Действительно, хватит играть в благородство. Чай, не офицеры с их архаичным понятием долга и совести. Смерти Субботин не боялся, но задавался резонным вопросом: а нужна ли она сейчас?
– Держи… – он перекатился, таща за рукоятку дымящийся от перегрева пулемет. Спрыгнул с камня, стараясь не смотреть в глаза товарищу. За Субботиным слетел Петруха, побежали в лес, до которого рукой было подать…
Они бежали по сгущающимся сумеркам, буксуя в грязевых «ваннах», не замечая моросящего дождя. Молчали, берегли дыхание. За спиной разгоралась стрельба. Нестройные залпы трехлинеек, потрескивал «максимка». Потом все стихло, и над тайгой воцарилось безмолвие. Только дождик шумел по кустам.
– Не могу больше, Яков Михайлович… – Петруха задыхался. Сапог застрял в колдобине, он не смог оторвать подошву, рухнул носом в грязь.
– Давай, Петруха, поднатужься, бежим до темноты, херня осталась… – он выдирал за шиворот паренька, подталкивал коленкой. – Ишь, размечтался, поди, что на себе потащу, буду просить не умирать…
Колея уже не просматривалась. Они брели по грязи, продирались через жгучие кустарники.
– Шабаш, Петруха, ночуем… – прохрипел Субботин, сворачивая в лес. – И учти, до рассвета нужно подняться… Не поднимемся – голову откручу. Будешь у меня ответственным за время…
Они уснули в сырой ложбине под сенью старых елей, нагребя под себя сырые лапы. Очнулся Субботин от собственного надрывного кашля. Петруха возился, кряхтел, плевался матерными словами. Кромешной темени уже не было – тяжелая серость просачивалась сквозь разрывы в ветвях. Страх ударил в темечко, но, выбравшись на тропу, успокоились: не прошли еще белые. Откладываются партизанские действия…
Своих они догнали на втором часу марш-броска: треснуло колесо на замыкающей подводе, народ ругался, потный Птицын, немного знакомый с плотницким делом, пытался ликвидировать неисправность. Кто-то пальнул, приняв своих за белых. Пуля, по счастью, влетела в дупло, проделав лесному обитателю дополнительное оконце.
– Смотри, куда стреляешь, идиот! – завопил Петруха, грозя чекисту кулаком, словно средоточию всей мировой буржуазии. Лева Рыбский, которого сильно угнетало чувство ответственности, бросился к Субботину, крича от радости:
– Живые, Яков Михайлович!
– Не все, Лева… – Субботин в изнеможении облокотился на подводу. – Хламов прикрывал – нет его больше… Почему стоим?
– Готово, – возвестил Птицын, швыряя в телегу ржавый молоток, – можно ехать. Но сильно не гнать, товарищ командир, – тогда точно хана…
Он обозрел свое редеющее войско. Одичали вконец за три недели скитаний. Небритые, рваные, страшные. Грязь въелась в кожу и одежду. В глазах – болотное равнодушие. Из двух дюжин сотрудников иркутской ВЧК, лично отобранных Субботиным, уцелели шестнадцать – что, с одной стороны, прискорбно, а с другой – вполне способный отряд.
– Мужики, – устало возвестил Субботин, – белые на пятках. У них такие же подводы, правда, пустые. Возможно, с ранеными. Кавалерия была – да вся пропала. Полагаю, их штыков сорок, вооружены винтовками и ручными пулеметами. Впереди охранение, поэтому врасплох застать не сможем. Надо уходить и как зеницу ока беречь груз. Вопросы?
Вопросов не было. Он сумрачно смотрел на своих людей, пытаясь определить, кто из соратников способен на измену. Не дрова везут, людскую корысть никто не отменял. Что он знал о них – мобилизованных впопыхах, на основе первого впечатления? Интуиция дремала, усталость гнула к земле, меньше всего хотелось думать о предательстве. Возница щелкнул кнутом – обоз со скрипом двинулся дальше, огибая по краю лога обширный осинник…
Последующие двое суток стали сущим кошмаром. Чекисты отрывались от отряда Волынцева, и снова тот висел на хвосте. Дважды передовой дозор вступал в перестрелки с арьергардом Субботина, но не мог его смять. Человек десять пытались углубиться в тайгу, намереваясь ударить с фланга, завязли в буреломе и выбежали на Арцевича, который с пулеметом лежал за поваленным деревом. Невозмутимости этого сотрудника позавидовал бы сам Будда. Атакующие откатились в чащу, оставив на опушке троих, да там и увязли, предпочтя дожидаться подхода основных сил. Погиб Черкасов – слесарь из Иркутского локомотивного депо, одним из первых пришедший на работу в ВЧК: помогал Арцевичу откатывать «максима» и упал, сраженный в затылок. Подоспел Кулешов, и, пока погоня парилась в замешательстве, совместными усилиями нагнали обоз. Пулемет взгромоздили на замыкающую подводу, обложили вьюками и периодически постреливали по чаще – благо лент с патронами было припасено.
И снова состязание в скорости. Трясущийся от страха Ковригин прилежно исполнял роль Сусанина – отряд углублялся в необитаемую глушь. Характер местности менялся. Лесистые холмы чередовались травянистыми низинами. Временами чаща разбегалась, оставалась заросшая кустами равнина, по которой легко и непринужденно разлетались пули. Временами вырастали скалы – бугристые, всевозможных габаритов и очертаний. А потом тропа, по которой вел людей проводник, стала петлять. Сворачивала на восток, тянулась прямо, уходя в крутой извив – на запад; вновь простиралась меж гигантских валунов, висящих, как дамоклов меч, и не дающих никуда свернуть. Поздновато оценили чекисты опасность такого поведения дороги. По прямой убегающих и догоняющих иногда разделял лишь скалистый барьер, на который, проявив сноровку, несложно забраться. Что и сделали белые, водрузив пулемет на гребень скалы! Красные появились на отрезке саженей в тридцать, чего и хватило для учинения побоища. Слава богу, запасные лошадки, которых вели в хвосте, под обстрел не попали. Длинная очередь пропорола колонну! Начался хаос. Ныряя под подводу, Субботин видел, как упал прошитый «проводник» Ковригин. Отмучился… Латынский хлестнул всхрапнувшую лошадь, выводя подводу из-под обстрела. Субботин выкатился из-под наезжающего колеса, укрылся за удачно подвернувшимся булыжником. Клацнул затвором Рафинович, выронил винтовку, лицо окрасилось. Хрустнула оглобля – Петруха Макаров махнул через обеих лошадок, зарылся в кустарник. Свинцовый ураган крошил вторую повозку. Павшие лошади конвульсивно дергались в грязи, падали люди, не успевшие разбежаться. «Потери жуткие», – машинально оценил Субботин. Вялых, Ахматулин, Евсюков, Масалкин, рыжий Алцис… Оставшийся без пулемета Сенька Гальперин схватил винтовку убитого Рафиновича, успел пальнуть по гребню, над которым скалились и что-то орали вражьи головы. Схватился за живот, рухнул под телегу. Завопил болотной выпью Птицын, трясясь, как марионетка на веревочке… Песок скрипел на зубах – проклиная все на свете, Субботин высунулся из-за булыжника, нацелив «маузер» на пулеметчика, который продолжал отвязно строчить. Мушка плясала перед глазами, пули пролетали мимо, не причиняя вреда ублюдку…
В суматохе никто не видел, как Арцевич в обнимку с пулеметом скатился с задника подводы, распластался за плоским валуном. Пулеметом этот невозмутимый семит – когда-то подрабатывающий в красноярской филармонии – владел не хуже, чем в юности роялем. Хватило пары очередей. Белый пулеметчик ткнулся козырьком в скалу, слетела фуражка. Накренился пулемет – ухнул за фуражкой. Уцелевшие сползли. А дальше трудились в лихорадочной спешке. Кто-то вытащил из-под телеги Гальперина, другие выпрягали павших лошадей. Поднатужились все, кто выжил, откатили подводу, впрягали запасных, которые трясли гривами и тревожно ржали. Дважды на гребень выползали белые, дважды Арцевич сбивал их точными очередями. Попытки вмешаться вскоре прекратились, появилось резонное опасение, что противник просто кинется вдогонку – проскочит гряду, одолеет поворот и задавит подавляющим числом.
– Быстрее, мужики, быстрее… – умолял Субботин.
– Яков Михайлович! – осенило Петруху Макарова. – Давайте гранаты, я их задержу!
Другой возможности стряхнуть с хвоста белую нечисть уже, похоже, не оставалось. А что Петрухе – была бы задница, а приключения найдутся.
– Держи! – он выкопал из соломы парусиновый подсумок с неприкосновенным запасом. Экономия неуместна – слишком многих потеряли. И все же одну гранату он оставил себе – сунул под тужурку, где имелся потайной, но вместительный карман.
Петруха швырнул карабин на подводу, обнял подсумок, побежал вдоль гребня. Не верящий ни в бога, ни в черта, как ни норовили в детстве привить религиозное послушание – а тут вдруг стал неистово молиться, и слова подходящие вдруг откуда-то нашлись: помилуй же грешного, спаси, сохрани… Отбежал саженей на семьдесят, обернулся – обоз со скрипом уходил в поворот, на гребне никого не было – полез на скалу, прижимаясь грудиной к шершавому камню…
Всунул макушку в «амбразуру» между зубцами… и пот хлынул со лба. Еще чуток – и головная подвода поравняется с ним! Он вытряс из подсумка гранаты – четыре штуки – разложил перед собой. Не приходилось еще метать этот бисер (мост не в счет, там он только чеку вырвал), хотя в теории представлял, даже наблюдал, как метают. Ударные взрыватели вставлены в корпус с насечками. Срываешь с рукоятки предохранительное кольцо, считаешь, молишься… Он выжидал. Еще немного… Неприятель передвигался на четырех подводах. Грязные, злые, уставшие. Боеспособная часть отряда – штыков тридцать – тридцать пять (самое время поубавить) – брела по колено в грязи. Впереди офицер крупного сложения что-то втолковывал тщедушному бровастому субъекту в офицерской фуражке и замшевой тужурке без знаков различия. На подводах бородатые гражданские, несколько раненых: у одного голова перевязана, у другого нога выше колена, третий весь обмотан, явно не жилец – бинты кровавые, грязные, сам не шевелится… Первая граната полетела не туда – дрогнула рука, сорвалась и шлепнулась слева от обоза, в лунку между камнями. Но хлопнуло знатно – переднюю подводу заволокло дымом. Возницу снесло с телеги, офицер с собеседником повалились в траву. Взбрыкнувших лошадей потащило в сторону. Кренясь, подвода встала поперек дороги. Вторая граната пошла точнее – люди разбегались, кто-то рыбкой нырял за камни, кто-то метался, вопя, – в гуще народа и рвануло. Захлопали выстрелы – с замыкающих подвод углядели метателя. Пуля чиркнула о камень. Завыло над ухом. Он уже швырял третью гранату – куда-то в середину, где пожилой фельдфебель громоздил к пузу ручной пулемет. Теперь уж по всему обозу царила суматоха. Петруха спрятал голову, перекатился за соседнюю глыбу, выдернул чеку из последней гранаты. Уж коли всем сестрам по серьгам, то не забыть и про «корму»! Уже замахнулся, чтобы метнуть… и не поверил своим глазам. В последней подводе ехала девушка! Она пыталась слезть на землю, опираясь на бледного юнца с горящим взором. Но ножка в отороченном мехом сапоге застряла, девушка упала – благо он успел ее подхватить, поволок, болтающую ногами. Словно магниевая вспышка озарила сцену – темная коса, заправленная под шапочку, смазливая мордашка, полумертвые от ужаса глаза… Он сам не понял, откуда такая лирика, – рука, уже метающая гранату, вдруг пошла в сторону, комок железа полетел в средоточие дыма и копоти, рванув под ногами ржущего коня в яблоках…
Он сполз со скалы, обдирая пальцы. Спрыгнул на тропу, постоял, оглушенный, выбивая пробку из ушей. Потом дошло, что свою историческую миссию он выполнил и даже не погиб, засмеялся, принял вид чрезвычайно довольный и значимый и, не спеша, потрусил за своими…
Время сжалось. Мозги работали лишь в одну сторону – уйти подальше! Проводник Федька приказал долго жить, хрен с ним, но как-то непонятно: куда идти? Не зная «брода», Субботин повел отряд на север и вскоре сам потерял ориентацию. Шли без привалов, пользуясь форой. На ходу чинили подводу, кормили лошадей, подсчитывали оставшиеся боеприпасы. Он втихушку, исподлобья обозревал потрепанное войско. Силы таяли, как снег на апрельском солнышке. Восемь душ – угрюмых, израненных, смутно представляющих, что творится вокруг и каким чудом выбираться. Он не исключал, что скоро в зачумленных головах зародятся вопросы. А он не джинн из бутылки.
На кого в компании он мог положиться? Алцис – жесткий, неспешный, но вполне лояльный и не каверзный – погиб. Из тех, кого он знал, остался Лева Рыбский. Хитрый, изворотливый, бывший эсер, перебежавший пару лет назад в «большевизм». Кто знает, что у мутной лисы на уме? В предательстве Рыбского заподозрить трудно, но вот в своекорыстии… Что он знает о бесценной коллекции в ящике под номером восемь? Субботин полагал, что знает только он, но так ли это?
Петруха Макаров, мужающий на глазах, – удачливый, но слишком молодой, неопытный; упомянутый Рыбский; невозмутимый Арцевич, нянькающийся со своим пулеметом; Гасанов – черный, злой, колючий; раненный в руку белобрысый Колонтарь (пуля навылет прошла через плечо), на ходу делающий перевязку; вдумчивый Кулешов с плоским, как блин, лицом; здоровяк Латынский – поляк по матушке и конюх по отцу, единственный в отряде, смыслящий в лошадях, – вот и все, что осталось у Субботина в наличии.
Никто не представлял, как оторвались от белых. Судя по уверениям Петрухи, урон у тех колоссальный, быстро не оправятся. Тайга засасывала. Расступалась, смыкалась за спинами, будто занавес… Первый привал сделали под вечер. Арцевич и Петруха убыли в охранение. Почистили лошадок, приволокли им сочной травы с поляны. Валялись вразброс, напряженно вслушиваясь в звуки вечерней тайги. «Вот и лето пришло, – тоскливо думал Субботин. – Холодное лето в этом году… Холодное лето восемнадцатого года…»
– Да уж, – невпопад пробормотал Лева Рыбский, – угодили в переплет, как кур в ощип… Это тебе, Яков Михайлович, не переписка Энгельса с Каутским…
«Кто бы помнил, о чем она, эта переписка?» – усмехнулся про себя Субботин. Он не был силен в теории марксизма и попутных течений – революцию чувствовал сердцем, понимал ее необходимость и особенно то, что революция – это прежде всего грубость и грабеж.
– Уходить надо отсюда, – выразил понятную мысль импульсивный Гасанов. – Белые придут, порежут, как баранов.
– И постреляют, как цыплят, – пробормотал Кулешов.
– Товарищ Субботин, вы хоть представляете, куда мы идем? – спросил Латынский. – Здесь же люди не живут… Скоро болота начнутся…
– А тебе не все едино? – процедил сквозь зубы Колонтарь. – От белых бы оторваться, а там поглядим…
– И все-таки? – настаивал Латынский. – Не хотелось бы в болоте чухаться. Да и лошадок жалко…
– Людей бы пожалел, – хохотнул Рыбский. – Хотя чего нас жалеть… Вон – целую кучу товарищей на дороге оставили, похоронить бы надо по-людски, а как? Так и будут гнить да падальщиков кормить.
– Похороним, – злобно бросил Гасанов. – Вот раздолбим белую нечисть, вернемся и похороним.
– В глухомани есть деревни старообрядцев, – подумав, сообщил Субботин. – Живут, не выходя в мир, по своим законам – хрен поймешь, во что веруют. Дикие люди…
– Выкорчуем заразу, – среагировал Кулешов. – Уж если верить – то в торжество мировой пролетарской революции. Как учат товарищи Троцкий и Ленин.
– У них, я думаю, имеется транспорт. Глухомань не беспредельна. Глухомань – это там, где мы. А податься в сторону… Мы идем на север из Турова. От Турова до Тулуна по железке верст семьдесят. А из Тулуна на север уходит Березинский тракт. Через Кашарык, Черемыслово… Там масса деревень. Уездный Малакут, Макеевская, Криводарьинская волости… Забираем на северо-восток – я не думаю, что в уезде скинули советскую власть – там же не было чехов…
До ночи их хватило на один рывок. Тайга преподнесла подарок: пригодную для проезда полосу между старым березняком и обрывистой лощиной. На ночлег остановились, когда сгустилась темнота. Двое – в охранение. Смена – каждый час. Люди падали без сил, кто в траву, кто в подводы – на слежавшуюся солому, машинально обнимали карабины, засыпали мертвым сном…
Субботин очнулся посреди ночи – провернулось что-то в мозгу. Лежал, не шевелясь, работая ушами во все стороны, таращась на причудливые выпуклые звезды, мигающие в прорехах между ветвями. Странное чувство, что проснулся он не зря, так надо. Не подвело чутье! Неподалеку послышался шорох. Он повернул голову, одновременно нащупывая кобуру. Кто-то украдкой подобрался к подводе, склонился, разворошил солому, под которой лежали ящики с грузом. Скрипнуло – злоумышленник застыл. Все в порядке, над поляной разносился богатырский храп. Снова заскрипело. Субботин напряженно всматривался. Некто невысокий, плотный, стоящий к нему спиной, сдвинул верхний ящик, приспособился обхватить двумя руками. «Не восьмой, – машинально отметил Субботин. – Четвертый – заполненный наполовину. Коллекция Шалимова в самом низу». Но рыться дальше тихушник не стал. Не мог он знать про коллекцию, что сделала бы честь любому музею мира. Он поставил ящик на землю, перехватил поудобнее, снова поднял. На цыпочках, еле слышно шурша травой, подался к лесу. Еще мгновение, скроется в глухом подлеске…
«Да это же Лева Рыбский! – осенило Субботина… – Вот мерзавец! Кто бы мог подумать, что товарищ Лева способен предать, да еще и окаблучить Республику Советов на кругленькую сумму!»
Он скатился с подводы, метнулся наперерез. Поняв, что его засекли, предатель заметался. Бросил ящик, тут Субботин и прыгнул ему на спину. Попадали в глухой бурьян. Крапива плетью хлестнула по лицу. Он сжал мерзавца за горло, но тот ударил локтем – под дых. Дыхание перехватило. Он отпустил удавку, отлетел.
– Ни с места, Рыбский… – прохрипел Субботин, выдергивая «маузер». Но тот уже хрустел валежником, вламываясь в лес. Он стрелял, пока не выпустил в темноту всю обойму, всполошил тайгу, спящих – стрелял, пока убегающий не охнул, подминая кустарник…
Ворочался народ, вспыхивали спички. Прибежало охранение с дороги. Кто-то поджег припасенную паклю, обмотанную вокруг трухлявой коряжины. Жиденькое пламя озарило куцый клочок леса.
– Командир, ты чего палишь, как на охоте? – вопросил Арцевич.
– Подстрелил он кого-то, – заметил Латынский. – Ух, едреный стос… – он споткнулся о брошенный посреди поляны ящик. – Яков Михайлович, да ты никак гниду в наших рядах выявил…
– Он сам себя выявил… – бормотал Субботин, нагибаясь над телом. Хорошо попал. Практически в сердце.
– Переверните его, – хмыкнул Петруха. – Он хочет видеть звезды.
– А чего это ты мое имя всуе поминаешь? – угрюмо поинтересовался Рыбский.
Он вздрогнул, не поверив ушам. Отобрал у Гасанова факел, поднес к лицу говорящего. Лева Рыбский не шевелился. Блики пламени отражались в зрачках, по усохшему небритому лицу, словно какие-то блуждающие трупные пятна, бродили тени…
– Привидение узрел, Яков Михайлович? – усмехнулся Лева.
– Да уж воистину… – пробормотал Субботин, нервно сглатывая. Мистика какая-то… В свете коптящего факела рябили перед глазами, то выплывали, то погружались в тень шесть человеческих фигур. Лишних нет… Ну что ж, семеро одного не боятся. Он нагнулся, перевернул покойника. Блинообразное лицо в окладе рваной бороды, страх теснился в мертвых глазах. Кулешов!..
Не мог он заподозрить в подлости этого исполнительного парня, хорошо показавшего себя в бою. Потемки человеческой души…
– Мать честная… – ахнул Петруха. – Да неужто Степка Кулешов Иудой заделался?
– Нервы сдали, – проворчал Латынский. – Шарахнуло что-то по башке, сам не понял, что натворил.
– А хрен-то не понял, – отозвался Колонтарь, нервно поглаживая честно заработанную рану. – Все обдумал, гад, не спал, дожидался момента. А что? Уволок бы ящичек в тайгу – не стали бы мы его искать, себе дороже, отсиделся бы недельку, и вперед – куда-нибудь в Монголию или к китаезинам за лучшей жизнью… Молодец, Яков Михайлович, раскрыл нам истинное лицо двурушника.
– Собаке – собачья смерть, – сплюнул Гасанов.
«Аминь, – подумал Субботин. – Постигла суровая кара товарищей по оружию».
А Рыбский очень пристально и со смыслом смотрел на Субботина. Было что-то недоброе в его глазах – помимо резонного укора (дескать, каждый может обидеть чекиста…). «Что-то я перемудрил», – с неясной тоской подумал Субботин.