Доктор Даппер, не отвечая, смотрел в сторону, стараясь сфокусировать взгляд на окружавшей их путанице следов. Его голова все еще звенела от удара, и когда он потряс ею, чтобы прояснить зрение, у него заболела шея. По меньшей мере одно казалось ясным: Реморс Кертли в самом деле уехала верхом на единороге, и Надвигающийся Дождь (а доктор почему-то был уверен, что это должен быть именно он) следовал вместе с ней. Олферт Даппер представил себе, как он сидит, мягко придерживаясь одной рукой за единорожью гриву, и его черные глаза сияют потерянным светом давно погасших звезд. В своем двуличном, уклончивом, вероломном сердце доктор прошептал: «Счастливой дороги. Да!».
— Исаак да Сильва отправляется с рассветом, — оживленно говорил преподобный Кертли. Насколько знал доктор, этот бродячий торговец, строптивый старый португалец был неприятным спутником, но вполне уважаемым человеком в своей профессии. — Он довезет вас до места, с которого Пенобскот становится судоходным, а оттуда у вас уже не будет сложностей найти себе транспорт вниз до Фалмута, и далее корабль, который увезет вас куда вам только заблагорассудится. Сегодня же вечером, когда вы будете собирать те веши, которые захотите взять с собой… — он пожал плечами, и на его лице показалась чуть ли не улыбка, — я счел бы за любезность с вашей стороны, если бы вы оставили мне некоторые из ваших превосходнейших желудочных препаратов. Мне еще не встречалось лекарство, которое приносило бы столь же немедленное облегчение.
— Это будет честью для меня, — ответил доктор Даппер. — Однако если до меня дойдет известие, что вы обвиняете племя абенаки в исчезновении вашей жены или что им причинен какой-либо вред…
Преподобный Кертли серьезно кивнул.
— Даю вам слово.
Обратно к поселку они шли молча и расстались у околицы. Священник отправился к себе в дом, где больше не было миссис Реморс Кертли; Олферт Даппер же приложил к разбитой губе кусочек медвежьего жира, оставшегося с прошлой зимы, и принялся паковать те немногочисленные пожитки, которые собирался взять с собой в путешествие к тому неведомому, что могло ожидать его в Голландии. Возможно, это была тюрьма; возможно, Маргот Зелдентхейс… Олферт Даппер всегда умел распознать те моменты, когда лучше всего оставить свою судьбу прихотям превыше его собственных.
* * *Сборы заняли больше времени, чем должны были, учитывая, как немного он на самом деле хотел взять с собой. Горстка сушеных трав… маленький, чрезвычайно острый нож… банка с джемом из дикого винограда (плата за лечение сломанной руки ребенка, которую он вправил и закрепил лубками)… пара причудливо обезображенных абсцессом коренных зубов… его ступка и пестик — в неглубокой чаше из сосновой древесины до сих пор оставались пыль от растолченной пижмы и характерный камфарный запах этого цветка… кусочек черных кружев, тоже имеющий свой запах… Каждая из этих вещей несла в себе память об этом нелепом, устрашающем, жутко прекрасном новом мире, где водились единороги. Он покидал его, увозя с собой гораздо больше, чем привез.
Когда все было закончено, он уселся на ступеньках (собственно, ступенька была всего одна) своего маленького дома, выстроенного для него соседями, и во все еще теплой ночи принялся ждать, когда мимо задребезжат колеса фургона Исаака да Сильвы — этот звук всегда напоминал ему усталый, жалующийся голос самого торговца. Он настолько обессилел, что не мог надеяться на сон: день выдался чересчур изматывающим для этого, и доктор чувствовал себя так, словно больше никогда не уснет. Тем не менее его веки время от времени все же смыкались — хотя всегда ненадолго, судя по положению луны, — и, очевидно, поэтому Надвигающийся Дождь возник перед ним словно бы из ниоткуда, такой же молчаливый, внутренне спокойный и бесспорно настоящий, как и всегда. Доктор Даппер не стал подниматься, чтобы поприветствовать индейца, лишь улыбнулся, хотя улыбаться было больно.
— Мне будет тебя не хватать, — проговорил он.
Ему показалось, что Надвигающийся Дождь слегка кивнул, хотя он мог и ошибаться.
— Она с твоим народом? — спросил доктор, и, дождавшись еще одного кивка, мягко упрекнул абенаки: — Видишь, ты все перепутал. Она уже ушла к вам, а я еще только уезжаю. Это ты увел ее отсюда?
На этот раз кивок был совершенно отчетливым. Олферт Даппер спросил:
— Ей будет хорошо с вами?
— Маленькое время, — отозвался Надвигающийся Дождь. — Большое время… — он пожал плечами и слегка качнул головой; потом добавил: — Когда-нибудь. Где-нибудь.
Он сделал жест обеими руками, словно отталкивал от себя горизонт.
— Ты хочешь сказать, что ей предстоят долгие путешествия?
Надвигающийся Дождь не ответил. Доктор Даппер медленно произнес:
— Мне грустно за нее. Передай ей, что я желаю… — однако он не имел понятия, что может пожелать Реморс Кертли, и поэтому сказал просто: — Позаботься о ней, пока она с вами, и передай, что я никогда ее не забуду. Прошу, скажи ей это.
— Для тебя, — сказал абенаки. Он запустил руку в мешочек из оленьей кожи, который всегда висел у него на поясе, и вытащил помятый и слегка истрепавшийся с краю голландский чепец, тот самый, без которого Олферт Даппер никогда не видел миссис Кертли, не считая одного-единственного раза. Доктор нерешительно принял подарок; у него внезапно пересохло в горле настолько, что он не смог даже поблагодарить индейца за доставку. Его хватило лишь на то, чтобы тоже кивнуть в ответ, на короткое мгновение склонив голову над чепцом. Ее запаха не было. Он надеялся, что будет.
Надвигающийся Дождь двинулся прочь еще до того, как доктор услышал дребезжание фургона да Сильвы.
— Единорог, — сказал доктор ему вслед. — Я так и не знаю, как он у вас называется, хотя мне точно известно, что у вас есть такое слово.
Абенаки остановился, но не повернул головы. Доктор Даппер спросил:
— Она… Вы ехали верхом оба? Я так себе и представлял.
Тут Надвигающийся Дождь все же посмотрел на него, но ничего не сказал. Фургон торговца скрипел все ближе; доктор пытался не думать о том, как будут звучать несмазанные оси на протяжении предстоящей долгой поездки. Повышая голос, он проговорил:
— Я видел его дважды, хотя и не имел права, я знаю. Я не должен был… Скажи, он… я имею в виду, единорог, он… как ты думаешь?.. — Однако доктор и сам не знал, о чем хочет спросить, как перед этим не ведал, чего хочет пожелать Реморс Кертли в последующей жизни, и поэтому вопрос снова остался незаконченным.
Еще не рассвело, но в курятнике учителя Праути сонно прокукарекал петух, и уже виднелся грузный силуэт фургона Исаака да Сильвы, приближающегося к докторскому дому. Олферт Даппер поднялся, чтобы принести свои пожитки, но вдруг понял, что Надвигающийся Дождь по-прежнему смотрит на него в упор и глаза индейца изменились — сейчас они были такими же, как в тот миг, когда они вдвоем впервые увидели единорога. Глаза абенаки были широко раскрыты, полны такой сияющей молодостью, какой доктор никогда в них не видел, и так ясны, что было мучительно смотреть в них.
— Больше никогда, — тихо произнес Надвигающийся Дождь, и в его голосе не было печали или чувства утраты, только пронзительная радость. — Никогда не возвращаться, — повторил он звонко, почти нараспев. — Никогда еще раз. Ушел совсем.
А потом он тоже ушел, и вместо него появился Исаак да Сильва, требующий, чтобы доктор вместе со своим барахлом погрузился в фургон немедля, ведь он не думает, что торговец будет стоять тут до утра, рискуя застудить свою прекрасную лошадь.
Весь этот первый день пути Олферт Даппер ехал спиной вперед, беспрестанно крутя в руках потрепанный голландский чепец. Однако уже на следующее утро он аккуратно убрал головной убор миссис Реморс Кертли к себе в карман, уселся рядом с торговцем и обратил взгляд к морю.
Перевел с английского Владимир ИВАНОВ
© Peter S.Beagle. Olfert Dapper's Day. 2012.
Публикуется с разрешения журнала «The Magazine of Fantasy & Science Fiction».
Ален Ле Бюсси Последний танец
Иллюстрация Николая ПАНИНАЯ был весь покрыт кровью — по большей части своей собственной, чуть меньше — чужой. Я чувствовал себя полностью обессиленным, умирающим от голода, но муки жажды были сильнее всего. Тем не менее я пролежал около двух часов, не выдавая себя ни одним движением. К этому я давно успел привыкнуть. Притворяться мертвым стало для меня второй натурой.
Некоторое время я провел, терпеливо ожидая, пока звуки сражения не затихнут. Покой наступил, когда вечерние тени уже начали удлиняться. Для них тоже пришло время умирать: с наступлением ночи они прекратят свое существование.
Я был счастлив слышать, что сражение еще продолжается. Отчасти потому, что это означало: лагерь, который я выбрал, еще сопротивляется. Но главное — хотя прибрежные районы оставались опасными, я не слишком рисковал нарваться на мародеров.
Некоторое время я провел, терпеливо ожидая, пока звуки сражения не затихнут. Покой наступил, когда вечерние тени уже начали удлиняться. Для них тоже пришло время умирать: с наступлением ночи они прекратят свое существование.
Я был счастлив слышать, что сражение еще продолжается. Отчасти потому, что это означало: лагерь, который я выбрал, еще сопротивляется. Но главное — хотя прибрежные районы оставались опасными, я не слишком рисковал нарваться на мародеров.
Существовало две разновидности: одни придерживались некоего подобия порядка — подбирали оружие с боеприпасами, попутно добивая раненых; и другие — кого интересовала исключительно нажива. Они без разбора выгребали из карманов банкноты и личные документы, срывали с мертвецов кольца. Первые тоже иногда так поступали, совмещая приятное с полезным, но это все же было не основное занятие.
Я отодвинул в сторону тело Свена и выпрямился, ощутив новый приступ слабости. Несмотря на то что я был сильно обезвожен, мой лоб тут же покрылся каплями пота. Последнее усилие оказалось особенно изнурительным. Зато теперь я мог достать флягу с водой, которую спрятал поблизости. Это был далеко не первый раз, когда мне приходилось прибегать к такого рода уловкам. Я прекрасно знал, в каком состоянии вернусь к жизни. Сделав два или три глотка, я принял несколько таблеток глюкозы. Несмотря на то что надо было спешить, я еще немного повременил, пока по всему телу не прокатилась волна благословенного тепла. Снова пара глотков воды и несколько таблеток.
Меньше чем в метре от себя я видел лицо Свена. Можно было подумать, что он улыбается. Его грудь представляла собой бесформенные кровавые лохмотья — в него попало бессчетное количество пуль. Должно быть, он не успел ничего почувствовать. Славный парень — он, как и немало других, пришел сюда из чистого идеализма. Бедный Свен, он и в самом деле мертв.
Я должен его забыть, как забыл многих других, которые были до него. Нет, не полностью — отложить в уголок сознания, где память о них не будет меня тревожить. Продолжая напряженно прислушиваться, я встал и подобрал валяющийся рядом пистолет-автомат. Его владелец лежал в трех шагах, к его поясу было прицеплено еще три полных рожка. Я подобрал их все, едва не падая от усталости.
В этот раз я едва не зашел слишком далеко. Возможно, однажды я все же доиграюсь, но в сущности это ничего не изменит. Я буду чересчур слаб, чтобы скрыться, и когда-нибудь меня схватят.
Мы три дня удерживали эту сторону скалистого холма. Ситуация с самого начала казалась совершенно безнадежной, лишь чувство долга поддерживало в нас силы. Мы заблокировали важную дорогу, чтобы дать время дивизиям отступить в полном порядке, перегруппироваться и, возможно, в несколько дней одержать решительную победу.
Мы все добровольцы. Среди тридцати женщин и мужчин не оказалось ни одного труса и дезертира. И ни одного выжившего… кроме меня.
Я прекрасно знал эти места, но все равно ориентироваться в темноте трудновато. Семь домов деревушки теперь представляли собой беспорядочную кучу развалин, из которых кое-где торчали куски стен, подобно руке утопающего, тянущейся из бурного моря в последнем безмолвном крике о помощи.
Я повернул на запад, туда, где небо еще слабо светилось красным. Большая дорога проходила на востоке, вдалеке раздавалось урчание моторов. Нашей группы больше не существовало, и сдерживать наступление противника теперь некому. Вражеские войска устремились вслед за нашими отступающими дивизиями.
Я пришел туда, где под корнями большого дерева спрятал узелок. От дерева остался лишь сломанный, наполовину обгоревший пень, но узелок был на месте. Тоже, между прочим, результат моего громадного жизненного опыта.
Открыв банку говядины, я в один присест опустошил ее. Теплой эту гадость еще можно заглатывать, а вот в холодном виде она становится просто омерзительной. Но самое главное — там было много протеина и липидов, которые сейчас так необходимы моему телу. Допив воду из фляги, я наполнил ее из ручья, протекавшего у подножия холма.
Я оглянулся, чтобы сказать последнее «прости» Свену, Карлу, Светлане и другим, кто оказался моими спутниками в этой жизни. Предстояло найти себе другое имя, придумать другое прошлое… Я снова отправился в путь.
Я все еще чувствовал себя слабым. Мне бы следовало съесть что-нибудь, как следует выспаться, но здесь, рядом с полем сражения, оставаться нельзя. К утру появятся мародеры обеих разновидностей, не стоит привлекать их внимание.
При свете тонкого серпика нарождающейся луны я шел около двух часов. Не знаю, на какие холмы я поднялся, сколько ручьев пересек. В конце концов я нашел убежище, которое показалось мне достаточно надежным, чтобы погрузиться в сон. Тело решительно требовало отдыха, и сила воли ничего не могла с этим сделать.
Я увидел Смерть. Старая знакомая, она часто приходила ко мне во сне. Ну, как бы визит вежливости. И всегда начинала с некоего подобия восточного танца, где ее кости стучали друг о друга в ритме шагов. Это зрелище походило на плод воспаленного воображения безумца, но тем не менее я вскоре пришел к выводу, что это самая приятная часть ее посещения.
Она была совсем не такой, как ее обычно себе представляют: с косой, в широком черном плаще. Подобной я ее видел лишь в первый раз. Ей хватило одного визита, чтобы понять: нечего и пытаться напугать меня громадным кривым лезвием. Ее это вовсе не обескуражило, и она продолжала являться всякий раз, когда мне удавалось избежать ее костлявых объятий. Теперь при ней не было бесполезной косы, а порой и плаща, чаще всего она представала передо мной в самом скромном виде.
Увидев ее сидящей в позе индианки, я расхохотался.
— Неужели я такая забавная? — спросила она хриплым и чувственным голосом, так удачно дополнявшим это безумное зрелище.
— Я вот подумал: как ты встанешь? У тебя же кости зацепятся друг за дружку.
— Встану так же легко, как и остальные. Ты, например, — ответила она с лукавым смешком, который показался мне еще более чувственным.
Я знал, что все происходящее не более чем сон. Это я сам придумал ее такой, придал ей женственный облик. Я даже спрашивал себя: если мне она является в виде женщины, то, возможно, женщина увидит ее в мужском обличье. Но, разумеется, я ни с кем об этом не говорил.
— Верно, — ответил я. — Но иногда мне этого не хочется. Это сильнее меня: тело настаивает, а разум сопротивляется изо всех сил.
— Твоя натура в том, чтобы выживать, а моя — забирать жизнь.
— В таком случае почему ты ко мне зачастила?
— Ты не такой, как все остальные. Ты не боишься меня, не убегаешь. Хотя я уверена: когда-нибудь ты все же уступишь.
— Только не этой ночью, — ответил я, стараясь, чтобы голос прозвучал как можно беззаботнее.
— У меня бесконечное терпение. А теперь я должна тебя покинуть: работа не ждет. — Она поднялась — кости принялись скрипеть и постукивать, ударяясь друг о друга. — Итак, до скорого. Полагаю, ты не заставишь себя ждать и дашь повод снова нанести визит.
— Не особенно на это рассчитывай. Я решил изменить образ жизни и впредь намерен избегать опасных мест.
— Гони природу в дверь, она влетит в окно, — рассмеялась она в ответ и исчезла.
Я проснулся с первыми лучами солнца. Меня терзал дикий голод, слабость еще давала о себе знать, но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что я недавно пережил в развалинах. Выпил еще немного воды, сгрыз пару галет, напряженно прислушиваясь ко всему, что происходило вокруг. Я пребывал в полной неподвижности и поэтому не испугал всяких мелких пташек. Они распевали во все горло, а это означало, что, кроме меня, в окрестностях нет ни одного человека.
Не покидая своего убежища, я набрал веток и разжег небольшой костер, сварил рисовую кашу с консервированным мясом. За исключением нескольких галет это был весь мой продуктовый запас.
Надо срочно найти что-нибудь съестное. Впрочем, меня это не сильно беспокоило: местность хоть и не особенно населенная, но и не совсем заброшенная.
Заморив червячка, я снова открыл для себя множество эмоций и ощущений, напрямую не связанных с желанием выжить. Обмундирование было насквозь пропитано кровью, отчего стало жестким и на редкость неприятным. В любом случае, теперь я на оккупированной территории и в таком виде подвергаюсь нешуточному риску.
Покинув убежище, я направился на поиск какого-нибудь водоема. Найдя его и почувствовав себя в безопасности, я избавился от одежды, закопал ее под сухие прошлогодние листья и как следует отмылся. Смыл с себя засохшую кровь, пыль и грязь, скопившуюся за восемь дней беспрерывных боевых действий, когда воды не хватало даже для питья. От раны на груди остался лишь еле заметный шрам; через несколько дней и он бесследно исчезнет.