Мотив
Карин Андерсон Тартесский договор
Копыта Иратсабала посверкивали бронзовыми подковами, как и приличествует вождю, а густые пряди светло-гнедых волос удерживались на макушке золотыми шпильками. Во время утренней битвы волосы у него были заколоты деревянными шпильками — золотые плохо держались. Ради торжественного случая он облачился в плащ из шкуры тура, выкрашенной в голубой цвет соком вайды. Застежки плаща были из кованого железа.
Приблизившись к лагерю людей, Иратсабал поднял копье высоко над головой, чтобы все могли увидеть зеленые ветки, обвивающие бронзовый наконечник.
Кинфидий, стоявший перед своим шатром, смерил кентавра неприязненным взглядом, досадливо передернул плечами, расправляя складки плаща, выкрашенного морским пурпуром.
— Привет тебе, благороднейший Иратсабал! — сказал он с поклоном. — Не войдешь ли ты в мой шатер?
Кентавр неуклюже поклонился в ответ.
— С радостью, благороднейший Кинфидий, — ответил он, и человек вдруг с некоторым удивлением заметил, что кентавр выше него только на два пальца.
В шатре было темнее, чем снаружи, хотя там — большая роскошь! — горело целых три светильника.
— Не желаешь ли ты… э… присесть? Или прилечь? Располагайся, как тебе будет удобнее.
Иратсабал опустился на землю, поджав под себя ноги, а Кинфидий с облегчением сел на стул с кожаной спинкой. Он уже опасался, что переговоры придется вести стоя.
— Должен признаться, вы сегодня сражались отменно, — сказал кентавр. — Если мы с вами не поладим, то в конце концов просто истребим друг друга.
— К тому все идет, — сказал человек. — Поэтому тартесские цари, а также все общины до границ Фракии поручили мне договориться с вами, если договор вообще возможен. Ты готов представлять все ваши кланы?
— Более или менее, — Иратсабал хлестнул хвостом по повязке, отгоняя мух. — Я управляю почти всеми землями до Гойкокоа Этчеа — до Пиренских гор, как говорите вы, люди. А в другую сторону — до самого Внутреннего моря. Кроме моего, тут кочуют еще пять племен, но они нас слушаются: мы с закрытыми глазами можем задать хорошую трепку им всем, вместе взятым. Ну, скажем, акроцерании мне не подчиняются, но они меня знают, и я посоветую им согласиться, если они не хотят иметь дело сразу и с моими воинами, и с вашими. Только до этого не дойдет, я здесь для того, чтобы защищать интересы всех.
— Не забудь одного: если общинам не понравятся обещания, которые я дам от их имени, они не станут их выполнять, — сказал человек и погладил завитую каштановую бороду. До чего же мерзко пахнет кентавр! Воняет, как старая попона. Если уж не желает совершать омовений, так мог бы хоть умащивать тело благовониями!
— Прежде всего следует разобраться в причинах войны, — добавил он вслух. — А затем попытаться найти способы, которыми можно уладить спор.
— Если хочешь знать наше мнение, то оно таково, — начал кентавр. — Вы, люди, поселяетесь на одном месте и объявляете, что вся земля — ваша. А мы не понимаем, как это земля может принадлежать кому-нибудь.
— Война родилась, — сказал Кинфидий, сдерживая раздражение, — из ссоры, вспыхнувшей на свадебном пиру.
— Это было только последней каплей, — возразил Иратсабал. — И раньше происходило много мелких стычек. Помнится, я сам как-то бежал по дубраве в дождливый день, думал, как бы разжиться оленинкой, и нюхал запахи, какие бывают, только когда все кругом мокрое. Я даже не заметил, как очутился на вырубке, засаженной травой, которую вы едите. На копыта мне сразу налипла грязь, а ваши прирученные волки давай хватать меня за ноги. Еле вырвался от них — ну и прикончил парочку, но тут прибежали люди, стали бросать копья и вопить: «Убирайся!».
— Нам приходится держать собак и ставить у полей вооруженную стражу, не то посевы погибнут!
— Полегче, полегче! Я ведь просто объясняю тебе, что у этой войны причины посерьезней глупой драки, которую затеяли на свадьбе перепившиеся дураки!
Человек гневно привстал, но вовремя спохватился. Нужно положить войне конец, а не раздувать ее заново.
— Ну, как бы то ни было, а нам трудно ужиться. Люди и кентавры слишком непохожи друг на друга.
— Мы по-разному смотрим на одни и те же вещи, — согласился Иратсабал. — Стоит вам увидеть прогалину, как вы уже думаете о том, как ее распахать. А для нас это — оленье пастбище, место, где гнездятся фазаны и роют норы кролики. Там, где появляются поля, пропадает дичь.
— А почему вы не можете охотиться где-нибудь подальше от полей? — спросил Кинфидий. — Нам же надо кормить наши семьи. И нас так много, что одной охотой мы не проживем.
— А где же тогда охотиться? — пожал плечами кентавр. — Ведь мы кочуем, и всякий раз, когда мы возвращаемся на старые места, оказывается, что долин распахано больше, чем прежде, деревьев срублено больше, а поля поднялись выше по склонам. Даже в Гойкокоа Этчеа, на родине моего племени, начали появляться поля…
— Если вы выберете себе одну какую-то область, земледельцы оставят ее кентаврам, — сказал Кинфидий.
— Хоть Гойкокоа Этчеа и велика, она не может кормить нас круглый год. Нам нужно вдесятеро больше. А если ты имеешь в виду еще и скифских и иллирийских кентавров, так и в сто раз больше.
— Почему бы вам не перебраться в Сарматию и дальше к востоку? В тамошних пустынных степях никто не живет.
— Сарматия! Может быть, пахарю она и покажется пустынной, но я кое-что слышал от скифских кентавров. Туда двинулись ахейцы — настоящие великаны, и у каждого по двадцать коней, которым ничего не стоит съесть на завтрак тебя или меня. Эти ахейцы способны скакать на своих конях всю ночь и весь день сражаться. Клянусь Эйнко, я предпочту держаться от них подальше.
— Ну, уж в Африке-то никто не живет! Так поезжайте туда, — предложил человек.
— Если бы мы и могли все туда переправиться…
— У нас есть корабли. Чтобы перевезти вас всех понадобится не меньше двух лет, но…
— Если бы мы туда и переправились, нам бы там не понравилось. Неподходящее место для кентавра! Жара, сушь, дичи мало… Нет уж, спасибо! Но вы согласны отвезти нас в какое-нибудь другое место?
— Да, в любое! То есть в разумных пределах. Назови его.
— Перед тем, как разгорелась война, у меня был друг — юноша, ходивший в одно из тех плаваний, для которых вы постоянно снаряжаете корабли. Он рассказывал, что побывал в краях, где водится множество разной дичи и где даже растут священные поганки, которыми мы горячим кровь в праздник Лунных плясок… Мой приятель говорил, что место это людям мало подходит, зато кентаврам наверняка понравится. Горы с лугами по откосам, и никаких тебе равнин. Сеять этот ваш ячмень там негде. Ну, и отдайте нам эту землю!
— Погоди-ка! Уж не о последнем ли плавании Киприя ты говоришь?
— Да, мой друг плавал на его корабле.
— Нет, клянусь Матерью Хлебодательницей! Как я могу уступить вам эту землю? Нам же самим о ней пока ничего не известно. Вдруг там столько олова и янтаря, что не нужно будет больше плавать в Туле? А может, там есть жемчуг или пурпурницы? Ведь мы даже не знаем, что вам отдаем!
— Разве Киприй говорил, что видел там олово или жемчуг? Его матросы ничего об этом не знают. А мы отправимся либо туда, либо никуда — это мое последнее слово. Мне ведь стоит только кивнуть, и война снова начнется.
Человек вскочил. У него даже губы побелели от гнева.
— Ну так начинай войну! Пусть мы до сих пор не побеждали, но и поражений не терпели!
Иратсабал рывком поднялся с земли.
— В битвах вы нам не уступаете, не спорю. Но погодите! Мы умеем воевать и по-другому. Ночью мы будем вытаптывать ваши поля, днем нападать на вас из засады. Вы не посмеете подходить к лесу ближе, чем на полет стрелы. Мы будем гонять по полям ваших овец, пока они не исхудают, а на поле не останется ни единого колоса. Полны ли у вас житницы, Кинфидий? Сумеете ли вы дотянуть до следующей весны и сохранить зерно для нового посева?
Человек тяжело опустился на стул.
— Да как же я могу обещать землю, которая мне не принадлежит? Ею могут распоряжаться лишь те, кто дал Киприю корабли.
— Заплати им зерном, которое останется целым на полях. Или еще что-нибудь придумай. Если нужно, мы сами добавим оленьи и турьи шкуры, сколько понадобится.
Кинфидий поднял голову.
— Ну хорошо, Иратсабал, — сказал он устало. — Мы отдаем вам Атлантиду.
Перевела с английского Ирина ГУРОВА
Цена предвидения
Павел ГУРЕВИЧ, доктор философских наук, главный редактор журнала «Интеллектуал»
Многие стремились распознать будущее, тем более, что цена прогноза, как, например, в рассказе Карин Андерсон, была весьма высока. Мистики разных культур рассчитывали разомкнуть узы времени. Древние пророки возглашали волю Бога. Искушая судьбу, смертные пытались изменить собственный жребий. Человеческий род издавна соприкасался с некоей тайной, которую античные греки называли роком или фатумом, христиане — предопределением, буддисты — кармой, а марксисты — закономерностями исторического процесса. Провозвестия, однако, довольно редко меняли сюжеты истории.
На протяжении многих столетий и тысячелетий пророчества не воспринимались всерьез. Глубинно провидческое в них оценивалось как невнятное. Библейская символика постепенно размывалась в толще веков. Забывался язык Божьих возвещений. Только на исходе нашего тысячелетия стало вдруг обнаруживаться, что иное слово вековечных предсказаний исполнено поразительной мощи и точности.
«Смотрю на землю — и вот, она разорвана и пуста, — на небеса, и нет на них света.
Смотрю на горы — и вот, они дрожат, все холмы колеблются…
Ибо так сказал Господь: вся земля будет опустошена… и восплачет о том земля, и небеса помрачатся вверху… Я определил и не раскаюсь в том и не отступлю от того…»
«Камни возопиют…»
«Шатается земля, как пьяный, и качается, как колыбель, и беззаконие тяготеет на ней; она упадет — и уже не встанет».
Видения библейских пророков уже перестали быть метафорой. Так считает, например, известный современный теолог Пауль Тиллих. «Основания земли потрясаются» — это становится реальностью.
Не только библейские пророки, но и величайшие мистики от Гермеса Трисмегиста до Нострадамуса обладали тончайшим даром дальновидения. Сквозь покров времени называли они имена, даты, события, исторические катаклизмы. Возвеститель европейской истории Нострадамус, вглядываясь в столетия, которые еще не взошли на горизонте человеческого рода, назвал революционные потрясения Франции, судьбу Наполеона, новую философию, которая обернулась тяжким ярмом тоталитаризма, коричневую чуму, освобождение народов от долгого деспотизма, которое мы, похоже, переживаем…
НО ЕСЛИ ФАТУМ НЕОТВРАТИМ, в чем же тогда предназначение прорицания? Устрашить, вразумить, вселить в душу покорность року… Однако все человеческое естество протестует против такой участи. Сизиф, вздымающий камень на вершину утеса, согрет надеждой, что его усилия не напрасны. Прометей, провожая взглядом орла, надеется, что его терзания кончились. Орфей тщится вызволить свою подругу из подземного царства. Нельзя ли, вообще говоря, освободиться от роковых установлений?
Нам известен персонаж из греческой мифологии, фиванский царь Эдип, который вознамерился избежать предреченной участи. Напомним: дельфийский оракул предсказал Эдипу, что тот убьет отца и женится на собственной матери. Не захотел родитель, чтобы сбылось реченное. Решили перехитрить рок и бросили мальчика на съедение диким зверям. Но получилось именно так, как возвестил оракул. Греховная связь оказалась неизбежной. Свершилось убийство…
В современной прогностике возникло даже своеобразное понятие — «эффект Эдипа». Оказывается, любое прорицание, стоит его произнести, может войти в сознание человека. И тот непроизвольно, безотчетно станет воплощать то, к чему приговорил его изреченный прогноз. Попытка уйти от рока, обернется кошмарной очевидностью. Вот она, цена прорицания…
Может быть, лучше вообще не срывать покров времени? Не проникать мыслью в грядущее? Не разглядывать жребий на светлом челе? По словам современных французских «новых философов», именно идеи виновны во всех бедствиях человечества. Реальность невольно кроится по меркам социального прогноза. Мечта о благоденствии, которого нет, о стране, которая отсутствует, невольно катапультирует человечество в это поразительное пространство…
Социалисты-утописты едва ли не первые в европейской истории пытались подчинить реальность прекрасной умозрительной идее. Мы долго называли их социальные прогнозы наивными, несбыточными. Пытались придать им более основательный облик, убежденные аутопичности их мечтаний. Но вот парадокс — многое из того, что им грезилось, обернулось погромной историей, воплотилось один к одному. Хотя и получило название антиутопии, то есть кошмарного предсказания.
Вот Шарль Фурье. Он пытается подсказать человечеству идею идеального жизнеустройства. В работе «Новый любовный мир» философ доказывает, что и страсти человека подлежат формовке. Казалось бы, какой невероятный изгиб мысли! Можно ли обустроить глубоко интимный мир человека? Фурье берется за дело с высокомерием знатока.
Предмет любви, по его мнению, слишком запутан. Здесь столько заблуждений! Теперь нужны особые усилия, чтобы вернуть человека его собственной природе. Когда воцарится, наконец, режим гармонии (то есть будет создано лучезарное общество будущего), регулирование удовольствия вообще станет государственным делом. Пора обуздать сладострастие женщин… Мужчинам тоже надлежит поубавить свой пыл…
Нам, прошедшим через опыт антиутопии (Евгений Замятин, Джордж Оруэлл и другие), известно, что те, кто пытается навязать человечеству принудительное счастье, обязательно начинают подавлять неодолимые возгласы плоти. Стоит только, по Фурье, вывести законы многообразных притяжений, в основе которых лежит страсть, как любовные отношения людей будут «упорядочены». Именно так и случилось в тоталитарном обществе. Фурье же считал: наступит гармония любовного мира, в которой плотские страсти будут вообще отодвинуты. Зато воцарятся безгрешная любовь, эротика, рожденная трудовым энтузиазмом («Кудрявая, что ж ты не рада…»), и бесполезное волокитство селадонов. Не правда ли, совпало все, точь в точь?..
Не пора ли, однако, взять на учет прорицателей? Не от них ли все беды человечества? Они, судя по всему, определяют маршруты истории, и ее локомотив мчится по заранее проложенным рельсам. Неужели нельзя уйти от фатума? Как преодолеть неподатливость истории?
Выход есть, и он, оказывается, предельно прост. Прогнозов должно быть много. Сонм провозвестий трудно воплотить в действительность. Реализуется только одна из многих возможностей. Это единственный шанс вернуть истории желаемую альтернативность.
Враги Спарты, как известно, окружив город, прислали зловещий приговор. «Если вы не сдадитесь, мы превратим город в прах…» Лаконичные спартанцы в своем ответе оставили только одно слово. Остальное зачеркнули. Ответ гласил — «Если…»
Именно таким выглядит пароль современной Прогностики.
Множество противоречащих «сценариев», «моделей», «прогнозов» создают впечатление, будто история постоянно чревата тектоническими сдвигами. Компьютер взял на себя роль оракула. Проигрывая самые различные варианты «штурма» будущего, исследователи хотят убедить нас: историю можно пригласить в любое приключение, идиллического или авантюрного свойства. А там уж как получится…
Не обнаруживается ли здесь иная крайность? Исторический процесс нередко описывается в современной футурологии как вереница случайностей. Он оказывается подобным броунову движению. В итоге рождается чувство страха перед диктатом случая, который то и дело грозит вовлечь человечество в катастрофу. Сама история выглядит несчастной истомившейся жертвой самоорганизующихся прогнозов. Любое прорицание неожиданно может завладеть сознанием людей и стать для них ориентиром поведения.
Однако, несмотря на ренессанс всяческих предвидений, современные футурологи нередко попадают впросак. Но это, увы, относится не только к современным пифиям. Платон и Аристотель, размышлявшие над проблемой «идеального государства», считали рабство естественным спутником человечества. О крушении этого института они и не догадывались. «Футурологи» средних веков могли бы, вероятно, предсказать, что в будущем монахов станет неизмеримо больше. Или вот уже на подворье эпоха Просвещения: юношам рекомендуют быть законопослушными, тянуться к знанию. А иные юнцы ведут себя крайне странно. Взяли в руки кинжал, накинули на плечи плащ, повязали на шее эффектный шарф. Ну, кто мог догадаться, что именно они и возвещают начало новой эпохи — ее назовут позже Романтизмом.
Нет, право, нелегко угадать, куда в очередной раз завернет история. Сегодня тончайшая техника предвидения легко выявляет тенденции развития уже наметившихся процессов. Но она оказывается совершенно безоружной перед обозначением резких поворотов истории. Грядущее и в самом деле таится во мгле. Возможно, прав Н.А.Бердяев, который предостерегал от вторжения в таинство истории.
В конце 60-х годов в основных западных странах начались массовые молодежные выступления. Стала складываться «контркультура», которая во многих отношениях противостояла господствующему сознанию. Для футурологов, которые как раз в это время переживали свой очередной бум, все это явилось, как снег на голову… Никто не разгадал столь парадоксальный феномен.
Сравнительно недавно умерший Герман Кан был признанным лидером американской футурологии. И вот он отважился на дальний прогноз. Попытался вместе со своими коллегами показать, каким станет для западных стран конец нашего столетия. Кое-что, разумеется, удалось предвидеть. Но вот среди прочих прорицаний было отмечено, что зона рационального сознания будет разрастаться, религия и всякая там мистика будут угасать. Однако в конце столетия неожиданно для всех прогнозистов началась новая мистическая волна. Все получилось как раз вопреки сценарию. Именно рационализму пришлось отступить…