Вот подтверждение тому, что то, что я говорю, вовсе не ерунда: нынче в Берне было собрание[180]. Туда съехались немцы с французами, их кровными врагами из-за Эльзаса и Лотарингии, которые немец отнял у француза, — дело даже не столько в Эльзасе и Лотарингии, сколько в тех пяти миллиардах контрибуции, которые француз заплатил немцу чуть ли не в один день[181]. Чем же они, по-твоему, занимались в Берне? Искали способ, как бы забыть об Эльзасе и Лотарингии вместе с пятью миллиардами и установить настоящий мир, то есть прекратить понапрасну тратить столько сил и денег, которые пригодятся на что-нибудь нужное… Поняла теперь? До них начало потихоньку доходить, что слова пророка Исайи должны в конце концов сбыться, а не то всем придется плохо!.. Как ты думаешь, сколько, например, стоит в настоящее время старому Францу-Йойсефу подготовка к войне, еще до того, как он пошлет на нее хотя бы одного солдата? Миллиард кровных! А остальные войны? Сколько миллиардов стоит подготовка к войне? И это в мирное время! Что же будет, спрошу я тебя, когда начнется война? Где взять столько денег?
Понятно, что это только основные пункты моего великого проекта. Вдобавок к ним есть множество малых проектов и комбинаций, которые тебе еще предстоит как следует усвоить. Но я полагаю, что и из этого ты видишь, что твой Менахем-Мендл вовсе не сумасшедший, когда говорит о трех собственных каменных домах в Варшаве… Хаскл Котик, когда он услышал мой план, прямо подпрыгнул и давай меня целовать. «Вы правы, реб Менахем-Мендл, — говорит он мне, — каждое ваше слово — на вес золота! Вам место, — говорит он, — не в Варшаве, вам место где-нибудь в Вене, в Берлине, в Париже или в Лондоне!» — «Тихо! Тихо! — говорю я ему. — Не кипятитесь так, реб Хаскл, я и сам, без вас, знаю, что мне место там, а не здесь, но что я могу поделать? Голова полна, а язык подводит!» Подожди немного, дорогая моя супруга, если я отыщу настоящего посредника, так ты еще услышишь от меня, Бог даст, добрые вести. Но поскольку у меня сейчас нет времени, то буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Бог здоровья и счастья. Поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями
от меня, твоего супруга
Менахем-Мендла
Главное забыл. К моему совету «отплатить полякам за их „свой до свего“ собственным „свой до свего“» польские евреи начали, как кажется, понемногу прислушиваться. Начали с польских карпов. Радомские и келецкие евреи[182]перестали покупать рыбу на субботу. И в особенности карпов, живых карпов, тех, которых помещики привозили из своих садков в канун каждой субботы, это давало им доход (мы с Хасклом Котиком подсчитали с карандашом), ни больше ни меньше как миллион с четвертью в год! Доброе дело, очень правильно! Дай Бог, здешние евреи последуют моему совету и во всем остальном. С другой стороны, ты можешь спросить, что делают евреи в субботу без рыбы? Я тебе удивляюсь, как ты можешь такое спрашивать. А что делают ваши касриловцы, когда у них даже халы нет? Можно прекраснейшим образом обойтись без рыбы. Возьми, например, мою хозяйку, у которой я ем в субботу: как она делает рыбу с картошкой без малейших признаков рыбы, пальчики оближешь! Я ее спросил, как это, так она рассказала мне, как она ее готовит: берет, дескать, картошку, варит, крошит туда лук и добавляет много перца, только действительно много! — так что пахнет рыбой по всему дому, и пить после такой еды хочется опять-таки, как после настоящей рыбы… Я уже давно кричу, что мы должны подражать полякам, а меня не слушают! Например, здешние женщины, если бы они послушались меня, то стали бы подражать польским барыням и отказались бы от многого, от очень многого! Раз тем это годится, то и нашим бы сгодилось. Вот недавно собрались в Кракове самые важные, самые богатые барыни и дали слово помочь бойкотить евреев. Я настаиваю на том, что раз уж мы хотим подражать полякам, то должны подражать им во всем.
Вышеподписавшийся
(№ 108, 23.05.1913)
10. Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахем-Мендлу в Варшаву. Письмо четвертое Пер. В. Дымшиц
Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!
Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Богу, пребываем в добром здравии. Дай Бог, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.
Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, чтобы ты не обижался на то, что я тебе говорю, только мне кажется, что ты пишешь не о том, о чем надо писать. Тебе бы, например, следовало знать, что тут у нас делается, как еврейская кровь течет по улицам, и нет никого, кто бы заступился, дал совет, сказал доброе слово, как говорит мама: «В Писании сказано, мы подобны птицам, которые покинули свои гнезда, и заблудившимся овцам, которые потеряли своего пастуха…» У кого есть Бог в сердце, тот поймет. И если бы такое творили только чужие, горе было бы не так велико. Однако же похоже, что свои, евреи то есть, тоже зарабатывают на этом, чтоб каждый добытый таким способом грош встал им поперек горла! И как только Бог такое попускает? Как говорит мама: «В Писании сказано, земля и небо поклялись в том, что ничего не пропадет…» Послушай-ка о том, какая красивая история случилась с нашим сватом Шаей-Довидом, и именно что в твоем Петербурге, у «важных персон», как ты их называешь.
Сват Шаи-Довида, Енкл Шарогродский, со всей своей семьей, ты их, верно, помнишь, жил в окрестностях Дубно[183]с я не знаю какого времени, с «еще до первого погрома»![184]Тут им вдруг указали путь, сразу после Пейсаха вышвырнули со всеми пожитками, совсем обездолили![185] Они переехали сюда. Дал им Шая-Довид — эдакий умник! — совет: пусть, хоть это и будет стоить им денег, едут хлопотать в Петербург. Там, говорят, есть деятели, такие специалисты, которые могут сделать из трефного кошерное, могут добиться того, чтобы выгнанных пустили обратно… Они, ясное дело, дали себя уговорить — раз собственный сват советует! — все распродали, отправились в Петербург и обратились к специалисту. Специалист принял их очень мило и велел приходить завтра. Пришли завтра, а он им велит прийти послезавтра. И так день за днем, день за днем, их тем временем, можешь себе представить, как следует обобрали, потому что никакого правожительства[186] у них нет и за все нужно платить![187] Однажды он, специалист то есть, сообщает им, что он почти добился, чтоб их пустили обратно, но следует, дескать, написать прошение, и это будет стоить три сотни. Но это, дескать, не точно, потому что неизвестно, что еще министр скажет… Они, ясное дело, начали плакать и клясться всеми клятвами, что трех сотен в глаза не видели, что у них не больше сотни, хоть удавись! Короче, торговались-торговались, едва доторговались до полутора сотен и договорились, что завтра, Бог даст, они придут к нему с деньгами. И чтобы они не думали, что имеют дело с мальчишкой, он и говорит: «Погодите, сейчас я на минутку вызову министра». Услышав слово «министр», они чуть со страху не умерли! Говорит им он, специалист то есть: «Не бойтесь, я с ним только перекинусь парой слов». И, недолго думая, поворачивается к стене, вертит колесико, вызывает министра и говорит с ним сквозь стену как со своим домашним — они, Шарогродские то есть, подумали, что пропали! Поди знай, что все это было только представлением, чтоб он, специалист этот, пропал, потому что он, да сотрется имя его и память о нем, так же знаком с министром, как я с министровой тещей. Между тем денежки пошли коту под хвост. И хоть караул кричи, как им теперь судиться, когда у них нет ни правожительства, ни доходов, ничего нет? Ну, спрашиваю я тебя, дорогой мой супруг, разве на таких не должны пасть все нынешние бедствия? Разве не правы они, гои то есть, когда толкуют про нас разные гадости? Как говорит мама: «Такие продлевают изгнание…»[188] Теперь ты видишь, Мендл, что ты пишешь не о том, о чем нужно? Если бы ты писал о таких делах, то, может быть, таких специалистов, чтоб им провалиться, обходили бы стороной. Нет, ему нужно было вбить себе в голову жалость к турку! Для турка он заработает тьму-тьмущую денег, а для себя — три каменных дома в Варшаве. Хотела бы я знать, в чем тут смысл, на что тебе три каменных дома, и именно в Варшаве? Сдается мне, что ты отлично знаешь, пока жива мама — пусть себе живет на здоровье, — я отсюда не двинусь и к тебе в Варшаву не перееду, так же как я не переезжала к тебе ни в какую Одессу и ни в какой Егупец, даже если бы ты меня вытребовал со скандалом и с полицией, как Лейбеле Бронштейн вытребовал свою жену из Егупца, хоть она и не стоит ногтя с моего мизинца, потому что она уже в девичестве была не подарок, уже тогда хотела сбежать с учителем, тут как раз ее и застукали… Не смогла сбежать от родителей, так сбежала от мужа — как говорит мама: «В Писании сказано, как человек себя ведет, так ему Бог помогает…» Вот и ты устраивал свои дела черт знает где, лишь бы не дома. Если не в Егупце, так в Америке, если не в Америке, так в Варшаве. И, как я вижу, ты так и решил остаться варшавянином. А иначе с чего бы ты завел разговор о трех каменных домах в Варшаве, на что тебе, Мендл, каменные дома? Кого ты хочешь ими обеспечить? И где это сказано, что нет других вложений, кроме каменных домов? Как говорит мама: «Лучшее молочное блюдо — кусок мяса, а самое надежное вложение — наличный рубль…» А коль скоро мы заговорили о наличности, я дам тебе совет, хоть ты у меня и не просишь никаких советов — где уж мне, кто мы такие и что наша жизнь? — так я тебе все-таки скажу, как настоящий друг, ежели в твоих бреднях по поводу турка есть хоть что-то существенное, то ты должен вперед оговорить плату, которая тебе причитается определенно, без всяких недомолвок и бормотания под нос, совершенно отчетливо, столько-то и столько-то, чего ж тут стесняться и полагаться на чью-то справедливость? Вот и все! Я должна сказать тебе чистую правду, пока ты торговал якнегозом[189], бумажками, акциями, выигрышными билетами, я еще, представь себе, во всем этом не много, врагам бы моим не больше того иметь, но понимала. Но с тех пор как ты начал вести дела с турками, «важными персонами», царями и царицами, я начала бояться, как бы, не дай Бог, эти дела не завели тебя Бог знает куда, как говорит мама: «В Писании сказано, ежели кому что суждено, так оно придет через дверь, а коли не через дверь, так через окно, а коли не через окно, так через трубу…» Может быть, я, конечно, такая местечковая, что, с позволения сказать, не достойна всего этого понять? Так ты бы, сдается мне, мог бы в таком случае все написать по-человечески, так, чтобы я поняла. Что ж тебе, бедненькому, делать, если жена у тебя — баба, как ты меня назвал? То есть я у тебя уже стала бабой? В общем, хотела бы я знать, какую жену тебе нужно? Видать, такую, как та, которая готовит тебе каждый канун субботы картошку с рыбой, а ты пальчики облизываешь? Кто же эта раскрасавица? Кто она, вдова или разводка? Как ее зовут? И как она выглядит? И почему ты пишешь, что это та хозяйка, у которой ты ешь в субботу? Похоже, что у тебя их там две: одна субботняя на субботу, другая будничная по будням? Если это так, то Варшава может провалиться со всеми своими хозяйками-раскрасавицами, ты бы поменьше им пальчики облизывал, глядишь, и я бы, может быть, ожила настолько, насколько тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена
Шейна-Шейндл
Да, почему ты не пришлешь свой портрет — я бы хоть увидела, как ты выглядишь при этих твоих нынешних занятиях писаниной. Говорят, писательская профессия вредит здоровью, так, может быть, не надо так много работать? Здоровье дороже, — как говорит мама: «В Писании сказано, за деньги можно купить все, кроме здоровья и молодости…»
(№ 111, 27.05.1913)
11. Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку. Письмо седьмое Пер. В. Дымшиц
Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!
Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!
Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что, когда я говорю, что во мне что-то торкается, я знаю, о чем говорю. Пусть себе в Лондоне острые умы сидят и оттачивают этот свой ум еще больше, разрабатывая тысячи мирных договоров, а я, пока не помру, буду все твердить свое: не выйдет! Я утверждаю, что мир, который устраивают миротворцы со стороны, — это не мир. Людям следует самим дойти до той ступени, когда им не из-за чего ссориться и можно все устроить по-хорошему… Ты меня не убедишь в том, что если, например, двое в ссоре, а третий придет и станет их мирить, то эти двое сразу станут всем довольны, помирятся, успокоятся и вдобавок расцелуются. Пусть только третий отойдет хоть на миг и оставит их одних, и ты увидишь, как эти двое сразу же обнимутся по-братски и откусят друг другу носы! В особенности если их не двое, а несколько. Глупенькая, болгарин, должно быть, сошел с ума, допустив грека хозяйничать в Македонии[190]. Ой, беда с этой Македонией! Долгие годы это была бочка с порохом, всегда готовая взорваться кровавой войной между множеством живущих там народов. Кроме турок, у тебя там еще есть греки, болгары, сербы, албанцы, румыны[191], и кого там только нет? Евреи, естественно, там тоже есть. Ты спросишь: на кой там сдались еще и евреи? — а для погромов[192]. Потому что, например, что бы делал город Салоники, если бы там не было евреев?[193] Над кем бы сказали шехейону[194] сразу же после победы, которую с Божьей помощью одержали над турком?..[195] С другой стороны, речь, кажется, шла о мире — спрашивается: чем, прошу прощения, думал король Фердинанд[196], когда потащил своих солдат в Македонию?[197] И чем он думал, втайне подписав мир с турком[198] без прочих балканских хватов? Коли все были заодно, так какие теперь могут быть тайны?.. Или возьми, к примеру, серба, кажется, свой человек, а взял и втихаря сговорился с греком[199] против своего доброго друга Фердинанда! В общем, пропало дело, как я тебе об этом уже писал, скоро между трех славян заварится каша, как только дело дойдет до того, что каждый займет тот кусочек земли, про который ему кажется, что он завоевал его своим мужеством. И почему только трое? А что слышно про царя Микиту из Монтенегры? Ты, конечно, думаешь, что этот хитрый царек, который удачными шпегеляциями наварил по-тихому несколько грошей на бирже, этим удовлетворится? Будь уверена, что одним «здрасьте» от него не отделаешься. Ему тоже придется сунуть, если не имуществом, так наличными. На мелочь, дескать, он не согласен! Погоди, дело еще не кончено. Это только жених и невеста. А где же, так сказать, сваты со стороны жениха и сваты со стороны невесты? Реб Франц-Йойсеф? Реб Виктор-Имонуел? Реб Вильгельм? Где англичанин? Француз? И где «мы»? О «нас» ты забыла? «Мы», думаешь, будем сидеть в стороне на чужой свадьбе и глядеть, как сваты едят, пьют и веселятся, а «мы» будем только желать им доброго здоровья, — ошибаешься! В частности, поговаривают, что Сезонов подает в отставку, а на его место приходит Витя[200], наш Витя! Видишь, это уж совсем другая политика и другие дела. Витя, понимаешь ли, мишелону[201]. Он уж точно знает, что такое «гос», «бес» и «столаж»[202]. Он, между прочим, был министром финансов![203] Он им всем может дать фору и заткнуть их за пояс! Вот такие сваты. А кто же тут будет кем-то вроде клезмеров, бадхенов, шадхенов, поваров и поварих, дружек и подружек, и просто побирушек, всевозможных разорившихся обывателей, они, бедняжки, тоже ведь должны получить свое удовольствие? Все ж таки веселье. Бог дал, устроили турку свадьбу, делят его имущество, такие владения, не шутка! Возьми, например, Румынию, за какие такие добродетели ей полагается кусок?[204] Ее, что ли, маслом заправляли, ту военную кашу? Но о Румынии можешь не беспокоиться — Румынии отрежут немалую долю болгарской Силистрии, и тамошние турки вместе с болгарами и евреями перейдут от Болгарии к Румынии. Тамошние еврейчики, бедняги, криком кричат что, дескать, такое? Они не хотят в Румынию, они, дескать, лучше останутся в Болгарии! Потому что в Болгарии они были все-таки людьми, а в Румынии, дескать, что еврей, что скотина — все одно!..[205] Им даже от «важных персон» были обещаны всестороннее заступничество и поддержка… Но кто ж не знает, сколько на самом деле стоят эти, с позволения сказать, обещания, ведь и сами румынские евреи обладают на бумаге, согласно Берлинскому трактату с подписью и печатью, всеми равноправиями[206], а между тем мучаются как в могиле, и никакое Шма Исроэл не помогает!..
Но по-моему, это все пустяки. Все балканские комбинации меня мало трогают, потому что, как я уже разъяснял тебе в моих предыдущих письмах, турок от этих комбинаций мало что теряет. Напротив, он на этом необычайно выигрывает, поскольку экономит деньги, которые идут на содержание огромной армии и земель, которые полны врагами. Получается, что моя, так сказать, жалость к турку была напрасной, потому что война с балканцами, что ни говори, принесла турку большое благо — он сможет теперь осмотреться у себя дома, в Азии, увидеть, как обстоят дела с его, как говорят в Америке, бизнесом, и немного поправить свои обстоятельства. Это, что называется, разбогатеть после пожара… Но что во мне сейчас торкается — это нечто иное. Мне не нравится то, что «великие», эти «важные персоны», начали водить хоровод вокруг турка в самой Азии. Возьми, к примеру, англичанина с его договором, который он втихаря заключил с турком о железной дороге до Багдада[207]. Кажется, ну что такого в железной дороге до Багдада? Мало, что ли, железных дорог у англичан? Но есть в этом такая закавыка, которая может перевернуть всю политику с ног на голову, в результате чего ото всей моей комбинации, не дай Бог, ничего не останется. Ты, верно, спросишь, какое отношение имеет железная дорога на Багдад к моей комбинации? Следует все это тебе, не торопясь, разжевать, чтобы ты поняла.
Англичане в клетчатых штанах — умнейшая нация на свете. Люди опытные, стреляные воробьи! Они никогда не лезут в драку и всегда получают самую большую долю. Если двое затеяли войну, они стоят в сторонке с корабликами на море, держат руки в карманах и высчитывают, на чьей стороне им больше перепадет. Натравливают одного из дерущихся на его противника и при этом приговаривают, пусть, если будет в том нужда, он к ним обращается, и тогда будет его верх, ведь кто ж им, англичанам, равен? В особенности на море, потому что самый большой в мире флот — это английский флот… Затем, когда колесо фортуны повернется и та сторона, которую они поддержали, начинает брать верх, а значит, от ее противника можно будет получить еще больше, — шлют они весточку этому противнику, обещают ему то же самое, дескать, если нужно, так они готовы прийти на помощь со своим флотом, который самый большой в мире… Все это устраивается, ясное дело, в полной тайне, но так, чтобы об этом знал весь свет, дабы держать весь свет в страхе… Поняла? Это называется — чужими руками жар загребать… До сих пор англичане делали все, что могли, чтобы ослабить турка. Теперь, когда славяне слишком круто обошлись с турком на Балканах и он потерпел полное поражение, англичане вдруг начали улыбаться побитому, стали ему делать «у-тю-тю», ссужать его деньгами — и вот результат: тянут дорогу на Багдад и этим, кроме того что открывают себе путь в Индию, получают свободу рук в Персии, и теперь им не нужно объединяться с «нами», как они объединялись, когда делили Персию пополам — одна половина принадлежала им, другая — «нам»…[208] Ежели англичанин охладеет к «нам», то и француз охладеет, и так или иначе развалится вся затея с двумя «тройками», одна против другой: мы с французом и англичанином с одной стороны, против Франца-Йойсефа с Вильгельмом и Виктором-Имонуелом с другой стороны, и как только это все развалится, кто же будет настолько умен, чтобы предсказать — кто против кого?.. Но ты спросишь: а какое это все имеет ко мне отношение? Ко мне-то это отношения не имеет, а вот к турку — имеет. Я боюсь, что мне не дадут ухватить для него коврижки у него же, в его собственном доме то есть, — тогда, не дай Бог, пропадет весь мой план со всеми золотыми комбинациями, которые я для него разработал. Турок не станет шпегелировать и потеряет миллиарды, которые мог бы заработать, и, главное, уже можно не рассчитывать на мир, на настоящий мир, о котором я думаю, на тот мир, о котором пророчествовал Исайя, — дело дрянь! Это уже пахнет настоящей войной, перед которой трепещет весь свет и которая будет всем нам стоить немалых денег… Ты что думаешь — зря, что ли, француз продлил срок военной службы с двух до трех лет? Правду сказать, французики таки бунтуют[209], не хотят мучиться. Но кто ж их слушает?..