Марина уронила голову на подушку и закрыла лицо локтем, чтобы спрятаться от его взгляда, в котором горела ненависть… и боль. Но ей было стократ больнее! Десмонд оскорблен потому, что другой мужчина покусился на его собственность. Именно в этом дело! Но он не способен страдать так, как страдает она: ведь он не любит ее!
Слезы хлынули ручьем. Марина уткнулась лицом в подушку, зашлась рыданиями. Вдруг Десмонд с силой схватил ее за плечи, встряхнул, посадил.
– Прекратите это, – выдавил он, не глядя на нее. – У вас истерика. А у меня нет никаких прав упрекать вас.
«Есть!» – хотела воскликнуть Марина, но заложенный слезами нос издал лишь смешной и жалкий звук.
– Всеми бедами, которые обрушились на вас, вы обязаны только мне, – с горечью проговорил Десмонд. – Я похитил вашу девственность, вынудил покинуть родной дом, связал узами постылого вам брака, а затем… – у него на миг перехватило горло, – затем развратил вас, вверг в эту тлетворную атмосферу интриг и распутства, которой пропитано все в замке. Вы просто приняли правила игры, которые здесь установлены. И уж не мне винить вас за это! В конце концов, я только пожинаю плоды своего…
Он не договорил, только зубами скрежетнул.
Марина схватилась за сердце.
«Это ошибка! Недоразумение!» – хотела выкрикнуть она, но вспомнила, что уже говорила все это, а Десмонд не поверил. Что толку повторять, что толку…
– Зачем вы дергали меня за волосы? – спросила она, еле шевеля губами от внезапно навалившейся усталости.
– Затем, что надо было вытащить из них сосновые иглы, – сердито ответил Десмонд, – я ведь уже говорил, что вы были невероятно грязны, словно всю ночь бегали взад-вперед по парку.
– Но ведь так оно и было! – слабо выдохнула она.
Десмонд озабоченно нахмурился и снова поднес ей рюмку:
– Bыпейте, сами выпейте, сами! Похоже, вы сейчас снова упадете в обморок, и мне снова придется поить вас тем необычным способом, от которого я и опьянел.
Марина слабо повела рукой, отстраняя рюмку:
– О чем вы говорите?
– Осторожнее! – вместо ответа испуганно вскрикнул Десмонд и с досадой покачал головой: – Ну вот, вы все рассыпали! Я-то собирал иголки в такую аккуратненькую кучку, чтобы потом все бросить в камин и сжечь, а вы их рассыпали! Что же мне теперь, по ковру ползать, их все собирая? И утром горничная наверняка увидит и решит, что я спятил, если приношу из парка сухие сосновые иглы к себе в комнату!
Десмонд огорченно глядел на ковер, а Марина таращилась на него. Принес к себе в комнату? O господи милостивый… То есть она лежит в его постели?
Кровь побежала быстрее, и Марина почувствовала, что возвращается к жизни. Сердце, которое едва трепыхалось в груди, теперь колотилось так, что Марине казалось, этот стук слышен по всей комнате. Если он принес ее сюда, если он ухаживал за ней… Может быть, дело не только в репутации «русской кузины»? Может быть, она не так уж и безразлична ему? Она попыталась скрыть это возвращение к жизни даже от самой себя, но мысли неслись, перегоняли одна другую. И только одна с завидным постоянством возвращалась обратно…
Она ведь была почти раздета – там в парке. И он нес ее на руках, прижимал к себе, смотрел на ее нагое тело… Неужели он не воспользовался ее беспомощностью, ее слабостью? Марина прислушалась к себе, к своим ощущениям. Нет… вроде бы ничего такого она не чувствует…
Она робко глянула на Десмонда и вздрогнула: он глядел прищурясь, и глаза его снова были чужими… совсем чужими!
– Вы ошибаетесь, Марион, – с горькой усмешкой молвил Десмонд, и взгляд его не оставил сомнений в том, что он прочел ее мысли. – Вы ошибаетесь. Я вас не тронул. Неужели вы думаете, – он брезгливо передернул плечами, – что я мог побывать там, где до этого резвился мой конюх?
* * *Словно бы некая неведомая сила вздернула Марину с постели, поднесла к Десмонду. Словно бы некая неведомая сила влилась в ее руку, отвесившую ему такую пощечину, что он отшатнулся и едва устоял на ногах.
– Вы меня с кем-то путаете! – прошипела Марина, не помня себя от ярости, которая удесятерялась тем, что она вспомнила, какие непристойные мысли посещали ее относительно Хьюго. Теперь она готова была проклинать себя за постыдную похоть, и это презрение к себе лишь усиливало ее презрение к Десмонду. – Хоть я ваша тайная жена, однако же не обзавелась еще вашею фамильною чертою: страстью сношаться с простолюдинами!
Десмонд качнулся, схватился за край стола, чтобы не упасть, и глаза его так сверкнули, что Марина поняла: он тоже в ярости – в такой ярости, что едва способен владеть собой. И вот-вот бешенство вырвется на волю, и тогда ей несдобровать! Но Марине уже было море по колено. Какая-то безумная отвага, шалая дерзость кружили ей голову, несли; ей почудилось вдруг, что она, как птица, взвилась над Десмондом и норовит клюнуть его побольнее, побольнее… причиняя муку, горе себе, но наслаждаясь и его мучениями.
– Да, да! Это ведь в ваших привычках! – усмехнулась Марина. – Вы ведь сочли меня крестьянкою, когда обольстили в бане, и потом, когда каждую ночь укладывали к себе в постель, разве не так? Да и все вы… Макколы! Ваш брат, тайно обвенчавшийся с Гвендолин и приживший с ней сына, ваш дядя, у которого любовница в деревне, ваш отец, так и не узнавший имени своего бастарда! В конце концов, Джессика, которая душу дьяволу продаст, лишь бы сделаться леди Маккол, всего лишь усвоила вашу манеру – ее и винить-то не за что! Но меня вы…
Все взорвалось у нее в голове. Даже стены покачнулись от этого взрыва… А затем что-то больно ударило Марину в спину, и она обнаружила, что лежит на ковре, а левая ее щека горит и наливается болью.
Десмонд ударил ее! Она была так ослеплена яростью, что не заметила, как он набросился на нее и сбил с ног!
Мгновение Марина лежала недвижимо, и вдруг страшное, сухое рыдание сотрясло ее с головы до ног. Молниеносное, острое, мучительное воспоминание встало перед ней: еле живая от страха, глядя в зеркало, в котором дрожит огонек свечи, она бормочет: «Суженый, ряженый, приди ко мне вечерять!» И вдруг видит перед собою лицо, милее коего, кажется, не сыскать во всем белом свете. Какой восторг, какое всепоглощающее счастье ощутила она, когда губы их впервые встретились! И вот чем кончилось ее «страшное гадание»: лютая ненависть, оскорбления, пощечины…
Что она наговорила ему? Как посмела? И что он… что он сказал ей?.. Все теперь кончено меж ними!
Это было горе, для которого мало слез. Они были ничтожны, всех слез не хватило бы, чтобы оплакать боль, невыносимую боль, пронзившую все ее существо. Сердце разрывалось от этой боли: теперь Марина воистину ощутила смысл этого выражения и могла только негодовать на то, что еще жива. А Десмонд… он бросился прочь от нее, распахнул двери, выглянул. Конечно, ему стало стыдно, что кто-то услышал эту «супружескую сцену», этот мерзкий скандал, который они устроили друг другу. Только одно его и заботит: честь Макколов! Можно делать все, что угодно, но все должно быть шито-крыто. Выходит, он говорил правду о том, что принес Марину лишь для того, чтобы слуги не увидели ее в непотребном виде. А на самом деле ему совершенно все равно, жива она или мертва, есть она на свете или ее нет!
От этой мысли захотелось перестать жить прямо сейчас, немедленно. Марина повернула голову, зашарила пальцами по ковру. На нее опять накатила удушающая слабость, но Марина не хотела сдаваться ей. Ничего… скоро наступит покой, а пока надо найти, найти… она не знала, что ищет, но радостно встрепенулась, когда в ее палец вонзилось что-то острое. Стекло, осколок стекла – наверное, рюмка все-таки разбилась.
Маленький осколок, но лучше это, чем ничего.
Она с трудом стала поднимать руку – и замерла, вдруг ощутив, что Десмонд рядом.
– Ого! – недобро усмехнулся он, заглядывая в ее глаза. – Да вы, я вижу, вооружены? Намерены отомстить обидчику, да? Ну, этим вы меня только оцарапаете!
Он с легкостью вынул из ее пальцев осколок, и не успела Марина огорчиться потерей, как ощутила прикосновение чего-то тяжелого и холодного. Сжала пальцы. Да ведь это рукоять кинжала!
– Вот так, – одобрительно кивнул Десмонд. – Держите крепче. Заносите и бейте сильно. Ну хорошо, я наклонюсь, чтобы вам было удобнее. Куда желаете ударить? В сердце? Или вот сюда, в горло? Пожалуй, сюда и впрямь вернее будет. Ну, давайте, Марион! Смелее!
О чем это он? Марина непонимающе смотрела, как он рванул рубашку.
Какая у него гладкая грудь, какой дивный, мраморно-четкий очерк мышц. Крошечный коричневый сосок… У Марины пересохли губы от желания поцеловать его. Между шеей и плечом билась голубоватая жилка. Ах, приникнуть бы губами и к ней! Но нет, нельзя. Любить его нельзя, невозможно! Смертельно!
Марина закрыла глаза, занесла руку – такую тяжелую, с таким тяжелым, неподъемным кинжалом. Рука упала на грудь, только и достало сил слабо, почти безболезненно чиркнуть себя по горлу… а ведь хотела одним ударом прекратить… что-то прекратить… Она не могла вспомнить, что делала и зачем, и ощущения мира доходили до нее словно сквозь туман или глубокую, глубокую воду.
Кажется, Десмонд вынул кинжал из ее слабо дрогнувших пальцев. Кажется, приподнял, прижал к себе, зашептал, касаясь губами уха, спутанных волос, задыхаясь, не то смеясь, не то… Нет, это все кажется, все это лишь мнится ей!
– Прости, прости, что ударил тебя, – бормотал Десмонд. – Но как было иначе тебя остановить, сумасшедшая ты девчонка? А если бы кто-то услышал, как ты враз открываешь все тайны, которые навлекли проклятие на Маккол-кастл, которые стоили жизни Алистеру, а может быть, и не только ему? Слава богу, в коридоре никого не было. Может, все и обойдется. Может быть… Но теперь к страху, который я и так испытываю ежечасно и ежеминутно, к страху, что я не успею отомстить за Алистера, примешается еще и страх за тебя, за твою жизнь. Ох, будь я проклят, ну зачем я принудил тебя сюда приехать?! Но я и не предполагал, что все так плохо, что все так безнадежно запутано! И как это тебе удалось до всего дознаться, скажи на милость? А, Марион?
Не слыша ответа, он заглянул ей в лицо, и голова Марины безжизненно упала на его плечо. Она попыталась моргнуть в знак того, что слышит его, но и этого сделать не смогла. Трижды волна ярости поднимала ее сегодня – и трижды оставляла в изнеможении. И вот теперь она окончательно обессилела – все, ей даже кажется, что ее вовсе нет на свете.
– О господи, дитя мое, да ты, кажется, опять норовишь лишиться чувств? – укоризненно произнес Десмонд, и Марина вяло удивилась: только еще норовит? Да ведь она уже давно без чувств, а может быть, и вовсе умерла. – Ну что же мне с тобой делать, милая моя девочка? А ну-ка…
Вскочив, он поднял Марину с полу и снова положил на кровать. Взял из шкафчика другую рюмку, наполнил коньяком из бутылки, которую нашел где-то на полу. Поглядел на Марину, но в сомнении покачал головой и сам осушил рюмку одним глотком. А потом вдруг склонился над Мариной и припал к ее губам.
Губы его были влажны и горьки. Она успела осознать это, и в ту же минуту его язык проник меж ее губами, принудив их раскрыться, а вслед за тем ее рот наполнился жгучей жидкостью. Марина вздрогнула, едва не поперхнувшись, когда коньяк хлынул ей в горло, и вынуждена была торопливо сглотнуть. «Так вот что он имел в виду…» – мелькнула мысль. В то же мгновение Десмонд отстранился от нее, и Марина испытала приступ мгновенного, ошеломляющего одиночества, но тут же поняла, что он оторвался от ее губ, чтобы сделать новый глоток. И когда коньяк попал ей в горло, она мгновенно проглотила его и, прежде чем Десмонд отстранился, сжала губами его язык, присосалась к нему, не желая прерывать этого блаженного слияния их ртов.
Ощущение, которое она испытала, когда Десмонд издал хриплый, горловой, мучительный стон, было подобно глотку живой воды. О нет, не коньяк вернул ей силы, а этот стон подавленного, рвущегося на волю желания!
Марина обхватила его плечи, стиснула, оплела ногами, отчаянно боясь, что он рванется, совладает с собой… но нет, он приникал к ней все теснее, все крепче вжимался в нее.
И тут наконец Десмонд рванулся. Марина поняла, что последние остатки гордости ожили в нем. Да, она хотела от него слишком многого, может быть, невозможного… но она слишком хотела его, чтобы даже невозможное не стало для нее сейчас осуществимым.
Не ослабляя пут своих ног, не отрываясь от его губ, Марина скользнула руками вниз, едва проникнув меж их тесно прижатыми телами, и наткнулась на измученную, стиснутую тканью плоть. Было не до того, чтобы доискиваться до крючков и застежек, да и не знала она толком, как расстегиваются мужские штаны, поэтому она просто рванула их, одновременно пощекотав языком уголок рта Десмонда. Эта простая, но полная любовного призыва ласка лишила его остатков сопротивления, и он только тяжело, хрипло перевел дыхание, когда Марина наконец добралась до чресл и стиснула его бархатистую мощь в повлажневших, дрожащих пальцах. Десмонд задрожал – и замер, словно оробелый мальчик, рвущийся всем существом своим на зов женской плоти, но не осмеливающийся сделать первого шага. Марине хотелось еще и еще ласкать его, но она боялась, что он овладеет собой, вырвется. Ей мало было рук, и ног, и губ, чтобы удерживать его около себя, она хотела держать его всем телом, а потому повлекла его в свои глубины, исходящие влагою неудержимого желания, и облегченно вздохнула, когда ощутила в своем лоне желанную, жаркую тяжесть.
И все-таки Десмонд оставался недвижим. Сердце его билось так, что Марининой груди, смятой, расплющенной, было больно, губы его впились в ее истерзанный рот, однако он лежал неподвижно, словно желая во что бы то ни стало утихомирить пульсирующее, жаждущее наслаждения, неразумное свое естество. И Марина поняла, что настало ее время. Нельзя упустить этого мгновения власти над Десмондом… нет, нет, не то! Нельзя оставаться покорной, безучастной игрушкою в его руках! Сделав один шаг, она должна сделать и другой.
Марина плавно повела бедрами, с усилием приподнимая и раскачивая тяжелое мужское тело. Вот странно! Чудилось, она не сможет и шевельнуться, а это оказалось куда легче, чем представлялось.
Она приподнималась и опускалась, прижималась к Десмонду и отстранялась от него… а он все еще противился ей. Тело его дрожало, Марина ощущала, что лишь невероятным напряжением всех мышц он заставляет себя оставаться неподвижным, не вступать в тот головокружительный танец, в который она его так настойчиво зазывала.
Почему, ну почему он не хочет? Она задыхалась, ее тоже начала бить дрожь. Что это значит? Почему Десмонд так безучастен? О чем он думает сейчас, какими мыслями гонит от себя наслаждение? Какие призраки одолели его?
Хьюго, поняла вдруг Марина. Они не вдвоем в этой постели, здесь с ними третий! Он не верит ей, не верит, оттого не хочет отвечать, готов лучше умереть, но так и не ослабить пут, в которые заковала его ревность.
Было чародейное слово, Марина знала его, но боялась произнести. Вернее, она уже говорила его сегодня, но Десмонд не услышал, не захотел услышать. Что, если и сейчас не захочет? Что, если сочтет его лишь хитроумной уловкой, последним снарядом, рассчитанным, чтобы пробить эту его мучительную оборону? А ведь это и впрямь последнее оружие Марины. И если Десмонд опять ее оттолкнет…
При воспоминании о том, как там, в парке, она выдохнула ему в лицо слова любви, а он отбросил ее от себя, свет померк в глазах Марины, а все тело вмиг заледенело, словно черный плащ ночи вновь окутал ее.
Она замерла. Губы их с Десмондом по-прежнему соприкасались и тела были по-прежнему слиты, но теперь они лежали, как два врага, изнемогшие в смертельной схватке, на миг замершие, чтобы перевести дыхание, но стерегущие всякое движение другого, ибо оплошность, заминка может оказаться смертельной. И тут Марина ощутила нечто, от чего холод коснулся ее сердца, и она поняла: что бы она ни сделала сейчас, Десмонд не будет удерживать ее. Нечем ему ее удержать!
Марина развела руки, опустила ноги. Десмонд слегка приподнялся, и она почти без усилий соскользнула с постели. Ее пошатывало, но она довольно твердо пошла к двери. Что с того, что она была более мертва, чем жива! Что с того, что ей было невозможно, нечем дышать, а смертный холод леденил губы! Она уходила… и ушла, а он так и не сделал никакой попытки ее остановить.
* * *Счастье, что их комнаты были поблизости. Никто, ничей любопытный глаз (мало ли кому еще не спится по ночам!) не успел увидеть, как Марина, совершенно раздетая, вышла из спальни своего… ну, словом, из спальни сэра Десмонда и вошла в свою дверь. Она и не позаботилась собрать обрывки кружев. Ничего, бросит их в камин. Может быть, испытает хоть мгновенную боль, видя, как горят эти белопенные, словно бы из снега сотканные цветы, покрывавшие ее тело… от которого он так равнодушно отказался.
У Марины подогнулись ноги, и она села у самой двери, не чувствуя холода, не чувствуя ничего, кроме стыда от воспоминания о том, как увядала в глубине ее лона плоть Десмонда, а она… она ничем не могла спасти себя.
В комнате горела только свечечка в ночнике, по сравнению со спальней Десмонда здесь было темно, однако Марине и этого слабого огонечка было много. Она ощущала себя выставленной на публичный позор. Хотелось оказаться воистину в кромешной, непроглядной тьме… спасительной или губительной, бог знает. В такой тьме она пребывала лишь однажды в жизни, когда блуждала по замковым потайным переходам, ведомая Макбетом. Вот если бы у нее была такая же дверь за гобеленами, как в комнате Джаспера, она бы вошла в эти черные ходы, скрылась бы, заблудилась бы в них, исчезла бесследно, как некогда исчез злополучный сэр Брайан, оставив бедняжку Урсулу навеки убиваться по себе. А кто будет убиваться по ней? Да никто, если честно говорить. Десмонду она не нужна, он даже не хочет ее больше. Вильямс отплыл к каким-то там далеким берегам, а ведь он единственный знал об их браке. Может быть, он и не воротится никогда… и после бесследного исчезновения Марины, поудивлявшись, попожимав, как это умеют делать только англичане, плечами, Десмонд в конце концов сдастся на милость Джессики и обвенчается с ней в домовой церкви Маккол-кастл. И Джессика получит того, кого не любит… Вот везет же Джессике! Во всем везет! И Десмонд будет принадлежать ей… и соперницу она довела до того, что та готова живьем в могилу зарыться, только бы исчезнуть. Как это расчетливая Джессика, так хорошо понимающая «мисс Марион», не подрассчитала и не распорядилась отвести ей комнату с потайной дверью, ведущей в лабиринт, во тьму… в никуда… Впрочем, в этой части дома таких тайных дверей нет. Только в старой башне, где живут Джессика и Джаспер.