И тут, так же внезапно, как страшный джин из медного кувшина, в комнате возник грозный призрак пуританской совести. Ужасный поступок Медоры встал перед нею во весь свой гигантский рост. Она воистину «была с нечестивыми и смотрела на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше».
Ровно в полночь она написала следующее письмо:
«М-ру Бирия Хоскинсу,
Гармония, Вермонт.
Милостивый государь!Отныне я умерла для вас навеки. Я слишком сильно любила вас, чтобы загубить вашу жизнь, соединив ее с моей, запятнанной грехом и преступлением. Я не устояла против соблазнов этого греховного мира и погрязла в водовороте Богемы. Нет той бездны вопиющего порока, которую я не изведала бы до дна. Бороться против моего решения бесполезно. Я пала так глубоко, что подняться уже невозможно. Постарайтесь забыть меня. Я затерялась навсегда в дебрях прекрасной, но греховной Богемы. Прощайте.
Когда-то ваша
Медора».Наутро Медора обдумала свое решение. Люцифер, низринутый с небес, чувствовал себя не более отверженным. Между нею и цветущими яблонями Гармонии зияла пропасть. Огненный херувим отгонял ее от врат потерянного рая. В один вечер, с помощью Бинкли и Мумма[19], ее поглотила пучина богемы.
Оставалось только одно: вести блестящую, но порочную жизнь. К священным рощам Вермонта она никогда больше не посмеет приблизиться. Но она не погрузится в безвестность — есть в истории громкие, влекущие к себе имена, их-то она и изберет в образцы для себя. Камилла, Лола Монтес, Мария Стюарт, Заза[20] — таким же громким именем станет для грядущих поколений имя Медоры Мартин.
Два дня Медора не выходила из комнаты. На третий день она развернула какой-то журнал и, увидев портрет бельгийского короля, презрительно захохотала. Если этот знаменитый покоритель женских сердец встретится на ее пути, он должен будет склониться перед ее холодной и гордой красотой. Она не станет щадить ни стариков, ни молодых. Вся Америка, вся Европа окажется во власти ее мрачных, но неотразимых чар.
Пока еще ей тяжело было думать о той жизни, к которой она когда-то стремилась, — о мирной жизни под сенью Зеленых гор, рука об руку с Хоскинсом, о тысячных заказах на картины, приходящих с каждой почтой из Нью-Йорка.
Ее роковая ошибка разбила эту мечту.
На четвертый день Медора напудрилась и подкрасила губы. Один раз она видела знаменитую Картер в роли Заза. Она стала перед зеркалом в небрежную позу и воскликнула: «Zut! zut!» У нее это слово рифмовало с «зуд», но как только она произнесла его, Гармония отлетела от нее навсегда. Водоворот богемы поглотил ее. Теперь ей нет возврата. И никогда Хоскинс…
Дверь открылась, и Хоскинс вошел в комнату.
— Дори, — сказал он, — для чего это ты испачкала лицо мелом и красной краской?
Медора протянула вперед руку.
— Слишком поздно, — торжественно произнесла она. — Жребий брошен. Отныне я принадлежу иному миру. Проклинайте меня, если угодно, это ваше право. Оставьте меня, дайте мне идти той дорогой, которую я избрала. Пускай родные не произносят более моего имени. Молитесь за меня иногда, пока я буду кружиться в вихре веселья и жить блестящей, но пустой жизнью богемы.
— Возьми полотенце, Дори, — сказал Хоскинс, — и вытри лицо. Я выехал, как только получил твое письмо. Эта твоя живопись ни к чему хорошему не ведет. Я купил нам с тобой обратные билеты на вечерний поезд. Скорей укладывай свои вещи в чемодан.
— Мне не под силу бороться с судьбой, Бирия. Уходи, пока я не изнемогла в борьбе с нею.
— Как складывается этот мольберт, Дори? Да собирай же вещи, надо еще успеть пообедать до поезда. Листья на кленах уже совсем распустились, Дори, вот посмотришь.
— Неужели распустились, Бирия?
— Сама увидишь, Дори! Утром, при солнце, это прямо зеленое море.
— Ах, Бирия!
В вагоне она вдруг сказала ему:
— Удивляюсь, почему ты все-таки приехал, если получил мое письмо?
— Ну, это-то пустяки! — сказал Бирия. — Где тебе меня провести. Как ты могла уехать в эту самую Богемию, когда на письме стоял штемпель «Нью-Йорк»?
Повар
Перевод В. Азова
Джордж Вашингтон с поднятой правой рукой сидит на своем железном коне на площади Юнион-сквер и все время сигнализирует трамваям с Бродвея, огибающим угол Четырнадцатой улицы, — остановиться. Но трамваи проезжают мимо, обращая на вытянутую руку генерала столь же мало внимания, как на знаки, делаемые им частными гражданами. Если нервы у него не железные, великий полководец должен болезненно ощущать, как быстро transit мимо него gloria mundi.
Если бы Вашингтон поднял свою левую руку так же, как он поднял правую, он указывал бы ею на квартал Нью-Йорка, в котором находят себе приют и пищу униженные и оскорбленные выходцы из чужих стран. Эти люди добивались национальной или личной свободы, и здесь они нашли убежище. А великий патриот, который создал для них это убежище, сидит на своем коне и обозревает приютивший их квартал, прислушиваясь левым ухом к опереткам, в которых потомство его протеже предается осмеянию. Италия, Польша, бывшие испанские владения и многоязычные племена Австро-Венгрии выплеснули сюда толстый слой своих мятущихся сынов. В эксцентрических кафе и меблированных домах в этом квартале они сидят над своими родными винами и обсуждают свои политические тайны. В колонии часто происходят перемены. Одни люди исчезают и заменяются другими. Куда улетают эти беспокойные птицы?
Половину ответа вы извлечете из наблюдения над официантом-иностранцем, с чужеземным сладким видом и с чужеземной вежливостью прислуживающим вам за табльдотом. Вторую половину ответа вам могли бы сообщить парикмахерские, если бы у них были языки. А разве у них нет? Титулы встречаются у этих непоседливых изгнанников так же часто, как кольца. Из-за плохой постановки дела партия титулов, достаточная для того, чтобы удовлетворить потребностям всей Пятой авеню, вынуждена продаваться здесь с уличных лотков. Квартирные хозяйки Нового Света, у которых находят себе приют эти отпрыски аристократии, не очень-то ослепляются коронами и гербами. Они не торгуют дочерьми.
Этих прелиминариев достаточно, пожалуй, для введения в рассказ, действующие лица которого — определенные плебеи, без малейшего налета аристократизма.
Мать Кэти Дэмпси содержала в этом оазисе для чужестранцев меблированные комнаты. Дело это было невыгодное. Если им удавалось не ударить в грязь лицом перед домовладельцем — это испытание повторялось каждую неделю — и обеспечить себе каждый день ингредиенты, необходимые для изготовления рагу по-ирландски, мать и дочь почитали себя счастливыми. Но очень часто в рагу не хватало мяса и картофеля. Иногда оно было нисколько не лучше бульона с музыкой в ресторане.
В этом старом доме Кэти выросла — толстая, пышная, здоровая и такая красивая и веснушчатая, как тигровая лилия. Это она была той доброй феей, которая развешивала по комнатам жильцов еще сырые от стирки чистые полотенца и расставляла треснувшие кувшины с водой.
Звездою меблированных комнат миссис Дэмпси был мистер Брунелли. Он носил желтый галстук и аккуратно платил за комнату, что отличало его от прочих жильцов. Одевался он великолепно, цвет лица у него был оливковый, усы у него были свирепые, манеры у него были актерские, а кольца и булавки для галстука умопомрачительнее, чем у зубного врача.
Он кушал утренний завтрак у себя в комнате и надевал для этого красный халат с зелеными кисточками. Он выходил из дому в полдень и возвращался в полночь. Это были таинственные часы, но в жильцах миссис Дэмпси не было ничего таинственного, кроме того, что не было таинственно.
Мистер Брунелли, будучи человеком чувствительным и притом латинской расы, скоро начал спрягать с Кэти глагол «amare», прибегая преимущественно к настоящему времени и к действительному залогу. Кэти решила поговорить по этому поводу с матерью.
— Конечно, он мне нравится, — сказала Кэти. — В нем одном больше деликатности, чем в двадцати кандидатах в городские гласные, и я чувствую себя королевой, когда иду рядом с ним. Но кто он — я не знаю. У меня есть подозрение. В один прекрасный день он окажется бароном — и прощай квартирная плата.
— Это верно, — соглашалась миссис Дэмпси, — что он какой-то подозрительный аристократ; уж больно он образованно говорит для настоящего джентльмена. Но, может быть, ты ошибаешься на его счет? Ты никогда не должна подозревать в благородном происхождении человека, который платит наличными.
— У него такие же повадки и в разговоре, и во всей жестикуляции, — вздохнула Кэти, — как у того французского аристократа, который снимал комнату у миссис Тул. Помнишь, он сбежал с праздничными штанами мистера Тула и оставил в обеспечение не уплаченной им за два с половиной месяца квартирной платы только фотографию Бастилии, родового замка своего дедушки?
Мистер Брунелли продолжал ухаживать за Кэти и расточать калории своей влюбленности. Кэти продолжала колебаться. В один прекрасный день он пригласил ее отобедать с ним в ресторане, и она почувствовала, что развязка приближается. Пока они едут в ресторан — Кэти в своем лучшем муслиновом платье — вы должны воспользоваться антрактом и кинуть взгляд на нью-йоркскую богему.
Ресторан Тонио в Богемии. Точный адрес его — секрет. Если вы хотите знать, где он помещается, спросите первого встречного. Он вам скажет — шепотом. Тонио идет вразрез с модой; фасад его темный и неприветливый; обед у него довольно скверный; он закрывается как раз в обеденные часы. Но он готовит макароны с таким мастерством, с каким в пансионе готовят холодную телятину, и он положил немало долларов на свой текущий счет в Banco di… di что-то такое с множеством гласных, выведенных золотом по стеклу.
В этот ресторан мистер Брунелли повел Кэти. В окнах было темно, и шторы были опущены; но мистер Брунелли нажал кнопку электрического звонка — и их впустили.
Они прошли через длинный, узкий коридор в светлую и безупречно чистую кухню, прошли ее насквозь и очутились на заднем дворе.
Стены соседних домов ограничивали три стороны двора, а высокий дощатый забор с усевшимся на нем котом — четвертую.
На высоко подвешенных веревках сушилось белье. Это было бутафорское белье.
Десятка полтора маленьких столиков, стоявших на голой земле, были заняты меценатами богемы. Они стремились сюда потому, что Тонио делал вид, что не интересуется ими, и прикидывался, будто даст им хороший обед. Было здесь и несколько представителей настоящей богемы, явившихся сюда, чтобы освежиться, потому что им надоела настоящая богема.
Мистер Брунелли усадил Кэти за маленький столик, отгороженный растениями в кадках, и попросил Кэти извинить его: ему нужно на минуту удалиться.
Кэти сидела, очарованная зрелищем, которое показалось ей пленительным. Светские дамы в великолепных платьях, в шляпах с перьями и сверкающими кольцами на пальцах; изящные джентльмены, которые так громко смеялись; крики: «Гарсон» и «Вуй, монсью»; оживленная болтовня, дым от папирос, обмен улыбками и взглядами — все это оживление и великолепие ошеломили дочь миссис Дэмпси и лишили ее способности двигаться.
Мистер Брунелли вышел на середину двора и покрыл всю компанию своими улыбками и поклонами. За всеми столиками хлопали в ладоши. Некоторые кричали: «браво», другие: «Тонио, Тонио!» Дамы махали ему салфетками, мужчины выворачивали себе шеи, чтобы поймать его поклон.
Когда овации кончились, мистер Брунелли, сделав заключительный поклон, проворно вошел в кухню и скинул с себя пиджак и жилет.
Флагерти, проворнейший «гарсон» среди лакеев, был специально приставлен к столику, который занимала Кэти. Ей было немножко не по себе от голода, ибо рагу по-ирландски в этот день вышло у них дома особенно жидким. Пленительность неведомых блюд чаровала ее. И Флагерти начал приносить ей блюдо за блюдом, божественнейшие из амброзий.
Но даже посреди этого лукулловского пиршества Кэти отложила ножик и вилку. Сердце ее словно налилось свинцом, и слеза упала на ее филе. Неотвязные подозрения насчет их лучшего жильца возникли у нее опять, учетверенные. Кто же мог быть этот Брунелли, кумир этого фешенебельного и шикарного общества, за которым все так ухаживали, которым все восхищались, которому все посылали улыбки? Только один из этих блестящих титулованных патрициев, славных родом, но не любящих платить за квартиру. С сознанием, что он не годится ей в мужья, у нее сочеталось теперь сознание, что его личность становится ей день ото дня милее. И зачем он оставил ее обедать одну?
Но вот он подошел опять, без пиджака теперь, с белоснежными рукавчиками сорочки, закатанными выше локтей, в белой шапочке на своих курчавых волосах.
— Тонио! Тонио! — закричало несколько голосов. — Макароны, макароны! — закричали остальные.
С одними Тонио выпивал стакан вина, с другими обменивался улыбками. Шутки и веселые реплики так и сыпались. Право, не всякий монарх сумел бы быть таким приятным хозяином! А какой художник мог бы пожелать себе большего признания? Но Кэти не знала, что для светского ньюйоркца нет большей чести, как обменяться рукопожатиями с хозяином итальянского ресторанчика или уловить снисходительный кивок со стороны метрдотеля большого ресторана на Бродвее.
Мало-помалу публика разошлась. Осталось несколько парочек и одна компания, засидевшаяся за молодым вином и старыми анекдотами. Брунелли подошел к уединенному столику, за которым сидела Кэти, и придвинул себе стул.
Кэти мечтательно улыбнулась ему. Она только что проглотила последнюю корочку малинового торта с красным бургундским соусом.
— Вы видели! — сказал мистер Брунелли, положив руку на грудь. — Я Антонио Брунелли! Да! Я — великий «Тонио»! Вы не подозревали этого? Я люблю вас, Кэти, и вы должны выйти за меня замуж. Правда? Скажите мне: «Антонио мио, да!»
Голова Кэти опустилась на плечо повара. О, с этого плеча были сняты теперь все подозрения: посвящающий в рыцарство меч не коснулся его!
— О, Анди, — вздохнула она. — Это так чудесно! Конечно, я выйду за вас. Но почему вы не сказали мне, что вы повар? Я чуть было не подумала, что вы один из этих заграничных графов или баронов!
Кто чем может
Перевод Н. Жуковской
Вьюинг вышел из клуба с проклятиями, не очень, впрочем, жестокими. Он там отчаянно проскучал с девяти до одиннадцати утра. Кид надоел ему своими рыболовными историями, Брук хвастал своими сигарами из Порто-Рико, Моррисон изводил своими анекдотами про вдовушку, Хинберн был нестерпим со своими рассказами о том, как он всех обыгрывает на бильярде, и при этом вся эта нудная, непрерывная болтовня шла в одном и том же помещении, без какой-либо перемены декораций. К довершению же всех этих сегодняшних неприятных впечатлений, вчера вечером мисс Эллисон опять отказала ему. Последняя неприятность, впрочем, носила уже хронический характер. Вот уже пятый раз, как она, в ответ на его предложение сделать ее миссис Вьюинг, разражается громким хохотом.
В среду вечером он будет снова просить ее руки.
Вьюинг прошел по Сорок четвертой улице на Бродвей, а затем поплыл вниз по течению, которое смывает пыль золотых залежей Готхэма. На нем был светло-серый утренний костюм, низенькие, со срезанными носками, кожаные ботинки, простая, но из тонкоплетеной соломки шляпа, а все видимое белье на нем было нежно-гелиотропового цвета; галстук у него был цвета ноябрьского неба, серо-голубой, и завязан он был и с аристократической небрежностью, и по самому последнему крику моды.
В это утро даже шум и грохот Бродвея был Вьюингу неприятен и на несколько нудных минут, как во сне, перенес его на одну из шумных, знойных, кипучих, вонючих улиц Марокко. Ему чудились своры грызущихся собак, нищие, факиры, рабы с колясками, женщины с закрытыми лицами в колясочках без лошади, палящие яркие лучи солнца, тут и там освещающие базары, груды мусора на улице от разрушенных храмов, — тут проходившая мимо дама задела его спицей своего зонтика и вернула его на Бродвей.
Он прошел еще минут пять и очутился на углу, где стояли несколько молчаливых мрачных фигур. Эти фигуры привыкли стоять на этом углу часами; они стоят и вертят в руках лезвие своего ножа или оправляют спущенные до ресниц поля своей шляпы. Спекулянты с Уолл-стрит, возвращаясь домой в своих экипажах, любят указывать на них какому-нибудь непосвященному гостю и объяснять, что это известное место для так называемых «темных людей». Спекулянты с Уолл-стрит услугами их острого ножа, впрочем, не пользуются никогда.
То, что одна из этих «темных» фигур, когда он проходил мимо, выступила вперед и заговорила с ним, привело Вьюинга в восторг. Он так жаждал чего-нибудь необыкновенного, быть же аккостированным[21] одним из этих гладколицых, остроглазых представителей подонков общества, быть аккостированным, правда, с довольно жуткой, но все же любезной улыбкой, для Вьюинга, утомленного скучной условностью жизни своего круга, представлялось уже чем-то вроде приключения.
— Простите, мистер, — сказал ему этот человек, — можете вы мне сейчас уделить несколько минут? Мне надо поговорить с вами.
— Конечно, — улыбаясь сказал Вьюинг, — только не лучше ли нам избрать для этого другое, более спокойное место? Тут поблизости есть кафе. Шрумм даст нам столик в уединенном уголке.
Шрумм усадил их под пальмой и поставил им на стол две кружки пива.
Чтобы завязать разговор, Вьюинг сказал несколько слов о погоде.
— Прежде всего, — сказал новый приятель Вьюинга с видом посла, вручающего свои верительные грамоты[22], — я хочу, чтобы вы знали, что имеете дело с уголовным преступником. У нас на Западе я известен под кличкой «Роуди Тряпичник», карманный вор, боксер, шулер, какие угодно кражи со взломом, одним словом, на все руки. Я рассказываю вам все это, потому что с вами я веду дело начистоту. Моя фамилия Эмерсон.