Вышеподписавшийся
(№ 102,16.05.1913)
8. Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахем-Мендлу в Варшаву. Письмо третье Пер. В. Дымшиц
Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!
Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Богу, пребываем в добром здравии. Дай Бог, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.
Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, что то, как ты, судя по твоему письму, ищешь компаньона для своего великого предприятия, начинает мне не нравиться. Дай Бог встретить тебе такого, который бы и о тебе подумал, а не только о себе, хотя мне что-то не верится, что среди таких ловкачей, которые знают много языков, можно отыскать праведников, как говорит мама: «В Писании сказано, человек подобен зверям лесным и рыбам морским». Но это все будущие заботы. Главное — само предприятие. Я имею в виду твой великий план, о котором ты говоришь, что он у тебя есть, а я и знать не знаю: что это, кто это? Только слышу: «У меня есть, у меня есть». Дожить бы нам до того, чтобы услышать, что там у тебя есть. Кто знает, куда ты можешь залететь? Как говорит мама: «В Писании сказано, голова не знает, куда ноги могут ее завести». А твой пример, который ты мне, Мендл, привел про Зимеля-табакореза с Бейлой-Леей я пересказала маме, так она тебя разбранила, кричала, чтобы эти твои пустые бредни — да ее бы врагам на голову. Как, дескать, Чарна ни корчь свою черную рожу, а Зимель ее к себе в дом все равно не пустит! И почему, дескать, ты придумал, что Зимель вдруг свихнется среди бела дня и вышвырнет Бейлу-Лею из своего дома, — этого она понять не может. «Похоже, — говорит она, — зятюшке моему делать нечего, так он решил поссорить соседей. Неужто, — говорит она, — совсем сбрендил?» Так говорит мама, чтобы она была здорова, и просит, чтобы я тебе об этом написала. Она же не знает, что ее зятюшка не такой, как все прочие зятья. У всех зятьев на свете на уме одно, они помнят, что у них есть жена, до ста двадцати лет, и детки, чтоб они были здоровы. А у тебя на уме только турок, ты заботишься обо всем свете, а еще говоришь, что был в Америке и набрался там ума. Что-то не видно. Может, оно и проявится со временем, если на то будет воля Божья, как говорит мама: «В Писании сказано, покуда жив человек, он еще и не таких глупостей натворить может». Из этих слов ты должен понять, что она не очень-то высокого мнения о твоих способностях, но обижаться на нее тоже не следует, никого ведь не заставишь верить на слово, пока он не увидит собственными глазами, хватит и того, что у твоей собственной жены есть сколько хочешь времени и она может тебя ждать. А что, например, у меня есть выбор? У меня на руках твои дети и моя мама-вдова, которую я не смогу взять с собой, если уеду к тебе, — она говорит, что не дожить этой Варшаве до того, чтобы ее кости лежали на чужом кладбище, а не в Касриловке, рядом с ее мужем, с которым они прожили всю жизнь в покое и мире, ни разу друг другу и слова поперек не сказали, потому как если и случалось ей на него прикрикнуть, так он ей в ответ промолчит, ведь папа, да покоится он в мире[164], знал, тебе на долгие годы, что жену надобно почитать, и сколько бы жена ни бранила своего мужа, она ему все-таки жена и она все-таки мать его детей, а мать — это не отец. У матери душа болит о каждом ребенке, чтобы он поел вовремя, чтобы не ходил раздетый, чтобы знал молитвы, умел читать и писать, а отец что? Ничего! Вот ты живешь себе там, в большом городе, как граф, и пишешь письма черт знает о чем, день и ночь возишься с царями и «вторыми после царей», а спроси тебя из интереса, что у тебя за дети, как их зовут, что они знают — чтобы враги Израилевы были здоровы так, как ты даже не догадываешься, что твой Мойше-Гершеле, чтобы мне было за него[165], уже совсем взрослый. Пусть я заболею, если ты при встрече его узнаешь! Во-первых, это такой мальчик, не сглазить бы, что мне и Бог, и люди завидуют. И во-вторых, ты бы послушал, как он молится, и как он учит Тору, и как он говорит на святом языке![166] Я отдала его летом в деформированный хедер[167], который у нас открылся, теперь все там учатся, — и он уже не говорит иначе как на святом языке. «Шалом!»[168] — говорит он мне каждый раз, когда уходит в хедер или возвращается оттуда. Это у них значит «доброе утро», а когда я у него что-нибудь спрашиваю, он мне не отвечает, только головой кивнет: «кен»[169] или «ло»[170], а я уж по тому, как он кивнул, понимаю, или это «да», или это «нет». Слово у него — на вес золота! А иной раз прицепится ко мне, так и сыплет словами, и все на святом языке, я бранюсь, говори, дескать, по-человечески, а он усмехнется и замолчит — весь в тебя, чтобы мне было за него! Даже в том, что касается письма, он удался в тебя. Натура у него такая, что он любит чирикать. С детства как найдет обрывок бумаги — чирикает. Он мне уже весь дом исчирикал. Посылаю тебе его рукопись, которую он написал по твоему примеру, посмотри и тоже получи удовольствие от своего сына-писателя, хотя, правду тебе сказать, дорогой мой супруг, я бы лучше хотела, чтобы кем бы он ни стал, но только бы не писателем. Как говорит мама: «Настоящий писатель — настоящий нищий…» Не обижайся, Мендл, что я тебе забиваю голову такими глупостями, как жена и дети, пока ты там коронуешь царей и низводишь их с престолов. Я полагаю, что было бы лучше, ежели ты уж взялся за писательство, чтобы ты писал о том, что имеет к тебе большее отношение: у твоего турка, которого ты чуть не до смерти жалеешь, есть, поди, свой дом и угол, куда голову приклонить, а наши еврейчики, бедненькие, мечутся как заблудившиеся овцы, бросаются от одного к другому, не знают, куда бежать, как говорит мама: «Настают времена Мессии, потому что в Писании сказано, — говорит она, — что, когда придет Мессия, он соберет евреев со всех четырех концов земли…» А все говорят, что с тех пор, как свет стоит, евреи не были так разбросаны, как нынче. Также говорят, по крайней мере, так говорят у нас в Касриловке, что враги Израилевы подали прошение, чтобы им разрешили устраивать погромы везде, где живут евреи. Напиши мне, правда ли это, ты же знаешь, что у всех на душе тяжело так, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена
Шейна-Шейндл
Да, а что это ты мне наплел про ЕКО или про ЕТО? Чтобы мои враги так поняли, кто их одурачил, как я что-нибудь в этом поняла: барон Гирш… таретория… миллионы!.. Похоже, ты уже начинаешь привыкать к миллионам. Как говорит мама: «В Писании сказано, о чем человек днем думает, то ему и ночью снится…» Может быть, когда ты, не дай Бог, однажды подумаешь обо мне днем, так я тебе приснюсь ночью, и ты вспомнишь о том, что пора тебе ехать домой. Но о чем это я? Я совсем забыла, что мама говорит: «Как же он может приехать домой, если там мир переворачивается: вдруг турок подерется со своей туркиней, а Менахем-Мендла рядом не окажется — шуточное ли дело?..»
(№ 105, 20.05.1913)
9. Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку. Письмо шестое Пер. В. Дымшиц
Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!
Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!
Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что моя великая комбинация, та самая, о которой ты все спрашиваешь, сама по себе ужасно запутанная, но я могу ее изложить тебе в двух словах, буквально пара слов, не более, но только на этих словах держится весь свет. Эти два слова — мир и равновесие.
Мир — это то, без чего свет не мог бы существовать, без него люди глотали бы друг друга живьем[171], не было бы ни торговли, ни поездов, ни кораблей, ни городов, ни денег — хаос. Это проще пареной репы, и я полагаю, что это, как ты сама понимаешь, не нужно никому долго разжевывать. Возьми, например, твою Касриловку. Представь себе, что в один прекрасный день в Касриловке выходит закон[172], что нет больше никакого закона, то есть каждый может делать все, что хочет, и брать все, что его душа пожелает! Надо ли мне долго описывать тебе, как будет выглядеть город? На что в этом случае будет похожа базарная площадь с лавками и домами, что будет с обывателями и в особенности с богачами? За три-четыре дня, глупенькая, все бы друг друга зарезали, ограбили, сожгли, и от Касриловки осталось бы только воспоминание о том, что на этом месте стояло когда-то местечко, которое называлось Касриловкой… Но покуда закон остается законом и люди живут, как полагается, хорошо ли, худо ли, но в мире, город остается городом, Касриловка остается Касриловкой и пребудет ею, пока не придет Мессия…
Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что моя великая комбинация, та самая, о которой ты все спрашиваешь, сама по себе ужасно запутанная, но я могу ее изложить тебе в двух словах, буквально пара слов, не более, но только на этих словах держится весь свет. Эти два слова — мир и равновесие.
Мир — это то, без чего свет не мог бы существовать, без него люди глотали бы друг друга живьем[171], не было бы ни торговли, ни поездов, ни кораблей, ни городов, ни денег — хаос. Это проще пареной репы, и я полагаю, что это, как ты сама понимаешь, не нужно никому долго разжевывать. Возьми, например, твою Касриловку. Представь себе, что в один прекрасный день в Касриловке выходит закон[172], что нет больше никакого закона, то есть каждый может делать все, что хочет, и брать все, что его душа пожелает! Надо ли мне долго описывать тебе, как будет выглядеть город? На что в этом случае будет похожа базарная площадь с лавками и домами, что будет с обывателями и в особенности с богачами? За три-четыре дня, глупенькая, все бы друг друга зарезали, ограбили, сожгли, и от Касриловки осталось бы только воспоминание о том, что на этом месте стояло когда-то местечко, которое называлось Касриловкой… Но покуда закон остается законом и люди живут, как полагается, хорошо ли, худо ли, но в мире, город остается городом, Касриловка остается Касриловкой и пребудет ею, пока не придет Мессия…
Так же как с Касриловкой, обстоит дело со всем белым светом. Тем, чем является для Касриловки «закон», тем же для всего света является «мир». Покуда мир остается миром, свет остается светом. Но ежели, не дай Бог, мир кончится и все государства на свете пойдут воевать, весь свет будет разрушен — не будет больше этого света!
Строго говоря, от такой беды есть только одно лекарство. А именно, как давным-давно об этом сказал в своем пророчестве наш пророк Исайя[173], следует поломать ружья, перелить пушки, распустить солдат — и все! Одна беда, такое случится только тогда, когда придет Мессия… А пока у народов есть другое лекарство: как раз ружья и солдаты, и побольше, но не ради войны — не дай Бог! — а ради мира, потому что только так можно не беспокоиться о своей жизни и о своем добре, можно спать спокойно, можно быть уверенным в том, что одно государство не нападет на другое, — вот это и называется «равновесием». Жизнь то есть лежит на весах, весь свет находится в шатком равновесии. А кто держит эти весы в своей руке? Ни за что не угадаешь — как раз турок в красной ермолке! Почему именно он? Потому что его государство расположено около Черного моря, а к Черному морю хотят протолкнуться все «великие». Один хочет получить к нему доступ, другой хочет иметь проход для своих кораблей, а третий заинтересован в том, чтобы остаться единственным на этой ярмарке. С другой стороны, есть вопрос: как же так, это море достаточно велико, всем должно хватить места? Об этом лучше не спрашивай. Потому что если ты будешь задавать вопросы, то вопросам конца-краю не будет. Как говорится, так уж свет устроен — не о чем спрашивать!
В общем, государство у турка расположено около Черного моря, около самых Дарданелл, и он держит равновесие в своей руке, это значит, что Черное море должно быть общим морем, а не принадлежать кому-то одному. Теперь ты поняла, почему ему, турку то есть, было хорошо, а его никто не смел тронуть? Так было спокон веку. Но пятьдесят с чем-то лет тому назад съехались все «великие», все «важные персоны» в Париж[174] и там сидели и думали, как бы сделать так, чтобы это море стало общим морем и чтобы кто-нибудь не захотел стать там первым парнем на деревне. И было общее постановление, что добиться этого можно только одним способом: турок должен остаться хозяином Черного моря и Дарданелл и никто не смей его тронуть — остерегайся и оберегай![175] Затем все «великие» подписались под этим постановлением и с миром разъехались по домам. Понятно, что вскоре «великие» пожалели об этом, каждый был заинтересован отхватить что-нибудь для себя, подобраться поближе к Дарданеллам, но коли подписались — кончено дело! Впрочем, даже если бы кто-нибудь из «великих» вздумал нарушить слово, прочие «великие» ему бы этого не позволили — и так дело обстоит до сегодняшнего дня. Лежит, так сказать, сокровище, а все сидят вокруг и смотрят друг другу на руки… Тридцать с чем-то лет тому назад, когда у «нас» была война с турком[176], и «мы» уже взяли Плевну, и Осман-паша был уже у «нас» в руках[177], Бисмарк указал на старый договор[178] и напомнил «нам» об «остерегайся и оберегай» — и турок остался турком… С другой стороны, разве все были так уж благочестивы, разве они отказывали себе в удовольствии оттяпать от турка кусочек-другой: Франц-Йойсеф себе, Виктор-Имонуел себе, вот и теперь разве балканцы, собравшись вместе, не сделали то же самое, отрезав от турка кусок, и жирный кусок? Это несправедливо, но дело еще не кончено. Погоди, как я тебе уже писал об этом прежде, балканцы, во-первых, не так быстро разделят добычу, а во-вторых, неизвестно, кому что достанется, — как говорит твоя мама: «Ты сварил, а я буду есть…» Но не в этом суть. Суть в «равновесии» — и тут-то мы и подходим к моей комбинации, которую я приготовил для турка.
Эта комбинация состоит в том, что он, турок то есть, должен быть мягким как масло и каждому отдать все, что тот захочет. Он должен согласиться с балканцами, отдать им все, что они попросят, кроме контрибуции (с наличностью всегда нужно быть осторожным!), и, кроме того, я предложу ему еще одну чудную вещь — и она, принеся ему честь, буквально спасет его! Послушай: прежде всего я посоветую ему обеспечить себя с помощью шпегеляции несколькими добрыми миллиардами, а потом сделать так, что к нему вернутся все его города и владения, которые у него утащили за последние годы. Ты, верно, спросишь: как это? Очень просто. Сперва он должен разослать своих агентов по всем большим биржам во всех больших городах и дать им поручение скупить для него как можно больше бумаг, акций и выигрышных билетов[179]. То есть он должен пуститься в «а-ля гос», да так, чтобы звон стоял! Затем, когда он хорошенько закупится, он должен послать ноту всем «великим», всем «важным персонам», чтобы сообщить им буквально следующее: «Так, мол, и так, поскольку я, турок, стар, и слаб, и измучен войнами, которые весь свет ведет со мной столько лет, так что у меня уже, почитай, не осталось ни одной целой косточки, а вы, „великие“, напротив того, молоды, сильны, умны, образованны, и у вас есть и деньги, и корабли, и солдаты, и еропланы, и всякие прочие современные штуки и затеи, то я решил: к чему мне забивать себе голову на старости лет Стамбулом с Босфором и Дарданеллами в придачу? Лучше я все отдам вам по-хорошему, разделю все это между вами, делайте с этим, что хотите, а я буду доживать, сколько мне уж там лет суждено, в свое удовольствие в далекой дикой Азии со своей тысячью жен и со своей трубкой, — а вы живите себе до ста двадцати лет в мире и согласии, как вам того желает от всего сердца ваш преданный друг Измаил, сын Авраама от его служанки Агари…» И сразу же после того, как турок разошлет это письмо, он должен отбить телеграмму всем своим агентам на биржах, чтобы они немедленно продавали все его бумаги, акции и выигрышные билеты, которые из-за предыдущего заявления будут в это время стоять выше крыши. Шуточное ли дело, турок отказывается от Стамбула, Босфора, Дарданелл! И агенты должны будут продавать не только то, что у них есть! Нет, они должны еще и подхлестнуть продажи, то есть переключиться на «а-ля бес», и с этого «беса» он получит еще гораздо больше, чем с «госа». Почему? И вот тут-то и есть самое главное! Потому что как только турок откажется от Стамбула, от Босфора и от Дарданелл и все «великие», все «важные персоны» войдут в Черное море на своих кораблях, так тут же разгорится пламя, и между ними вспыхнет война, какой еще свет не видывал! Ты можешь себе представить, дорогая моя супруга, к чему может привести такая война и сколько денег, сколько человеческих жизней она может стоить? Это, глупенькая, будет — Боже спаси и сохрани — потоп, второй потоп! Нужно быть слепым или безумным, чтобы заранее не увидеть, к чему может привести такая резня! И мне ясней ясного, что «великие» сами задрожат от этой мысли и попросят его, турка то есть, чтобы он сжалился над всем светом и вернулся в свой Стамбул со своим Босфором и со своими Дарданеллами в придачу, а если ему этого мало, ему могут вернуть Адринополь вместе со Скеторьем и с Албанией и со всеми прочими причиндалами. А ежели Франц-Йойсеф, Виктор-Имонуел и балканские хваты будут против? Их уговорят! Они сами поймут, что дело не в их убытках, а дело в «мире» и в «равновесии», потому что на них стоит весь свет!