У Солодовникова от столь длинного вступления в тему выступила на лбу испарина. Он поерзал на стуле под прямым Катькиным взглядом и распустил узел на галстуке:
– Жарко, – объяснил Петр Алексеевич и потер сморщенную шею. – Одиноко мне, Катенька. Прихожу вот домой – и уйти хочется. Одна радость – Тонечка, – Солодовников поискал Антонину взглядом. – Люблю я, Кать, твою маму.
Петр Алексеевич сглотнул комок.
– И еще, я ведь на море никогда не был, даже не знаю, как оно выглядит. Ты ж вот думаешь: старик дядя Петя. Оно конечно, старик, а море увидеть хочется. Вдруг в последний раз… Давай, Кать, поедем! Не хочешь на поезде – на самолете полетим. Соглашайся, Кать! Тоня без тебя не поедет, она ж тебя больше жизни любит. Одна надежда на тебя, Кать. Поедем…
Солодовников протянул руку через стол и переспросил:
– По рукам, что ли, Катюш?
Над столом зависла пятитонная тишина. Петр Алексеевич, не отрываясь, смотрел на девочку, от которой зависела его судьба, а Антонина вообще схоронилась на кухне, чтобы сердце не выскочило из груди от нечаянной радости, если дочь вдруг согласится.
Катерина оглянулась по сторонам и, не обнаружив за спиной матери, наклонилась к Солодовникову и прошептала:
– Только до двадцать третьего июня…
– А что у нас двадцать третьего?
– Надо, – по-военному ответила Катька и для пущей убедительности округлила глаза.
– Надо, значит, надо, – уверил ее Петр Алексеевич и осторожно погладил по руке.
Со стороны эти двое были похожи на заговорщиков. Когда в комнату вошла Антонина Ивановна, оба сидели, откинувшись на спинки стульев, и рассматривали чего-то там на потолке: то ли тени, то ли трещины.
– Ну-у-у? – зачем-то грозно, возможно, от страха, произнесла Антонина. – Едем, что ли?
Катерина пожала плечами и, соскользнув со стула, вышла на балкон: Алеев торчал у школьного забора один без сестры и выглядел так же глупо, как Катька сегодняшним утром.
– Можно я гулять? – обратилась девочка к матери.
– А пироги?
– Не хочу я, жарко, – пожаловалась Катька.
– Пришел, что ли? – Самохвалова не поленилась подняться со стула и выглянула из окна. – Понятно, стоит.
– Жених? – дал петуха Солодовников.
Катька обиделась.
– Какой жених, Петь? Одноклассник. Сосед. Федин сын.
– Это майор который?
– Ну…
– Хороший, стало быть, мальчик, – подвел итог Петр Алексеевич.
– Ну, можно, что ли? – занервничала Катька, пытаясь вклиниться между матерью и Солодовниковым.
– Да что ты кричишь-то? – возмутилась Самохвалова. – Подожди, пирог тебе заверну, угости парня-то.
– Ну, ма-а-ма! – застонала Катерина при мысли, что ей придется тащиться на улицу с куском пирога.
– Много ты понимаешь. Спасибо скажешь потом, – посулила ей мать и всучила газетный сверток, который Катька благополучно оставила под лестницей до лучших времен.
– Пришла, Самосвалова? – поприветствовал ее Алеев. – Тебя только за смертью посылать, торчу здесь, как дурак, блин!
Катерина не знала, что положено отвечать в таких случаях, поэтому просто пожала плечами и потерла нос.
– Ну ты, блин, Самосвалова, даешь! Это тебе не рисуночки твои дурацкие! – все больше и больше расходился Ильдар, напоминая себя прежнего, школьного. – Пошли, что ли?
– Куда? – поинтересовалась Катька.
– Да хоть туда! – указал направление Алеев и по-хозяйски пошел впереди.
– Сразу видно, восточный мужчина, – прокомментировала Самохвалова увиденное за окном.
– Невежливо как-то, – вступился за Катьку Солодовников.
– Татары, – повела Антонина плечами, а потом вспомнила о главном и как бы невзначай поинтересовалась: – Ну как? Согласилась?
– Угу, – промямлил Петр Алексеевич, провожая падчерицу взглядом, – только до двадцать третьего.
– Двадцать третьего?
– Двадцать третьего, – проронил Солодовников, потеряв Катьку из виду. – Чего-то ей надо, сказала.
– Так я и знала, – рассвирепела Самохвалова. – Ничему ее жизнь не учит! Никакой гордости у человека!
– А что случилось-то, Тонечка? – полюбопытствовал Петр Алексеевич.
– Ничего! – буркнула женщина. – Андрея своего ждет, когда поступать приедет, пропустить боится. Он ведь, главное, в Москве…
Обида захлестнула Самохвалову, и она в подробностях пересказала все детали первой Катькиной влюбленности.
Солодовников развел руками и запричитал, как старушка:
– Непорядочно как! Возмутительно! Бесстыдство какое!
– То-то и оно, – подтвердила Антонина Ивановна и предложила вернуться попозже, когда абитуриентов отправят в лагеря.
– Нельзя, Тоня. Сказал двадцать третьего, значит, двадцать третьего.
– Го-о-осподи, Пе-е-тя! Ну что ж вы за люди-то такие? Что ты, что Катька твоя! Двадцать третьего! Вот помяни мои слова, ничего хорошего из этого не выйдет, из любви из этой…
– Не выйдет из этой, выйдет из другой, – прошептал Солодовников и крепко обнял свою подругу.
– Подожди, Петь, – сверкнула глазами Антонина и бросилась в прихожую.
– Ты куда?
– Цепочку на дверь накинуть, – объяснила Самохвалова и показала глазами на спальню.
– Понял! – обрадовался Петр Алексеевич и рванул галстук.
* * *
Интуиция – это такое чувство, когда ты примерно знаешь, как все будет. У мамы интуиции нет, а у меня есть. Моя интуиция говорила мне: «Катя, сиди дома. Зачем тебе это дурацкое море? Кто едет искать счастье, когда оно само стучится в двери?»
Не поехали бы – ничего не случилось бы. Никогда больше на море не поеду и детей не повезу. Заче-е-ем? Теперь мне что с ней делать? С мамой. Сидит и в одну точку смотрит. Или говорит, что купит домик на море и там умрет. Лучше бы она кричала и ругалась, как раньше.
Тетя Ева сказала, это пройдет. Не завтра, конечно, но пройдет. Такое бывает. Это она тоскует. В санаторий ехать не хочет – наотдыхалась, говорит. Жалко ее все-таки. Ну жалко, прям, и все.
– Что же это за год такой дурацкий получается: у всех что-нибудь да не так, – жаловалась Катька Пашковой, сидя на качелях.
– Чего это у всех-то? – не согласилась Ленка. – У меня, например, все нормально.
– Да ладно! – не поверила Катерина. – Тебе ж сапог из армии прислали.
– Какой сапог? – опрометчиво поинтересовалась Пашкова, напрочь запамятовавшая, кому, чего и при каких обстоятельствах рассказывала.
«Ясно, – подумала Самохвалова. – Наврала».
– Да ладно, Лен, никакой.
Пашкова на всякий случай сморщила лоб, якобы пытаясь вспомнить трагический зигзаг в собственной судьбе, но, видимо, так увлеклась новой выдуманной историей, что не смогла. Провалы в памяти у нее случались часто, но не потому, что для этого имелись серьезные физиологические причины, а потому, что Пашкова обладала исключительно богатым воображением, которое неоднократно подводило свою хозяйку под монастырь. Врала Катькина одноклассница часто и с удовольствием, причем увлекалась процессом так, что сама начинала верить в то, что сочиняет. И это ее жизни не мешало, скорее расцвечивало разными красками. Мешало другое: иногда Пашкову призывали к ответу.
Бойкие девицы подросткового возраста легко покупались на душещипательные Ленкины рассказы и с готовностью брали сочинительницу под крыло, доверяя свои сокровенные тайны «хорошему человеку». Хороший человек Лена Пашкова брала очередной чужой секрет в качестве занимательного сюжета и нечаянно делала его достоянием всего района. За это Пашкову били, отловив где-нибудь на задворках школы, в подъезде, а то и прямо на глазах у изумленной публики.
Сказочница покрывалась синяками и ссадинами, но всякий раз возрождалась, словно феникс из пепла, выдумывая все новые и новые истории, главной героиней которых, естественно, выступала она сама.
– Вот иду я, Самохвалова, и вижу – стоит. Стоит, главное, и на меня смотрит. Не отрываясь прям, смотрит. Деловой такой. Сразу видно, основной. Одет так, знаешь, клево: кроссовки-«адики», джинсы и майка «Lacoste». Я – тоже ниче так. Марлевка на мне. Три яруса: сине-бело-красно. Иду так…
– Лен, – оборвала ее рассказ Катька. – Ты извини. Мне домой надо.
Самохвалова слезла с качелей.
– А че ты дома-то забыла?
– Да у меня там мама одна…
– И че?
– Надо мне, – не стала распространяться Катерина и направилась в сторону дома.
– Слышь, Самосвалова, – крикнула ей вслед разочарованная Пашкова. – Ты с дуба, что ли, рухнула около мамки сидеть?
Катька даже не повернулась, не до того. Как-то в животе вдруг странно похолодело, словно сосульку в пупок засунули и повернули несколько раз. Катерина взлетела по лестнице и обнаружила дверь в квартиру открытой. Перешагнув через порог, девочка закусила губу и, не разуваясь, прошла в комнату. У стола в ночной рубашке сидела Антонина, чернея загоревшими руками и лицом. Перед ней лежало несколько фотографий, отснятых фотографом в Ялте: по краю вилась незамысловатая запись «Крым. 1983 г.».
Катька даже не повернулась, не до того. Как-то в животе вдруг странно похолодело, словно сосульку в пупок засунули и повернули несколько раз. Катерина взлетела по лестнице и обнаружила дверь в квартиру открытой. Перешагнув через порог, девочка закусила губу и, не разуваясь, прошла в комнату. У стола в ночной рубашке сидела Антонина, чернея загоревшими руками и лицом. Перед ней лежало несколько фотографий, отснятых фотографом в Ялте: по краю вилась незамысловатая запись «Крым. 1983 г.».
– Ма-а-м, – поцеловала ее в затылок Катерина, обычно скупая на проявления нежности.
Антонина Ивановна отвела голову и дернулась так, словно через нее пропустили электрический разряд. По телу прошла судорога.
– Ма-а-м, ну что ты! В ночнушке до сих пор. Дверь открыта.
– Так не придет же никто, – тусклым голосом возразила старшая Самохвалова.
– Все равно.
– Все равно, – вздохнула Антонина и закачалась на стуле.
«Хоть какое-то движение», – грустно про себя отметила Катька и оставила мать в покое.
Дома находиться было невыносимо. Во-первых, жарко: раскаленная хрущевка не успевала остыть за ночь, от зноя не спасали даже деревья, выросшие выше второго этажа. Во-вторых, страшно. У Катьки сложилось ощущение, что мать сошла с ума. Просто сошла не так, как в книжках описано. Чертей не ищет, сама с собой не разговаривает, ни от кого не прячется, не кричит, не плачет… Но все равно похоже: просто вместо смирительной рубашки на ней – ночная. Можно, конечно, тетю Еву было с ночевкой позвать, но Катерине было неловко перед матерью: чуть что случилось – и сразу чужие люди. Вроде так дочери не поступают!
– Бат, доченька, – звонила тетя Ева несколько раз на дню, предлагая помощь. – Давай я приеду. Все тебе не так тоскливо будет.
– Не надо, – категорически отказывалась Катька и обещала сама позвонить, если что.
Пару раз забегала тетя Шура, но Антонина на нее не реагировала. Санечка даже руками у соседки перед лицом водила, пальцами щелкала, пытаясь определить, в уме та или временно повредилась. Бесполезно.
– Уйди, Шура, – просила ее Антонина Ивановна и закрывала лицо руками.
Жизнерадостная Санечка даже плакала, но чужую тайну хранила тщательно, отводя любопытных соседей от дому.
– Болеет Тоня, – объявила тетя Шура жильцам знаменитого военного дома. – Акклиматизация у нее. Пройдет.
Звонила Адрова, пытала Катьку, диктовала расписание приемных экзаменов, рвалась в гости. Девочка врала, что все нормально, просто некогда, дачу, мол, купили, целыми днями там.
– Какую дачу? – удивлялась Татьяна Александровна, пытаясь докопаться до истины.
– Обыкновенную, – успокаивала ее младшая Самохвалова и обещала перезвонить.
– Чего ты врешь? – сердилась Антонина Ивановна, но подойти к телефону отказывалась.
Неожиданно позвонила Батырева.
– Женька! – обрадовалась Катерина. – Ты откуда?
– От верблюда, – захохотала Женя. – Нам телефон провели. Записывай. – И продиктовала номер: тридцать четыре, сорок восемь, тринадцать.
– Двенадцать?! – не расслышала Катька.
– Тринадцать! Тринадцать – чертова дюжина. Приезжай ко мне.
– Я не могу, – сдавленно прошипела в трубку Катерина.
– Почему?
– Потом скажу.
– Ну давай я к тебе.
– Ко мне нельзя.
– А чего случилось-то?
– Ничего, – ушла от ответа Катька и повесила трубку.
– Почему нельзя? – глухо поинтересовалась Антонина. – Можно. Теперь все можно, Кать. Пусть приходит.
– Не надо…
– Почему не надо? Надо! Я вот тоже всего боялась. Думала, не надо. К нам нельзя, замуж нельзя. Гнала. Не пускала. И что теперь? Пустила бы, да некого…
– Не надо, ма-а-м, – испуганно попросила Катька, боясь, что мать начнет плакать.
– Ладно ты, дочь, позвони своей Женьке. Пусть придет. Жалко, что ли? Мало ли что случится? Позовешь – да поздно будет.
Пришла Батырева. Веселая. Загоревшая. Высокая, как каланча. С порога набросилась на подругу, чуть не задушила в объятиях. Катька неловко высвободилась и поднесла палец к губам:
– Тихо!
– Спит, что ли, кто? – осеклась Женька.
– Никто не спит, – поприветствовала ее Антонина. – Проходи давай.
– Здрасте, теть Тонь.
Самохвалова не ответила, только головой качнула, вроде как здравствуй. Женя вопросительно посмотрела на подругу. Катька закрыла глаза и скривилась. Батырева растерялась и уселась рядом с Антониной Ивановной.
– Как отдохнули, теть Тонь?
– Никак, Жень.
– Не понравилось, что ли? – полюбопытствовала Батырева.
– Нормально все, – вклинилась Катька.
– Хватит врать-то! – прикрикнула на нее мать и повернулась к Женьке: – Петю ведь я похоронила… Там, в Ялте, и оставила. Похоронила и оставила. Зато у моря.
– У моря? – растерялась Батырева. – Жалко-то как!
– И мне, Женечка, жалко. Как же жалко мне, господи! – заплакала Антонина Ивановна. – До того жалко, что моченьки моей нет. Словно душу мне, Женечка, вынули, а обратно вложить забыли. Вот стучу себя в грудь, – показала Самохвалова, – а там пусто. А ты говоришь «жалко». Легла бы там рядом и лежала. А у меня ведь Катька. Понимаешь? И жить надо. А не могу. Надо, а не могу…
Батырева переводила взгляд с Антонины на Катьку, с Катьки на Антонину, даже на потолок посмотрела, чтобы слезы в глазах удержать, но не смогла – и горько заплакала.
– Не плачь, – обняла ее Антонина Ивановна и задрожала, словно в ознобе.
– Теть Тонь, – всхлипывала Женька. – Это вы не плачьте!
– Не буду…
– Да что ж вы плачете-то? – притянула ее к себе Батырева и поцеловала. – Не плачьте. Не плачьте, – приговаривала Женька и гладила Самохвалову по спине. – Не плачьте.
– Оставь ее, Жень, пусть поплачет, – тихо попросила ее Катька. Расцепила длинные батыревские руки и увела мать в комнату. Самохвалова легла на кровать и замерла.
– Иди, Кать. Чаю попейте. Иди. Устала я.
Катерина накрыла мать белым льняным покрывалом и вышла из комнаты.
– Зачем ты ее белым накрыла? – прошипела Женька, выглядывая из кухни.
– А что такого?
– Да ну тебя. Лежит теперь, как покойник. В этом… как его… саване…
– Ничего не покойник. Чем я ее еще накрою? – возмутилась Катерина и с опаской посмотрела на мать.
Антонина внешне напоминала египетскую мумию: черные, словно обуглившиеся руки, черная ступня из-под белого покрывала, вместо волос непрокрашенная пакля, лица не видно… Сон ее был тревожным, быстрым – она вздрагивала, постанывала, а потом замирала. Женьке стало неловко; возникло ощущение, что она наблюдает за больным человеком, погруженным в гипноз. Вроде спит, а вроде и не спит: живет себе какой-то особой жизнью, чем вызывает не столько интерес, сколько здоровую брезгливость.
– Кать, – попросила Батырева. – Закрой дверь, а то неловко как-то.
Младшая Самохвалова, похоже, испытывала аналогичные чувства, поэтому выполнила просьбу подруги мгновенно.
– Знаешь, – поделилась Катька. – Тетя Ева сказала про маму, что она – черная вдова. Теперь мама думает, что это из-за нее все. И просит прощения то у ПАПЫ, то у НЕГО. Даже у меня просит и говорит, что, когда я вырасту, она на море уедет, потому что проклятая она и нельзя ей с людьми жить.
– Да ну, глупости какие! – возмутилась Женька. – Черная вдова – это вроде паук такой, я где-то читала.
– Паучиха, – поправила ее Катя. – Я в Большой советской энциклопедии посмотрела. Она своих пауков съедает, чтоб не мешали детей растить.
– А тетя Тоня-то тут при чем?
– А при том, – зашептала подруге в ухо младшая Самохвалова. – Папа ведь у меня умер? Умер. Мама, значит, вдова стала. И дядя Петя утонул. Опять, значит, вдова.
– Ну и что?
– А ну и то! Может, я тоже черная вдова?
Женька поперхнулась и еле удержалась, чтобы не дать бестолковой подруге подзатыльник. В семье Батыревых верили в силу «волшебного слова», поэтому, если из чьих-либо уст слетала «дурная» фраза, обычно говорили «типун тебе на язык», «да чтоб тебя разорвало», а иногда и просто шлепали по губам или отвешивали затрещину. Обычно срабатывало, и ничего плохого не происходило. Как поступают в других семьях, Женька не знала, поэтому обошлась нейтральным:
– Ты дура, что ли?
– Ничего не дура, – продолжала шипеть Катька.
– Какая же ты вдова, если у тебя мужа нет?
– Ну будет же. А потом умрет. Мама сказала, у нас мужчины не приживаются.
Признаться, что «мама твоя – тоже дура», Батыревой не позволило воспитание, поэтому она язвительно поинтересовалась:
– И что же? Замуж теперь не выходить?
Катерина задумалась. Вот так, чтобы совсем замуж не выходить, не хотелось. А выходить, чтобы муж умер, было страшно. Опять же: не будет мужа, не будет детей. Эту закономерность девочка усвоила очень хорошо. С другой стороны, если верить маме, от детей одни неприятности. Тогда лучше и не надо детей. Лучше кошку завести или собаку… Тоже не вариант. Катька окончательно зашла в тупик.