от меня, твоего супруга
Менахем-Мендла
Главное забыл. Ты думаешь, небо вовсе на землю рухнуло и не сыскалось тут ни единого заступника, который бы нашел в себе сил выступить против напраслины, которую возвели на наш идиш? Нашлись такие, и не один даже, а два. Хочешь знать, кто они? Один — инженер из Егупца, а другой — адвокат из Варшавы[481], оба — совсем еще молодые люди, чертяки! К ним на язык попасть — упаси Господи! Ой и рассчитались же они с противниками жаргона! Ой, как они выступали! Громы и молнии метали! Одежду на себе рвали! Одно только жалко. Раз уж они так самоотверженно встали на защиту нашего идиша, почему бы им не высказать все это на идише? Скажи они все то же самое по-еврейски, ведь тогда все бы поняли… Но, как бы то ни было, есть надежда, что будет хоть какое-то избавление и для нашего идиша… Ну и чего ж тогда еще желать, глупенькая? Предположим, сам Жебетинский, тот, которого зовут Владимир, заявит, что на Двенадцатом конгрессе он будет говорить именно на жаргоне, и кто тогда что сможет сделать! Вот ведь было бы хорошо! Но лучше всего было бы, ежели бы Господь сотворил чудо — Господь ведь может, когда захочет! — и у самого Усышкина вырвалось бы хоть ненароком словцо на идише. Думаешь, он не умеет? Прекрасно умеет, но не хочет — такой вот каприз! Тогда бы уж все евреи поняли, что можно разговаривать на идише открыто и свободно, и все, конец нашему изгнанию!.. Думаешь, не выйдет? Посмотрим, всему свое время…
Вышеподписавшийся
(№ 204, 15.09.1913)
40. Менахем-Мендл из Вены — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку. Письмо двадцать пятое Пер. А. Френкель
Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!
Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!
Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что мы уже приближаемся к завершению, сегодня вечером наш конгресс закроется — а я со своим проектом все еще жду очереди. И ничего в этом удивительного нет — времени было так мало, а сделать нужно было так много, что даже не знаю, просто ума не приложу, как удастся справиться со всеми делами, которые мы тут начали. Не застрянем ли мы, не дай Бог, на полпути? Караул, когда же мы комитет-то выберем? И что насчет президента? Нужно ведь избрать президента на два года! Смотрю я туда, наверх, на эту самую эскадру[482], где восседают наши предводители, и размышляю: кого из них сделают президентом? Тут ведь, не сглазить бы, столько кандидатов, и все замечательные, каждый бы прекрасно подошел, и ни один не отказался бы. Ладно, из ненашенских, из немцев то есть, это уж само собой. Каждый немец — прирожденный президент. Наружность, поведение, наряды такие, что каждый может блистать, сверкать и петь. К тому же еще и командовать нужно уметь, а как же! Нужно при случае так молотком по столу стукнуть, чтоб зал задрожал. А язык? Думаешь, язык — это шуточки? К чему нам себя обманывать, давай представим, что было бы, если бы я, скажем, был президентом и выступал с речью на нашем еврейском наречии: «Послушайте, рабойсай[483], дело такое…» Правда, все меня поймут, и то, что я говорю, и то, что хочу сказать, но как это будет выглядеть? Слишком обыденно! Тоже мне съезд!.. На святом языке вышло бы куда как красивее, но тут есть закавыка — сафердит! «Работай» (вместо рабойсай), «гаконгрет» (конгресс), «б-одет» (в Одессе)…[484] Ну и так далее. Красиво, конечно, но кто же это поймет?.. Можно это разве с немецким сравнить? Как выйдет немец, как возденет руки да как начнет: «Майне дамен унд геррен!»[485] или «Ге-гер-тер конгресс!»[486] — звучит, словно колокол! Нет, можешь что угодно говорить, но стольких кандидатов, сколько у немцев, у нас нету. Вот взглянем, например, на нынешнего президента, на Довида Вольфсона. Сразу видно, самим Богом ему уготовано быть президентом. Посадка его, стать, речь, приятная улыбка, взгляд, движение руки — король, да и только! А что ты скажешь о Боденхеймере? Плохой президент? А о Варбурге? О Хантке? О Саймоне? А Жан Фишер из Антверпена?[487]Короче, я не о немцах толкую, я — о наших, о российских. Вот возьми, например, нашего Соколова — какой президент, чтоб мне так жить! Или, скажем, доктор Членов? Или Усышкин? Когда он там, наверху, на эскадре сидит — разве не вылитый президент? Или доктор Шмарьягу Левин? Или доктор Вейцман чем плох? Или, скажем, Мазе из Москвы? Или Темкин из Елисаветграда? Разве они недостойны стать президентами? Или Жебетинский, тот, что Владимиром зовется, хотя он еще чуток молод, думаешь, не подошел бы? По мне, так и доктор Пасманик сгодился бы[488], не будь он только в позиции[489]. «Позицией» называют крикунов, которые все критикуют, которым все не нравится. У них одно занятие: находить во всем недостатки и обо всем твердить, что, мол, плохо. Так это повсюду заведено, во всех парламентах на свете, так это и у нас на конгрессе. Как кто-нибудь взойдет на трибуну и начнет что-нибудь говорить или предлагать, мы все сразу смотрим на позицию, на доктора Пасманика то есть, что там доктор Пасманик на это скажет? Иной вроде бы так сладко говорит, так блестяще излагает, золото просто, но ему-то, Пасманику, пожалуй, не понравится. И точно. Тот еще и сказать ничего не успел — ага, доктор Пасманик уже записочку пишет, готовится выступить с заявлением! Тот еще только закончил, ему еще хлопают и кричат «браво», он еще дыхание перевести не успел, пот со лба не утер, а уже разбит, искалечен, стерт в порошок — мертвец! Это его доктор Пасманик поправил. Язычок — Боже упаси! Есть тут на конгрессе, представь себе, и другие, такие же, как он, крикуны. Есть Довид Трич с Кипра, доктор Канн из Гааги[490], но никого я так не боюсь, как доктора Пасманика. Перед этим человеком я дрожу как осиновый лист! Знаю заранее, что он мой проект для Земли Израиля разобьет в пух и прах, разнесет вдребезги и сотрет в порошок! Но это меня не трогает. Пусть только до меня дойдет очередь, и все будет в порядке. Чего мне слушать позицию, если публика, народ со мной! Откуда я это знаю? От моего нового доброго друга из Егупца, того самого, который прикончил наш жаргон на конференции. Ты себе и представить не можешь, какой это милый человек и какое у нас с ним возникло приятельство. Не разлей вода! Повсюду мы с ним рядом. И на фотографиях, где мы вместе со всеми делегатами сняты, — тоже рядом. А на одном снимке стоим мы вдвоем обнявшись. Посылаю тебе эту карточку с подписью, которую он внизу сделал: «Любимые и приятные при жизни своей и в смерти своей неразлучны…»[491] Означает это, что тех, кто друг друга по-настоящему любит, только смерть способна разлучить. Он без меня никуда не ходит, а я без него. А сходить тут, слава Богу, есть куда. Есть тут у нас и свой собственный еврейский театр, где играют на святом языке[492]. Есть тут даже свой собственный еврейский кинематограф, где всего за полкроны, за двадцать копеек то есть, ты можешь увидеть всю Землю Израиля с Иудеей, с пещерой Махпела и Западной Стеной[493], все как живое, так и стоит перед глазами. Ты бы видела слезы, которые мы оба проливали, глядя на все на это! Не зря мне мой друг говорит, на святом языке разумеется, что если бы мы сюда, в Вену, только ради этого приехали — и этого бы было довольно![494] Не знаю почему, но прикипел я к этому человеку. В субботу мы с ним вместе отправились в немецкую синагогу. Но поскольку у нас не было цилиндров, ни у меня, ни у него, так впускать нас не захотели. Для немцев цилиндр важнее талеса. Как увидят они в синагоге еврея без цилиндра, с ними прямо припадок делается. Пришлось нам искать обычную еврейскую синагогу, а поскольку Вена — город довольно-таки большой, то находились мы изрядно, и по дороге я ему изложил весь мой план аренды Земли Израиля — так ему настолько этот план понравился, что он был просто вне себя от восторга! Жаль, дескать, только, что у меня это все разработано на жаргоне, а не на святом языке. На святом языке, дескать, совсем бы другой смак был. Но мне, дескать, не о чем беспокоиться. Он берется, без обета, перевести все на святой язык за одну субботу и без копейки денег. Хочет, чтобы я ему диктовал на идише, а он будет переводить слово в слово. Ему это, дескать, так же легко, как папиросу выкурить. Еще и легче. Папиросу-то еще раздобыть нужно, а писать — плевое дело, окунул перо, дескать, да пиши. В особенности на святом языке, который он впитал с молоком матери[495], — тут и говорить не о чем. Мы бы уже взялись за эту работу, да времени совсем нет, можно сказать, ни минуты! — нужно учреждать университет в Иерусалиме[496], а это не шуточки! Правда, мы его уже почти учредили. Деньги сыплются как семечки. Пятьдесят тысяч, семьдесят тысяч, сто тысяч[497]. Про пожертвования в три, пять или десять тысяч — и речи нет. Душа поет и сердце радуется, когда видишь, как богачи швыряются пожертвованиями — сотнями тысяч, шутка сказать! При таких взносах нет ничего удивительного в том, что вскоре все у нас будет. У нас уже и так почти все есть. У нас уже есть собственная гимназия в Яффо[498]. У нас есть собственный политехникум в Хайфе. А теперь и собственный университет в Иерусалиме. Чего же еще желать? Осталось отправить туда немного евреев — и мы в полном порядке. А как раз об этом я уже позаботился, по этому вопросу нужно обращаться именно ко мне, к моему плану то есть. Этого уж я из своих рук, с Божьей помощью, не выпущу. А пока нужно бежать в зал, на конгресс, это же последний день, мой день то есть, когда я, в добрый час, должен наконец выступить. И поскольку у меня сейчас нет времени, буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Бог счастья, успеха и удачи. Будь здорова, поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями
от меня, твоего супруга
Менахем-Мендла
Главное забыл. Я продержал это письмо весь день в кармане — все рассчитывал, что вот-вот подойдет моя очередь и я зачитаю свой проект, а тогда уж смогу тебе заодно и об этом написать. Но под конец оказалось, что уж поздно — конгресс-то завершился, а мой проект все еще при мне! Я его держал до последнего часа. На что я рассчитывал? Рассчитывал, что, когда дело подойдет к концу, при закрытии конгресса то есть, я, не дожидаясь никакой очереди, возьму и взойду на трибуну, стукну кулаком по столу и скажу: «Послушайте, господа, дело такое. Вы продержали столько народа, не сглазить бы, восемь дней и восемь ночей, вы совершили, слава Богу, столько всего великого, но об одном, господа, вы забыли — о Земле Израиля! То есть о том, как мы добьемся Земли Израиля. Поэтому есть у меня для вас план, так, мол, и так…» И я достану свою пачку рукописей и зачитаю весь свой проект от первой страницы до последней. Так я себе это представлял. Однако человек предполагает, а Бог располагает. В ту самую минуту, когда я поднялся и начал пробираться к эскадре, встает президент, Довид Вольфсон то есть, и как стукнет молотком по столу: «Майне дамен унд геррен! Сообщаю вам, значит, что конгресс закрыт, в будущем году, значит, в Иерусалиме!..» И принимаются все хлопать, и все как один подхватывают: «Од ло авда тикватейну»[499]. Все поют, и я в том числе. Ну что тебе сказать, дорогая моя супруга? Кто этого пения не слыхал, тот вообще ничего хорошего в своей жизни не слыхал! А кто не видал, как после этого прощались, как целовались, тот вообще ничего хорошего в своей жизни не видал! Все прощались, все целовались, и я в том числе. Теперь пришло время подумать о том, где взять средства на обратную дорогу. Немцы нас вытрясли до последнего геллера. Ладно, я уж как-нибудь найду выход — редакция, вероятно, не даст пропасть. А что другим делать? Например, между нами, моему новому доброму другу из Егупца? Сам-то он ничего не говорит, но я чувствую, что в кармане у него пустовато и до Егупца не хватает… Он, правда, хвалится, что может и пешком… «На конгресс, — говорит он, — можно и ножками!» И смеется при этом. Чудак человек! Он смеется, а я возмущаюсь. Столько, не сглазить бы, на конгрессе богачей, толстосумов, людей сытых, пузатых, могли бы, например, и подумать о других, которым не хватает. Может, они, бедолаги, в нужде?.. Фу, скверный мир, вот что я тебе скажу! Паскудный мир!.. А возьми, например, меня самого с моими проектами. Все, кажется, прекрасно знали, что я сюда приехал не с пустыми руками, — и хоть бы кому-нибудь пришла в голову мысль подойти да сказать: «Реб Менахем-Мендл, а ну покажите-ка, что там у вас?» Нет, каждый только о себе думает. Каждый приехал со своим и каждый любит, когда ему внимают!.. Но раз не хотят слушать, так, может, и не надо? Я ведь все равно разъезжаю по свету, так буду этот свой проект вместе со всеми своими прочими проектами зачитывать во время выступлений перед публикой — там у меня время будет. Не нужно будет спешить, не нужно будет выступать с заявлениями, не нужно будет бояться доктора Пасманика. Знаю, что у публики, с Божьей помощью, я буду иметь успех. А в особенности когда выступлю со своим новым проектом, который сейчас у меня в голове проклевывается, новым планом, новенькой, с иголочки, комбинацией, специально для России, такая комбинация — скажу тебе — это что-то! А раз так, значит, можно сказать: «И это к лучшему»![500]
Вышеподписавшийся
(№ 208, 19.09.1913)
41. Менахем-Мендл из Вены — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку. Письмо двадцать шестое Пер. А. Френкель
Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!
Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!
Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что я все еще здесь, в Вене то есть. Все делегаты вместе со всеми гостями разъехались сразу же после завершения конгресса, но многие корреспонденты и писатели, и я в том числе, остались тут еще на пару дней, но не для того, можешь быть уверена, чтобы просто так погулять, а ради очень полезного дела, весьма серьезной затеи. А именно мы рассудили так: на конгрессе все, слава Богу, решено, комитет избрали, благодарение Господу, прекрасный, президентов у нас теперь двое — профессор Варбург и доктор Членов[501], банк у нас свой, университет тоже есть, на святом языке говорим — всех то есть обеспечили, так почему бы нам не позаботиться и о своей собственной пользе? Почему бы нам, писателям то есть, не подумать и о самих себе? Почему бы не обзавестись фондом, своим собственным фондом? У всех писателей на всем белом свете принято иметь фонд[502], и только у нас, еврейских писателей, нету, так сказать, ни малейших признаков фонда! Чем мы хуже ремесленников? Даже ремесленники — портные, сапожники, скорняки — могут иметь свои фонды, а мы нет? Ты ведь, вероятно, спросишь, что это за штука такая — «фонд» и зачем она нужна? Следует тебе разъяснить, чтобы ты знала, с чем это едят, и, между прочим, поведать, как мы к этой мысли пришли, как стали думать о фонде. Дело было так.
Есть такой знаменитый писатель по имени Мордехай бен Гилель га-Коген[503] — Мордехай то есть, сын Гилеля, да к тому же еще и коэн. Живет этот самый коэн в Земле Израиля, и живет, говорят, припеваючи, но тем не менее он и о нас думает, беспокоится обо всех своих собратьях-писателях, рассеянных по белу свету, а потому поразмыслил он, да и прислал на конгресс свой проект — как всех нашенских, писателей то есть, обеспечить в старости, а также на тот случай, если какой-нибудь еврейский писатель заболеет, а то и, избави Бог, умрет, чтобы был фонд, который мог бы позаботиться — позаботиться то есть о нем, о его жене и детях. Ты, верно, спросишь: где же на это денег взять? Денег будет достаточно, даже с избытком, об этом не беспокойся. Во-первых, отчасти писатели сами внесут, это называется «членские взносы», — есть у него в проекте такой пункт, что каждый писатель должен быть членом, а кто не член, тот и не писатель, то есть писатель-то он писатель, но не член. Во-вторых, поступят деньги от выступлений и концертов, которые будут проходить во всех городах и местечках, в которых есть еврейские общины. Это тысячи принесет! А пожертвования? Дары? Завещания? Разве не найдется у нас в городе такой богач, который, оставляя перед смертью деньги на благотворительность, не вспомнит и о фонде для еврейских писателей? А подносы для пожертвований, я имею в виду тарелки, которые в канун Йом-Кипура ставят в синагогах и бесмедрешах, — мало, думаешь, принесут? Это уже моя собственная комбинация, которую я сам придумал. Так много тарелок ставят перед Йом-Кипуром в синагогах, что можно и еще одну подсунуть — не беда, от этого евреи не обеднеют! А как насчет свадеб? Обрезаний? Выкупа первенцев? Или, например, проходят приличные похороны — самое подходящее время для сбора денег[504]. Как напомнишь еврею об Ангеле Смерти, он сразу тянется к карману и дает! Не много, самую мелкую монету выцарапывает, но дает! Короче, все продумано заранее, разработано с умом и расчетом, так что о деньгах можешь не волноваться. Главное — это единство, то есть мы сами должны посвятить себя этому делу с преданностью и любовью, а поскольку это в наших собственных интересах — иначе и быть не может. В особенности мы, писатели то есть, — мы же не портные и не сапожники! Если уж у нас, которые все время твердят о единстве и мире, и стыдят публику, и читают ей мораль, если уж у нас не будет единства, единомыслия, единодушия, тогда просто конец света!..
И вот, как в таких случаях говорится, в тот самый час, когда закрылся конгресс, пригласили всех писателей, и меня в том числе, пожаловать на сход, заслушать, так сказать, проект того писателя, который из Земли Израиля, по поводу фонда и выработать, так сказать, устав со всеми параграфами — на манер Хаскла Котика (жаль, что Хаскла Котика при этом не было, — уж он бы получил удовольствие!). А созвали нас на этот сход честь по чести, с помощью писем, в которых со всей определенностью было написано, что приглашают всех, кто пишет справа налево. Без разницы, следовательно, пишешь ты на святом языке или на жаргоне, лишь бы еврейскими буквами! И подписал эти письма не абы кто, а сам Х.-Н. Бялик![505] Не тот Бялик из Егупца[506], который торгует лесом, а знаменитый, великий Бялик, который пишет стихи и читает лекции на святом языке, который печатает книжки, чье имя гремит на весь свет!