После этой интимной подробности, которой она не придала никакого значения интимности она милостиво пригласила меня приходить к ней ужинать, потому что ужин для нее — это главная еда; я обещал прийти и пошел прогуляться, размышляя об этом феномене и о большой удаче, которая подвернулась этой женщине. Я должен был поверить, после того, что я видел, в то, что действительно она должна иметь пятьдесят дублонов в день. Она была красавица из самых удивительных, но, поскольку мне кажется, что одной красоты недостаточно для того, чтобы мужчина влюбился, я не понимал, как вице-король Каталонии может быть в нее влюблен до такой степени. Относительно этого Молинари, после того, как я его видел и слышал, я не сомневался, что это бесчестный мерзавец, самый неприятный из людей. Я пошел туда ужинать, чтобы насладиться спектаклем, потому что, при всей ее красоте, она не произвела на меня никакого впечатления.
Вечером я направился к ее дому. Было начало октября; но в Валенсии было жарко, как у нас в августе. Она прогуливалась в саду со своим шутом, тот и другая почти в рубашках: на ней были рубашка и юбка, на нем — только кальсоны. Она предложила мне быть как они и чувствовать себя свободно, но я уклонился по основаниям, которые она сочла разумными, и я был счастлив, потому что присутствие этого подонка меня шокировало и отвращало до крайней степени. Она развлекала меня до самого ужина своими разговорами, вольнее которых нельзя себе представить. Она рассказала мне множество историй самого низкого свойства, главным персонажем которых была она, и которые приключились с ней за ее двадцать два года.
Все ее истории производили бы на меня впечатление, какое и должны были производить, хотя и без любви, если бы не присутствие этого человека с отвратительным лицом, не носящим и следа какого-то ума. За столом мы все проявили немалый аппетит; ужин был вкусный, и жирное и постное, вино превосходное, я чувствовал себя весьма удовлетворенным и охотно вернулся бы к себе домой, но это не входило в ее намерения. Вино ее возбудило, шут был пьян, ей хотелось посмеяться. Она отослала весь народ, она захотела, чтобы он разделся догола, производя над ним эксперименты, весьма грязные и слишком отталкивающие, чтобы быть описанными. Шут был молод, и опьянение не мешало ему, вопреки себе, прийти в состояние, которое внушила ему Нина, оставаясь сама в состоянии приличном. Было очевидно, что мерзавка желает быть обслужена мною в этой оргии, даже в присутствии этого несчастного; но присутствие этого мерзавца лишало меня способности удовлетворить Нину, которая, не глядя на меня, тоже обнажилась. Когда она увидела, что я застыл в бездействии, она обслужила себя сама с помощью этого человека, пригласив меня, если я хочу посмеяться, смотреть, как это происходит. Я присутствовал при этом против воли, испытывая адские муки, не из-за желания делать то, что он, потому что находился в состоянии немощи, но из-за бешенства по поводу того, что прекрасная женщина отдается мужчине, у которого нет другого достоинства, кроме того, что у осла.
После того, как она поработала до изнеможения, она подмылась в биде, затем заставила его это пить, и свинья выпил весь этот суп; она скрылась в соседней комнате, заливаясь смехом, и я последовал за ней, потому что от запаха мне стало плохо. Вволю посмеявшись и усевшись голая рядом со мной, она спросила у меня, как я нахожу этот праздник. Моя честь и мое самолюбие не позволили мне его похвалить. Я сказал, что антипатия, которую я испытываю к этому гнусному человеку, настолько велика, что она оказалась непреодолимым препятствием для того, чтобы ее чары могли воздействовать на меня так, как должны действовать на человека, имеющего глаза.
— Думаю, это возможно, потому что он очень некрасив; но теперь его нет, а вы ничего не предпринимаете. Так не подумаешь, глядя на вас.
— Это правда, дорогая Нина, потому что я таков же, как другие; но сейчас это невозможно. Он вызвал у меня слишком сильное отвращение. Нет, прошу вас, это бесполезно, ничего не выйдет; но может быть завтра, если вы не выставите у меня перед глазами этого монстра, недостойного наслаждаться вами.
— Вы ошибаетесь, он не наслаждается; я заставляю его работать. Если бы я могла подумать, что он меня любит, я бы скорее умерла, чем удовлетворила его желание, потому что он мне отвратителен.
— Как? Вы его не любите, и вы предоставляете ему возможность получить любовное наслаждение?
— Как я пользуюсь предметом для самоудовлетворения.
Я не нашел в рассуждении Нины ничего, кроме чистой правды развращенной натуры. Она пригласила меня ужинать назавтра, сказав, что она желает узнать, правда ли то, что я ей сказал, или ложь, пообещав, что Молинари будет болен.
— Он переварит свое вино и будет здоров.
— Ничего подобного, он будет болен. Приходите, и приходите каждый вечер.
— Я уезжаю послезавтра. Я уже рассчитался с гостиницей.
— Друг мой, вы не уедете. Вы уедете через неделю, после меня.
— Это невозможно.
— Вы не уедете, говорю вам; вы нанесете мне оскорбление, которого я не перенесу.
Я оставил ее и вернулся к себе с твердым намерением уехать вопреки ей. Несмотря на то, что в своем возрасте я не был уже новичком ни в чем, я отправился спать, удивленный беспутством этой женщины, ее свободой в разговоре и в действиях, а также ее откровенностью, потому что она поведала мне то, что ни одна женщина никому бы не доверила.
«Я использую его для себя, так как уверена, что он меня не любит. Если бы я знала, что он любит меня, я скорее умерла бы, чем удовлетворила его желание, потому что я его ненавижу».
Я знавал такое, но ни одна женщина мне такого не говорила.
Назавтра, в семь часов вечера, я был у нее. Она мне сказала с деланно грустным видом, что мы будем ужинать тет-а-тет, потому что у Молинари очень сильные колики.
— Вы мне сказали, что он заболеет. Вы его отравили?
— Я на это способна, но Бог меня оградил.
— Но вы заверили меня, что он будет болен, и так и случилось. Значит, вы ему что-то дали.
— Ничего. Не будем об этом говорить. Будем наслаждаться; потом мы поужинаем, и будем смеяться до утра, а завтра вечером будем делать то же самое.
— Нет, потому что в семь часов я уезжаю.
— Вы не уедете, и кучер не будет с вами скандалить, потому что ему заплачено. Вот его квитанция.
Все это говорилось с веселым видом, тоном любовного своеволия, который не показался мне слишком навязчивым. Особой необходимости уезжать у меня не было, я принял случившееся с его хорошей стороны, назвал ее безумной, сказав, что совершенно не стою подарка, который она собирается мне сделать.
— Удивительно, — сказал я ей, — что такая как вы, содержа такой хороший дом, вы не озаботились завести себе компанию.
— Все дрожат. Они опасаются Рикла, влюбленного и ревнивого, которому этот J… f, который лежит в коликах, описывает все, что я делаю. Он это отрицает, но я уверена; мне даже приятно, что он ему пишет, и мне жаль, что до сих пор он не мог сообщить ему ничего важного.
— Он напишет ему, что я ужинаю с вами тет-а-тет.
— Тем лучше. Вы боитесь?
— Нет. Но мне кажется, что вы должны были бы мне сказать, если я должен бояться.
— Ничего, так как он может что-то сделать только со мной.
— Но мне не хотелось бы стать причиной ссоры, которая нанесет вам ущерб.
— Наоборот. Чем больше я его буду злить, тем больше он будет меня любить, и примирение ему обойдется дорого.
— Значит, вы его не любите?
— Я люблю его, чтобы его разорить; но он настолько богат, что это невозможно.
Я видел перед собой женщину, прекрасную как ангел, ужасную как дьявол, яростную шлюху, рожденную, чтобы наказывать всех, кто, к своему несчастью, влюбляется в нее. Я бывал знаком с другими в этом же духе, но никогда — с равной ей. Я подумал сыграть партию с этой злодейкой, взяв с нее контрибуцию. Она велела принести карты и предложила мне сыграть с ней в то, что называется Примиера . Это азартная игра, однако, сложная, в таком роде, что благоразумный всегда выигрывает. Я убедился менее чем в четверть часа, что играю лучше, чем она, но ее счастье было столь велико, что, когда мы встали, чтобы идти ужинать, я подсчитал фишки и обнаружил, что проиграл восемнадцать-двадцать пистолей, которые сразу ей выплатил, и которые она приняла, пообещав мне реванш. Мы хорошо поужинали, и после ужина я проделал с ней все те любовные безумства, которые она захотела и которые я смог, потому что мое самое лучшее время уже прошло. Она заявила однако, что довольна, и отпустила меня домой, когда я сказал, что мне надо идти поспать.
Назавтра я явился к ней пораньше, мы сели за игру, и она проиграла, и проигрывала все пять или шесть следующих дней, что оставалась в Валенсии, так что я наварил с этой безумной почти две сотни дублонов, которые в этот момент были мне не бесполезны. Шпион вылечился от своих колик уже на следующий день, и ужинал все время с нами, но его присутствие не доставляло мне неудобства с той поры, как она перестала с ним проституировать в моем присутствии. Она повела себя обратным образом. Она отдавалась мне, говоря ему, чтобы шел писать графу Рикла, и он удалялся.
Назавтра я явился к ней пораньше, мы сели за игру, и она проиграла, и проигрывала все пять или шесть следующих дней, что оставалась в Валенсии, так что я наварил с этой безумной почти две сотни дублонов, которые в этот момент были мне не бесполезны. Шпион вылечился от своих колик уже на следующий день, и ужинал все время с нами, но его присутствие не доставляло мне неудобства с той поры, как она перестала с ним проституировать в моем присутствии. Она повела себя обратным образом. Она отдавалась мне, говоря ему, чтобы шел писать графу Рикла, и он удалялся.
Она получила, наконец, письмо от графа, которое дала мне прочесть. Он говорил ей на хорошем итальянском, что она может вернуться в Барселону, ничего не опасаясь, потому что епископ получил приказ двора рассматривать ее только как женщину театра, которая находится в Барселоне только проездом, и благодаря этому она может провести там всю зиму и быть уверена, что ее оставят в покое, при условии, что она будет жить спокойно и не будет устраивать никаких скандалов. Она сказала мне, что во все время, что я остановлюсь в Барселоне, я смогу делать ей визиты только ночью, после того, как граф удалится, что происходит всегда в десять часов. Она заверила, что я ничем не рискую. Я бы, может быть, не остановился в этом городе, если бы она мне не сказала, что в случае, если мне понадобятся деньги, она одолжит мне сумму, которая будет мне необходима. Она хотела, чтобы я выехал за день до нее, и чтобы я остановился, чтобы дождаться ее в гостинице в Тарагоне, что я и проделал. Я провел очень приятно день в этом городе, полном древних монументов.
Я велел приготовить Нине изысканный ужин, как она хотела, и комнату, примыкающую к моей, так чтобы я мог спать с ней без скандала. Она уехала утром, сказав мне, чтобы выезжал только к ночи, чтобы быть в Барселоне на следующий день утром, и поселиться в гостинице «Санта Мария». Она велела не приходить к ней, пока она не напишет мне записку. Я сделал все, как она велела, и прибыл в Барселону на рассвете. Тарагона находится на расстоянии двадцати лье от Барселоны. Хозяин «Санта Мария» поселил меня очень хорошо. Это был старый швейцарец. Он сказал мне по секрету, что получил приказ от Нины обращаться со мной хорошо и с наибольшим уважением.
Глава V
Мое неблагоразумное поведение. Пассано. Мое заключение в Башню. Мой отъезд из Барселоны. Кастель Бажак в Монпелье. Ним. Мое прибытие в Экс-ан-Прованс.
Этот поступок Нины представился мне весьма неосторожным, хотя сам хозяин показался мне человеком умным и надежным; ведь в конце концов она была любовницей капитан-генерала, который вполне мог быть человеком умным, но, будучи испанцем, не мог относиться легко к вопросам галантных отношений. Она сама описала мне его характер, горячий, недоверчивый и ревнивый; но дело было сделано.
Я лег, проспал до двух часов и, по своем пробуждении, нашел превосходный обед, местного слугу и хозяина, который пришел мне сказать, что он мне подчиняется. Я зашел вместе с ним в свою комнату и спросил, не по приказу ли Нины он нашел мне этого слугу, на что он ответил, что да, и что он имеет также распоряжение предоставить мне на неделю наемную карету, которая стоит у моих дверей.
— Удивляюсь, что Нина позаботилась об этом, так как только я имею право оценивать свои потребности.
— Месье, все оплачено.
— Все оплачено? Ах! Прошу вас так не считать, потому что я этого не терплю.
— Вы договоритесь с ней, но пока можете быть уверены, что я не возьму с вас ни су.
В этот момент я хорошо увидел все грядущие несчастья, но эта неприятная мысль не очень меня заняла. Я имел рекомендательное письмо от маркиза де Морас дону Мигелю де Севайос, и еще одно от полковника Рохас дону Диего де ла Секада. Я направился разносить эти письма. На следующий день явился меня повидать дон Диего и отвел меня к графу де Пералада, и послезавтра дон Мигель представил меня графу де Рикла, капитан-генералу, коменданту провинции Каталония, кавалеру Сан-Жанвьер и любовнику прекрасной негодяйки, которая вообразила, что может меня содержать.
Граф де Пералада был молодой богатый сеньор, красивый лицом, маленький и дурно сложенный, большой развратник, любивший дурную компанию, враг религии, нравов и полиции, буйный и гордый с детства, происходящий от того графа де Перальда, который так хорошо послужил Филиппу Второму, так что заслужил диплом, в котором этот знаменитый король объявлял его графом милостью божией. Это было первое, что я увидел в его прихожей на доске — диплом под стеклом. Он держал его там, чтобы все, кто к нему приходит, могли его прочесть в те четверть часа, что он заставлял их ожидать, по-видимому, ни с какой другой целью. Он меня принял с той видимой непринужденностью и свободой, которые отличают большого сеньора, отвечая всему тому, что должно быть присуще ему по причине его высокого рождения. Он поблагодарил дона Диего за то, что тот направил меня к нему, и много говорил со мной о полковнике Рохасе. Он спросил, знаком ли я с англичанкой, что он содержал в Сарагосе, и когда я ответил, что да, он сказал мне на ухо, что спал с ней. Отведя затем меня в свою конюшню, где держал превосходных лошадей, он пригласил меня назавтра обедать.
Прием, который оказал мне капитан-генерал, был весьма отличен от этого; он встретил меня стоя, чтобы не быть вынужденным предложить мне сесть, и на мою попытку говорить с ним по-итальянски ответил мне по-испански, дав мне титул «Уссиа»[26] против правильного титулования, что я дал ему — Экселенс . Он говорил со мной много о Мадриде и жаловался на посла Венеции Мочениго, который, вместо того, чтобы ехать в Париж через Барселону, как он ему предложил, направился через Бордо. Я счел возможным извинить посла, сказав графу, что другой дорогой он затратил бы на пятьдесят лье больше, но он ответил, что держать ла палабра (слово) значит больше. Он спросил, рассчитываю ли я пробыть долго в Барселоне, и я удивил его, ответив, что, с его разрешения, я пробуду в Барселоне столько, сколько мне захочется.
— Я желаю вам, — сказал он, — здесь развлечься, но предупреждаю, что удовольствия, которые мой племянник Пералада может вам предоставить, не создадут вам в Барселоне хорошую репутацию.
Поскольку граф дал мне это предупреждение публично, я счел возможным передать его г-ну де Пералада за столом. Он был этим очарован. Он рассказал мне хвастливым тоном, что трижды путешествовал в Мадрид и все три раза получал приказ двора возвратиться в Каталонию. Однако я последовал совету графа Рикла: я уклонился от всех развлечений с девочками, что предлагал мне Пералада, и от ужинов у него. На пятый день пришел офицер пригласить меня обедать к капитан-генералу — приглашение, которое доставило мне большое удовольствие, потому что я опасался, что, узнав о жизни, что я вел в Валенсии с Ниной, он не захочет меня видеть. За столом он обращался ко мне несколько раз, но всякий раз сухо.
По истечении восьми дней, прошедших, к моему удивлению, без приглашения со стороны Нины ее посетить, я получил от нее записку, в которой она писала прийти к ней в десять часов ночи, пешком и без слуги. Ясно, что, не будучи в нее влюбленным, я не должен был к ней идти; не приходя к ней, я поступил бы разумно и правильно и дал бы графу де Рикла знак уважения, которое был ему должен; но я не был ни разумным, ни правильным, хотя у меня было достаточно в жизни неприятностей, чтобы этому научиться. В эти восемь дней я все время видел Нину в театре, но никогда с нею не раскланивался.
В назначенный час я пришел туда один, в рединготе, имея при себе только шпагу. Она была со своей сестрой, которая была на пятнадцать-шестнадцать лет старше ее и была женой комического танцора, которого звали Скизза, по-итальянски — Скицца, потому что у него почти не было носа. Она пришла ужинать с капитан-генералом, который уже ушел, в без четверти десять — это было его неизменное время. Она сказала, что была бы очень рада, если бы я обедал с ним, тем более, что это она говорила ему обо мне, воздав мне должное и будучи очень довольной той доброй компанией, которую я составил ей в течение восьми или десяти дней в Валенсии.
— Это замечательно, моя дорогая, но мне кажется, что вы не должны были бы приглашать меня приходить в неурочное время.
— Это для того, чтобы не давать соседям повода для злословия.
— Наоборот, это даст им этот повод и зародит подозрения в голове у графа.
— Он не может ничего знать.
Я ушел в полночь после беседы, пристойней которой нельзя себе представить. Ее сестра, которая, впрочем, не была слишком внимательна, не оставляла нас одних, и Нина в ее присутствии не делала и не говорила ничего такого, что дало бы ей повод судить, что мы были связаны гораздо более интимным образом в Валенсии. В последующие дни я приходил туда каждый вечер; она просила меня доставлять ей это удовольствие. Между нею и мной не происходило ничего, что могло бы не понравиться графу, если бы у него возникло желание поинтересоваться. Я туда ходил и ничего не опасался. Но вот что случилось, и что заставило меня прекратить эти посещения.