Я его не понял, почему мусульманство, и мы разошлись по разным языкам. Na pososhok[13].
Завтра мы говорили вот о чем: о том же.
Когда я слишком сильно выражал свое удивление парадоксальностью его мышления, Антон слегка краснел, смущался, потуплялся и бормотал:
– Это все не я, a my Tishka.
Но Тишка не был ни его двойником, ни прозвищем, ни еще какой интимной частью.
Это был его ближайший друг Тишкин, великий ученый, изобретавший аппарат для полета на Луну.
Хоть я ему и опасался уже не верить, настолько все у него чем-либо да подтверждалось, хотелось мне побольше прознать не про Луну, а про обстоятельства гибели Роберта Скотта. Тут он как-то особенно таинственно замыкался и начинал играть желваками.
– Это вы говорите, что живая собака лучше дохлого льва! А я вам скажу: если лев был бы лисой, он был бы хитрым! – (Как я уже говорил, Антон любил щегольнуть своим английским, в данном случае понятия не имея, что цитирует Уильяма Блейка.)
– Убью! – тут же решительно заявил он.
– Кого же? – поинтересовался я.
– Да чухонца этого!
Оказалось, он имел в виду Roald Амундсена.
– За что же?
– У него собаки были лучше! Вот он и воспользовался… Ах, Роберт, Роберт! Почему ты меня не послушался? Почему не взял с собой?
И Антон разрыдался.
Искренности его тоже приходилось верить.
Вот как я понял в конце концов эту историю…
…Он экономно закупил правильных лошадок, и лейтенант Брюс рекомендовал его в состав экспедиции; Скотту он тоже понравился, и Антон был зачислен. Он должен был провожать и встречать направляющихся на Южный полюс, порывался следовать за ними, но по молодости был оставлен с лошадками. («Опять же потому, что я русский, – с обидой комментировал Антон. – Хотя какой я русский, когда я хохол!»; не буду вдаваться в лишние подробности, но хохол оказался тот же русский, но с особой прической.) Но и с лошадками он достиг 84° ю. ш. «Всего-то шесть градусов оставалось! – досадовал он. – Зато я на вулкан слазал! Почти и залез, но ошпарился».
И это казалось похожим на правду, хоть он и называл Эребус непривычно Эльбрусом (есть такой потухший вулкан в России).
За все это и был он награжден Her Majesty. За это же был исключен из состава следующей экспедиции и теперь бичевал в тоске по своему кумиру Скотту. Весть о трагедии и свела нас за стойкой паба, носившего подходящее название «Э Тайрд Хорс»[14].
«И где же тут сюжет?» – спросите вы. «Tju-tju[15]! – отвечу я любимым словечком утраченного друга. – Я все еще к нему пробиваюсь».
Антон именно тю-тю, исчез так же, как и появился, – будто утонул в одной из кружек.
У Антона было много любимых словечек, некоторые даже английские. Не только «ноумен»[16], но и «ноухау»[17]. Neekhujaneeknowhow-knowhownee-khuja[18], – напевал он печально, и это очень ласкало мой слух.
– Neekhujanee… means nothingdoingness?
– Скорее, doingnothingness[19].
– Не знаю теперь, как правильно, – смеялся я.
– Both хуже, чем neekhuja! – смеялся он. – Опять же, у вас network – вместе, а у нас раздельно: no work – нет работы.
Но если я его все лучше понимал за стойкой в пабе, это не значит, что я хоть что-то понял, когда получил от него через несколько лет такое письмо:
Deap fpebd! Raitin Engliш fёrst taim in mai laif! I rite uyo in zaimka, baunting uan Amerikan. Zei a not rial soldćeps! Bat weri welll ikvipt! We a bauntin zem laik kuropatok – smol Raшn vaild bens – uan npone шot end sri aups ken bi dresst. Its raze kold tu veit – I dreem abaut a guud шot of Wbisky – luuk! I remembe bau it voz rittn on ze бotel! – viz uyo, mai Dalin! Bat tu fa iz ёz Anton! Друг (вор-frend) подполз тихой сапой с самогоном (aueWhicky)………………..
Не буду далее утомлять вас этим чтением, а себя копированием каждой буквы. Мне и так, даже с помощью приятеля-слависта, было непросто разобраться. Сначала мне показалось, что, отвоевав с немцами, он попутал слегка языки: эти «глубокие лошадки»[20], в качестве ко мне обращения, меня смутили… славист попался на «заимке», долго блуждал в своем кастле (замке), пока окончательно не застрял в тихой сапе. Но и переведенное на английский, письмо становилось не более понятным:
Дорогой друг! Пишу по-английски впервые в жизни! Пишу тебе в ямке, охочусь на американца. Они не настоящие солдаты, но очень хорошо экипированы! Мы охотимся на них как на куропаток (маленьких русских диких кур): трое могут одеться с одного удачного выстрела. Довольно холодно его дожидаться – я мечтаю о хорошем глотке виски (смотри, как я правильно написал – я запомнил это слово на бутылке!) с тобой, мой дорогой! Но слишком далеко твой Антон! Мой боевой френд (друг) тихо подполз по траншее с самогоном (рашн виски)… За твое здоровье…………………………………………………………………………………
Я был очень растроган, когда наконец разобрался. И немедленно выпил его здоровье, пытаясь постичь, насколько это по-русски «охотиться на американца»?!
Я ответил ему коротко и дружески, что жду от него более подробных сообщений, что пусть уж пишет по-русски, мне переведут.
Прошло лет десять и это была увесистая бандероль, неведомо где проблуждавшая, в несколько рваных слоев разной бумаги обернутая, многими веревками обвязанная, многими печатями залепленная. Я входил в нее, как мой друг Howard Carter в гробницу Тутанхамона.
Письмо было чем длиннее, тем менее связно.
Но что-то проступило отчетливей и ярче, будто я начинал понимать, если и не русский язык, то по-русски, и теперь их бессвязность становилась для меня как бы сюжетной.
То есть переставал наконец понимать хоть что-либо по-английски.
Основная часть послания состояла из рукописи самого д-ра Тишкина, которую я должен был тщательно сохранить и передать «в самое научное английское общество». Я ничего не понимал не только на русском языке и в формулах, но страницы были проложены заметками Антона как о д-ре Тишкине, так и о самом себе, и я был вынужден просмотреть это все действительно тщательно, чтобы попытаться понять на примере этих двух друзей, что же с ними в России произошло (или с Россией?).
В ответном письме я заверил Антона, что получил все в целости, что попытаюсь сделать для д-ра Тишкина все, что могу, но не так сразу. Ответа от Антона я не получил.
Му Lord! Как я от всего этого устал! От этих сносок, от этого псевдоперевода.
У меня, между прочим, наблюдалась и собственная жизнь. Кончилась она тем, что я овдовел. И теперь, на печальном досуге, попытаюсь все-таки выстроить сюжет из этого разоренного вороньего гнезда: склеить наши полутрезвые беседы в пабе с полувнятной письменной информацией. Если и не сюжет, то хотя бы последовательность…
До того как его во Владивостоке подобрал лейтенант Брюс, пребывал он достаточное время в сибирском городе Тобольске, откуда родом великий Дмитрий Ivanovich Менделеев (1834–1907), которого русские почитают за первооткрывателя Периодической системы элементов. Я справился в Britannica[21]: все не совсем так, что он совсем уж первый, наши, конечно, были раньше, но он семнадцатый (sic!) сын в семье и ему уделен целый столбец, что уже большая честь для русского. Во всяком случае, он эту таблицу сумел завершить окончательно с помощью валентностей (не знаю, что это). Но Антон, насколько я помню, уважал его не столько за это, сколько за то, что тот окончательно (научно!) определил, что русская водка должна быть только сорок градусов (не больше и не меньше). Это его научное открытие в Britannica никак не упомянуто, поэтому может оказаться правдой.
…Не думайте, что я настолько отравился Россией, что опять ухожу в сторону, потому что на этот раз я уже приступил к сюжету, ибо сюжет этот о первенстве. Мы много спорили с Антоном именно об этом. Получалось, что русские все придумали первыми: и воздушный шар, и паровую машину, и паровоз, и телеграф, и телефон, и электрическую лампочку, и радио, и самолет… только до ума не довели. (Он называл и некоторые имена, но ни одного из них в «Британнике» я не нашел; «А у нас энциклопедия другая! – легко парировал Антон. – Поновее».) «Разве может человек по фамилии Ползунов[22] (Черепахов!) изобрести паровоз? – в другой раз сердился Антон. – Вот он и пополз, как черепаха, а не поехал! Вот и остались при русской печи и самоваре… Конечно, Стефенсон[23] другое дело! Мудрец…» Тут он расстраивался и затягивал Dubinushka[24]. Песня мне очень нравилась, особенно это: «Эх, зеленая, сама пойдет!» Какая зеленая? куда пойдет??
«А вот увидите, – взбадривался Антон после третьей «Эй, ухнем!». – Вы, англичане, конечно, мудрецы… А все, что сгорает изнутри, все равно наше! И когда нашу печь с самоваром удастся соединить, мой Тишкин вам покажет! Луна станет наша, как и Антарктида!»
Вы спросите: кто такой Тишкин, уж не Антон ли?
А вот наконец-то и нет. Тишкин и есть герой нашего сюжета.
Вы спросите: кто такой Тишкин, уж не Антон ли?
А вот наконец-то и нет. Тишкин и есть герой нашего сюжета.
Тишкин был бомбист (террорист, по-нашему), но не боец, а человек ученый, лишь разрабатывал технологию изготовления, за что и был сослан в Тобольск. Освободившись от примитивной возни с бомбами, пристроившись учителем в реальное училище, отдался он наконец любимой Науке, изобретая ракету, чтобы долететь до Луны. То, что сам Менделеев тоже из Тобольска, очень вдохновило его. Научные интересы д-ра Тишкина были, однако, слишком разносторонни, чтобы не отвлекать от основной задачи: местная флора и фауна, минералогия, астрология, фольклор… Был он сосредоточен на всем и ни на чем, высок, плечист, бледен и чернобород, и местные невесты тут же влюбились в него, но он этого не замечал, поскольку уже успел влюбиться без памяти сам, а его избранница в свою очередь этого не заметила.
Была она не из красавиц, не из невест; маленькая, круглая, румяная, тугая, как репка… Трудно было заподозрить в этом тельце столь невероятный голос! Пела она в церковном хоре, но более прославилась своими старинными народными распевами, которые прихватывала у различных бабок и запоминала в точности; Тишкин и заинтересовался ею поначалу как фольклористкой-самородком. Самородком она в этом смысле, может быть, и была: голосила так, что любому душу выворачивала, – но звали ее Маня, Маней она и была. Репутация же у нее была самая легкомысленная: и выпить любила, и поклонниками не брезговала. Никто не мог твердо сказать, кому она отдавала предпочтение, поэтому подозревались все, о чем и доносилось поспешно нашему Тишкину. Он же на нее, что называется, запал, а был он из тех, для кого ревность и была основным источником страсти: чем больше погружался он в одну, тем более возрастала другая.
Я всегда ухохатывался, прислушиваясь через стенку, как Тишкин выяснял отношения с Маней. (Там были особенно скрипучая кровать и половицы, скрипы различались по тональности: приблизительно хрум-хрум и скрип-скрип.) Удовлетворив все свои первые непобедимые желания, плеснув себе и подав ей в постель рашн-виски, он раскуривал, для значительности своей удовлетворенности, трубку (была у него такая, с длинным чубуком) и начинал расхаживать из угла в угол, скрипя уже половицами.
– Понимаешь, моя Маня, Меркурий в тот день находился в особенной близости к твоей Луне (помнишь, как раз в тот день я нашел редчайший для этой местности экземпляр Коитус Некрополис?)…
– Это когда ты клопа поймал, что ли? – хихикала Маня (она быстро уставала от его речей и быстро косела).
– Скажешь тоже, клоп! – возмущался Тишкин. – Клопы в беседках не водятся! Ты мне лучше скажи, куда ты тогда из беседки сбежала? Сказала, что на спевку, а какая спевка, когда я нашел тебя лишь под утро в разворошенном стогу, не менее разворошенную?
– А что мне было, про твои членистоногие ухорыльца слушать?.. Ты с ними вон как любезничаешь, а мне даже ласкового слова не скажешь!
– Как ты сказала – «ухорыльца»? – Голос Тишкина звучал самодовольно. – Так ты что, меня к клопам ревнуешь?
– Еще как! – хохотала Маня. – Иди скорей сюда, я настоящего поймала…
И скрип снова менял свою тональность.
Умный, казалось бы, человек, но чем ближе он подходил к очевидному факту, тем менее бывал способен осознать его и принять. Однако как ученый он опять же верил только фактам, которые Маня у него с легкостью отнимала.
– Слушай! – закипал он. – Должен же я знать, когда ты врешь, а когда говоришь правду?!
– А я знаю? – смеялась она в ответ. – Да не слушай ты никого! на меня одну смотри! Разве не видишь, что я одного тебя люблю? Кого еще здесь любить-то, в этой дыре?
А если он не унимался, она строго осаживала его: «Зайчик, не гуляй!» Почему-то, обижаясь на «зайчика», он сразу им и становился, поджимал ушки. И она это хорошо знала, победа всегда оставалась за ней. Худой мир лучше доброй ссоры: давай лучше выпьем, давай лучше спою… А уж как затянет она ему «Миленький ты мой!», тут он и готов, голубчик: столько чувства умела она вложить в песню. А он, конечно, все за чистую монету, все на свой счет… Плакал от счастья. И отшучивалась она умело. Он ей: «Не мучь меня, не становись моей манией», а она ему: «Какая же я мания, когда я Манька! и фамилия у меня подходящая – Величкина! Я твоя Манька Величкина! Есть у тебя мания величия?» «Откуда у меня мания величия, – обижался Тишкин, – когда я типичный неудачник?» «Тогда у тебя мания преследования величия». «Ты хочешь сказать, что у меня еще и мания преследования?» – обижался Тишкин. «Да нет же, – смеялась Маня, – у тебя мания преследования Величкиной! Выбирай: мания преследования величия или Манька Величкина – что лучше?» «Манька лучше», – соглашался Тишкин. «Наконец-то! правильно выбрал». И она целовала его. И Тишкин расцветал. Снова скрипел половицами…
– Маня, ты – это наука, а наука – это мания. Маня! это идея! Настоящая наука не линейна так же, как роман. Тут запятая, Маня, перед словом «роман». Не как роман, а как роман, понимаешь? Роман?! Какой еще Роман? У тебя что, роман еще и с Романом? с этим цыганом? Барон… да какой он барон! Я о романе-книге говорю. Роман тоже не линеен, как и открытие в науке. В нем все должно быть заново открыто, понимаешь? В общем, я так тебе скажу: в настоящем научном открытии интересна именно эта его нелинейность мысли, а не результат, как бы эффектен он ни был, поэтому я и сказал – как роман…
– Послушай, да отвяжись ты от меня со своим Романом!
– Ах, все-таки Роман… Ну ладно, пусть барон… барон – это тоже результат, передается по наследству. Как болезнь… Ага! Так, значит, вот от кого ты мне их принесла? От него!
Драка переходила во всхлипы и скрипы первой тональности. И снова по половицам…
– Понимаешь, Маня, если роман – это книга, а открытие не линейно, то об этом уже стоит написать настоящий роман! Ты знаешь, например, что книгу тоже открыли? Да не раскрыли, а – открыли. Раскрывают, чтобы читать, чтобы буквы видны были… Книгу открыли точно так, как электричество, как Америку… Нет, в науке решительно интересен лишь путь, а не достижение цели!
Хрум-хрум! Скрип-скрип…
– Поэтому наука ты и есть, Маня! Понимаешь? Пусть мания. А если это любовь? страсть?.. Да отвяжись ты со своим цыганом! Помог ведь керосин? Помылась, и все прошло? А ведь керосин тоже открыть было надо! О, это длинная история, как его открыли… Поинтереснее этих твоих из отряда… как их? Ладно, мандавошка. Кстати, где ты их подцепила? Ах, не знаешь! Ах, не помнишь! Ах, ты не считала! Да нет же, зачем мандавошек пересчитывать?.. когда я тебя сейчас придушу!
Хрум-хрум, скрип-скрип… Так рождались основные открытия доктора Тишкина.
Сами посудите, умный, казалось бы, человек…
Но стоило ей выйти за порог и раствориться в ночи, как тот же пожар охватывал его с новой силой: почему так внезапно? куда торопилась? И в ночи, не в силах сомкнуть глаз от ревности, отдавался он наконец своей другой возлюбленной – Науке, однако и Наука изменяла ему, как Маня. Но и Науку он изо всех сил оправдывал – раскладывал ее на большой столешнице, как пасьянс: новонайденные минералы, растения, жучков, паучков и бабочек, пытаясь совместить их с расположением звезд, а звезды – с последовательностью химических элементов, но всё с одной лишь, получалось, целью: уличить наконец Маню в конкретной неверности. Получалось каждый раз нечто более напоминающее кроссворд, чем науку, с одним постоянным словом «Маня». Звенья не соединялись – Маня ускользала. Уходила от него по частям: то рука, то нога, то ухо… Маня становилась манией.
Приближались вакации, и от отчаяния решил он отправиться в недальнюю экспедицию с целью собрать свой летательный аппарат. Требовался помощник, и подвернулся Антон. Они друг другу подошли: Тишкин стал звать его Тошкой, а Антон своего шефа – Тишкой.
Итак, Тишка и Тошка отправились в экспедицию, сплавились вниз по Иртышу подальше от человечества, высадились на прибрежном островке и стали собирать части аппарата. Все идеально прилегло, деталь к детали… но вместо ракеты сложился самогонный аппарат.
Тошка быстро приспособил его к работе, приставил начальника экспедиции сторожить процесс, а сам отправился на промысел за закуской. Вернулся он с кабанчиком и застал шефа крепко спящим, чуть ли не головой в топке. «Напробовался», – догадался Тошка и, приспособив емкость для капавшей огненной воды, стал разделывать кабанчика под шашлычок. Управившись со всем, он пробудил Тишку словами: «Проведем первый запуск», – и они начали пить.
– Как же так, – убеждал Тишку Тошка, – в тебя влюблена первая красавица в городе, а ты запал на первую же лягушку! Я тебя не понимаю.
– А ты ее поцелуй! – смеялся в ответ Тишка. – Сказку про Ивана-царевича знаешь?
– Это она сама тебе подсказала? Но то была говорящая, а у тебя поющая… не по уму, не пойму!