смотри, – залепил ему леща знаменитый Ворот.
Алеев вспыхнул и огрызнулся, по-шакальи уходя в сторону.
Катька побрела к дому, испытывая странное томление. У песочницы стояла Женька и, улыбаясь, смотрела на протискивавшуюся в дыру забора Самохвалову. На Батыревой была короткая, что называется «по самое не хочу», школьная форма. Катька с гордостью предстала пред ее очами.
– Обрезала? – обрадовалась достижениям подруги Женька.
– Обрезала, – призналась Самохвалова и хихикнула.
– Норма-а-ально, – одобрила Батырева новый Катькин образ. – То, что надо.
– Не нашли Рену? – поинтересовалась Самохвалова.
– Не-а, – погрустнела Женька и добавила: – И не надо уже.
– Почему?
– Мы квартиру получили. Новую. В июне отсюда уедем.
– А я? – не сдержалась Катька.
– А чего ты? – засмеялась высоченная Батырева. – С нами поехали. Будешь третьей дочерью. Сестра – одноглазка, я – двухглазка, ты – трехглазка. Только предупреждаю: спать будешь на полу.
Из окна второго этажа за девочками наблюдала вездесущая тетя Шура, сразу же обратившая внимание на длину Катькиной формы. Ей не нравилось все: и юбки у обеих короткие (куда мамаши смотрят?), и смеются слишком громко, и ведут себя вызывающе (надо Тоне сказать, пусть примет меры). Плохо. А Женька-то так вообще!
– Куда ты смотришь? – била тревогу Главная Соседка, закончив говорить по телефону Самохваловых.
– А что случилось-то?
– Пока ничего, – загадочно уходила от ответа Санечка.
– Нет уж, ты говори давай.
– Не нравится мне, Тонь, эта дружба. Испортит она тебе девку, вот увидишь.
– Кто-о-о-о? – не сразу понимала, о ком идет речь, Антонина.
– Да Женька из третьего подъезда.
– Не испортит, – вставала на дыбы Антонина Ивановна.
– Ну-у-у-у, смотри.
– Смотрю, Санечка, смотрю. Во все глаза смотрю…
– Смотри-смотри, – поджимала губы тетя Шура.
После беседы с соседкой в голове Антонины Ивановны шевелились дурные мысли: а может, Санечка-то права? А может, тонет ее Катька, и надо спасать ребенка? И чему она у этой Батыревой-то научится, кроме как задницей вилять? «Тоже полезно», – выскакивала откуда-то шальная мысль и тут же улетучивалась. И вообще, возмущалась Самохвалова факту вторжения на свою территорию незваных гостей: пусть за своей дочерью смотрит. А за своей уж я сама. Надо эту Женьку Еве показать. У нее глаз наметанный: сколько она всяких аферисток видела, тут же раскусит, что почем.
В квартиру влетела счастливая Катька, щелкнула замком портфеля и выложила перед матерью потрепанную книжку:
– Читала?
– Эрих Мария Ремарк, – вслух произнесла Антонина Ивановна. – «Три товарища». Ну и что?
– Женька дала почитать.
– Музыкой лучше занимайся – совсем забросила. К инструменту не прикасаешься. Как экзамены-то сдавать будешь?
– Нормально, – пообещала девочка и прижала книгу к груди. – Женька говорит, обязательно прочитай, все приличные люди читают Ремарка.
– Лучше бы ты Пушкина прочитала…
– Я прочитала. Это для души.
Антонина Ивановна чуть не поперхнулась от неожиданности:
– Не рано тебе о душе-то думать?
– Не рано, – заявила Катька. – Потому что в человеке все должно быть прекрасно: и одежда, и душа, и мысли.
– Вот и оденься, как положено. – Мать покосилась на задравшийся подол школьного платья. – И вообще, сними эту пакость. Смотреть стыдно. Люди вон уже говорят.
Катька сникла: уж что-что, а подрезать на лету ее мать умела виртуозно.
До Ремарка в этот вечер не дошло: переполненная впечатлениями девочка свалилась замертво. Утром ее разбудила опухшая от слез Антонина Ивановна.
– Ма-а-м, ты чего? – напугалась Катерина.
– Ничего, – буркнула та. – Прочитала.
– И как?
– Жуть, – заявила Антонина Ивановна и громко захлюпала. – Рано тебе еще.
Катька вскочила с постели и заголосила что есть мочи:
– Не рано! Не рано! Не рано! Женька же прочитала!
– Твоя Женька разве что хорошее прочитает?! – засомневалась Самохвалова, а потом внешне безэмоционально добавила: – Скажи своей Женьке, пусть еще принесет. Если есть…
До Ремарка Катя Самохвалова добралась только неделю спустя. Все это время книга разбухала от горючих слез Главной Подруги Семьи Евы Соломоновны Шенкель, настоятельно советовавшей Антонине Ивановне не ограничивать девочку в чтении классики, ибо такая классика есть воспитание души.
– Поверь мне, Тоня… – завершила разговор с подругой Ева Соломоновна и повесила трубку.
– Читай, – разрешила Самохвалова измученной ожиданием дочери.
* * *
Пашкова называет меня «Катюня» и думает, я, дура такая, не понимаю, что ей надо. Контрольные вовсю идут гороновские. Вот и вся любовь.
Ленка нормальная. Только грубая очень. И несчастная. Ей какой-то сапог прислали. Из армии. Там у нее парень. Она говорит, это письмо – «топчу тебя сапогом», то есть ты мне не нужна, потому что изменила. Мама не верит, что у Пашковой парень в армии. Я тоже не верю, но письмо видела. Правда – сапог. Хотя… Женька тоже не верит. Смеется: «черная метка какая-то»! Говорит, сама нарисовала. Ей-то что?! У нее – любовь. А я вот Пашкову понимаю! Мне тоже Андрей изменил. С этой дурой… Ну и ладно. Сколько их еще будет, сказала мама. А первая любовь – всегда несчастная, еще Пушкин говорил или Тургенев. Не помню точно… Зато вторая уже – нормальная. Как у людей…
У всех нормальных людей что-то с кем-то было. Тетя Шура носилась из подъезда в подъезд и кляла свою Ирку на чем свет стоит, потому что экзамены впереди, а у нее – «шашни напропалую». И с кем? Сказать стыдно. С мужиком.
– Дождалась… – рыдала она у Самохваловых по нескольку раз на дню.
– Откуда мужик-то? – интересовалась Антонина Ивановна, протягивая Санечке стакан воды.
– Разве ж она скажет?! – убивалась Главная Соседка и обещала прибить дочь, чтоб перед людьми не было стыдно.
– Бывает… – философски рассуждала Антонина и радовалась, что Катька в последнюю неделю целыми днями сидит дома – на улицу не выгонишь. Читает.
– Вот смотри на меня, Тоня, – всхлипывала тетя Шура и вытирала нос. – Смотри и помни: не успеешь оглянуться, как твоя тебе скажет: «Тебя не спросила!».
Катька высовывала голову из-за двери и корчила матери рожи, показывая, что больше не может слышать гневный монолог обманутой соседки.
– Закрой дверь! – сердилась Антонина и махала рукой.
Девочка послушно исчезала в дверном проеме, а Самохвалова терпеливо продолжала успокаивать безутешную Санечку.
– Главное, чтоб детей не было, – говорила Антонина Ивановна, присоединившись к соседскому горю.
– Дете-э-э-эй? – изумлялась тетя Шура и входила в новый виток рыданий. – Господи, Тоня, ты думаешь, она того?
– Ничего я не думаю, – отказывалась от своих слов Самохвалова, а про себя именно так и думала.
Каждый день за стенкой Катька слышала Иркины вопли и тети-Шурин визг. Его было так много, что девочка периодически затыкала уши, а потом жаловалась матери.
– Господи, Катька, – в сердцах заявляла Антонина. – Хоть бы у тебя детей не было. Видишь, сколько с вами проблем. Никакой жизни.
– А я-то тут при чем? – возмущалась девочка. – Я, что ли, замуж собралась?
– Только попробуй! – грозила ей Антонина. – Прокляну.
Услышав подобные речи подруги, Ева Соломоновна взвилась в воздух и просто увеличилась в размерах, раздувшись от негодования.
– С ума сошла, Тоня! Разве можно ребенку такие вещи говорить?
– Много ты понимаешь, Ева, – не сдавалась Антонина Ивановна. – Сидишь у себя в конторе, бумажки перекладываешь и думаешь, что все так же.
– Я такого не говорила, – возразила нотариус Шенкель. – А вдруг это любовь?
– Чего-о-о-о? – изумилась Самохвалова. – Какая такая любовь?
Катька с интересом посмотрела на Еву Соломоновну. А та, поймав на себе пристальный взгляд девочки, расправила плечи и повторила:
– Обыкновенная.
– Ну-у-у знаешь… – выдохнула Антонина.
– Знаю, – приняла эстафету Ева и отказалась сдаваться.
Спорили до хрипоты. Пока вновь не заявилась тетя Шура.
– Ну что?
– Ничего. Заперла и ключи забрала.
– Правильно, – поддержала ее Антонина и строго посмотрела на Еву.
Вышла Катька – все замолчали. Девочка прошествовала на кухню и, оглянувшись, поманила мать пальцем.
– Я есть хочу, – пожаловалась она Антонине Ивановне.
– Сию минуту, что ли?
– Я давно уже есть хочу. Сколько можно об одном и том же разговаривать? Пусть домой идут.