Чем больше рыдала Мэри, тем сильнее становилось ее горе. Мучительная мысль о погибшем письме – таком письме! – больно ранила ее истерзанное сердце. Вскоре она утомилась и уснула. К счастью для Клотильды, которую уже искали в доме, как одну из фрейлин. Запомнив место, где Мэри спрятала разорванное письмо, она пошла в дом.
Фрейлины и статс-дамы должны были собраться в Праздничном зале, который закрыли для всех остальных членов школы. Среди лиц, не особенно заинтересованных делом, были Маргарита Лэнггон, Анжелика л’Эстранж и Томасина Осборн. Вообще, эти девочки не были способны горячо относиться к чему бы то ни было, хотя Томасину Осборн Китти выбрала статс-дамой, к некоторому удивлению других. В действительности, она была избрана потому, что сама просила об этом, а добродушная Китти не захотела отказать ей. Анжелику л’Эстранж можно было уговорить склониться на какую угодно сторону, только суметь взяться за дело. Елизавета Решлей и Клотильда Фокстил надеялись без труда заставить обеих принять их точку зрения.
Будущее Китти зависело от четырех фрейлин и трех статс-дам. Все они – и те, кто был против Китти, и те, кто был за нее – могли иметь влияние на голосование в решающий день.
Когда все собрались, Елизавета сказала:
– Я позову Китти.
Она вышла из комнаты. Девочки уселись полукругом у окна, выходившего в знаменитый садовый розарий. Роз распустилось еще мало, зато лиловая и белая сирень украшала эту прекрасную часть сада. Сладкий запах сирени вливался в открытое окно.
– Это очень странное дело, – сказала Маргарита Лэнгтон. – Мне хотелось бы услышать все подробности.
– И услышишь, милая, – сказала Клотильда. – Мне кажется, что Елизавета собирается рассказать нам все.
– Вражда к такой милочке – просто позор! – заметила француженка Анжелика л’Эстранж, – а она такая gеntillе,[v] такая élégаntе,[vi] да и все это дело раs grаndе сhоsе.[vii]
– Но это была ложь – страшная ложь! – сказала маленькая леди Мария Банистер, уставясь темными испуганными глазами на Анжелику.
Анжелика пожала плечами и ничего не сказала.
Мисс Хонебен вошла в комнату одной из последних и села молча. Лицо ее было бледно. Клотильда кивнула ей головой.
– Я чувствую себя подавленной, – сказала мисс Хонебен. – Это ужасное дело.
– Ничего, может быть, мы еще увидим свет, – приободрила всех Клотильда.
Распахнулась дверь. Елизавета и Китти вошли в комнату. На Китти было простое белое платье, из которого она немного выросла. Оно придавало ей особенно детский вид. Красивые черные волосы падали на шею и плечи. Личико было бледно, зато глаза – чрезвычайно темны и блестящи; дрожавшие губы придавали всему лицу трогательный вид. Всем было видно, что в эту тяжелую минуту Китти думала не о себе.
Ей указали место несколько поодаль от фрейлин и статс-дам. Наступила пауза, во время которой Елизавета шепнула что-то на ухо мисс Хонебен, и та отрицательно покачала головой. Елизавета обратилась к Клотильде и получила также отрицательный ответ. Тогда она тихо вздохнула, вышла вперед и, остановившись около Китти, положила руку на ее плечо.
– На мою долю выпало коротко сообщить подробности дела, – сказала она. – Мы все уже знаем их, поэтому необходимо сказать только несколько слов. 23 апреля Китти О’Донован была единогласно выбрана королевой мая. Через неделю она стала нашей королевой. Все мы были очень рады и приняли ее с полным радушием. Выбирая нашу королеву, мы все чувствовали, что поступаем умно, и надеялись, что радостно проведем время царствования Китти О’Донован. Скоро, однако, показалось облачко, вернее – почти сразу.
Елизавета напомнила историю с тайным письмом.
– Мы собрались здесь, чтобы расспросить Китти, – продолжила она. – После этого мы вольны составить свое собственное мнение, а затем переговорить с остальными девочками. Мы можем говорить за Китти или против нее, исходя из того, что подскажет нам сердце; наша ужасная роль заканчивается сегодня. Миссис Шервуд передала королеву мая на наш суд. Мы передаем ее на суд школы. Школа должна осудить ее или оправдать. Если Китти О’Донован будет оправдана, все пойдет по-прежнему, и она останется на год нашей королевой мая. Но если Китти признают виновной, она будет развенчана.
Елизавета замолчала, обернулась и взглянула прямо в лицо Китти.
– Против нашей королевы мая есть много важных улик. Несмотря на это я считаю нашу королеву мая невиновной.
– Я согласна с тобой, Елизавета Решлей, – сказала Клотильда Фокстил. – Более того, я не только чувствую, что она невиновна, но и надеюсь доказать это в течение нескольких дней.
– Я также верю в невиновность Китти О’Донован, – сказала мисс Хонебен. – Для моей веры нет другого основания кроме того, что подобный поступок несвойствен натуре Китти.
Эти слова вызвали сильное волнение среди девочек, вскочивших со своих мест. Китти задрожала с головы до ног; каким-то удивительным усилием воли она овладела собой и встала со стула. Гордым, благородным движением закинув голову, Китти подошла к Елизавете.
– Благодарю тебя, Елизавета, – сказала она и подошла к Клотильде.
– Благодарю тебя, – повторила она.
Наконец она взяла за руку мисс Хонебен и проговорила:
– Благодарю вас от всего сердца.
– Отбросим теперь всякую важность, – сказала Маргарита Лэнгтон. – Сядем поудобнее и обсудим все. Одно из двух, Китти: или ты написала письмо, или не писала его. Это ясно, не правда ли?
– Да, ясно, – ответила Китти.
– Ты утверждаешь, что не писала письма?
– Да, и я говорю правду.
– Тогда кто-то другой написал его, – сказала Маргарита Лэнгтон.
– Вот это-то я и хочу узнать, – заметила Клотильда.
– Но во всей школе не найдется никого, кто мог бы написать письмо чужим почерком, – высказала важную мысль Томасина.
– Конечно, не найдется, – включилась в разговор маленькая леди Мария. – Подражать чужому почерку очень трудно. Я помню, дома мы раз играли так, что каждый из нас старался писать почерком другого; если бы видели, что из этого вышло! Мы так смеялись. А написать длинное письмо… Я думаю, что невозможно было бы написать длинное письмо почерком, похожим на твой, Китти.
– Это самая таинственная вещь на свете, – сказала Томасина.
– Особенно странным мне кажется то, что твой двоюродный брат Джек прислал телеграмму, – призналась Маргарита. – Ты не думаешь, что он должен был бы, написав об этом, прислать назад твое письмо? Нам бы очень помогло, если бы у нас в руках было это письмо.
– Да, я тоже не подумала об этом, – сказала Елизавета. – Какая чудесная мысль, Маргарита!
– Можно было бы сейчас телеграфировать ему, – подсказала Маргарита.
Но бледное личико Китти побледнело еще больше.
– Но этого нельзя делать, – произнесла она. – Вы совсем не знаете моего папу. Если он узнает, что меня в чем-то обвиняют, то не оставит меня в школе и на час. Я готова скорее вынести незаслуженное наказание, чем так взволновать папу.
– Но телеграмму можно послать прямо твоему двоюродному брату.
– Папа узнает.
– Если ты невиновна, то должна послать за письмом, – сказала Томасина.
В голосе ее прозвучала неприятная нота, от которой Китти даже вздрогнула.
Глава XVIII Китти и банши
Многое из того, что произошло, было мучительно для Китти: тяжелый разговор с фрейлинами и статс-дамами, их предположения, намек Томасины Осборн на то, что Китти совершила проступок, настойчивость Маргариты Лэнгтон, желавшей, чтобы Джек переслал полученное письмо. От всего этого у бедной девочки разболелась голова, и она еле сознавала, что делала и отвечала. Наконец фрейлины и статс-дамы окружили свою несчастную, опозоренную королеву.
Взгляд Китти был таким трогательным, он мог бы смягчить самое жестокое сердце.
– Я хочу попросить только одного, – сказала она.
– Чего, дорогая? – спросила Клотильда.
В это время Клотильда была большим утешением для Китти. В ней было что-то сильное, американское; она была так самостоятельна и, по-видимому, так привязалась к Китти, что и девочка становилась сильнее в ее присутствии.
– Что ты хочешь сказать, Китти О’Донован? – переспросила Клотильда. – Говори, что бы это ни было! По твоему лицу я догадываюсь, что ты хочешь сказать что-то смелое. И я буду только еще больше уважать тебя за это.
– Это не смелость, а слабость, Кло, – произнесла бедная Китти. – Я устала, смертельно устала, так что не знаю, что делаю; мне страшно хочется пойти в комнату дорогой Елизаветы, лечь на ее софу и уснуть. Ты сделаешь для меня, что надо. Все это ужасно, но я ничего больше не могу сказать. Если бы со мной разговаривали до второго пришествия, я повторяла бы одно и то же: «Я никогда, никогда не писала этого письма». Вот все, что я могу сказать.
Клотильда посмотрела на девочек.
Клотильда посмотрела на девочек.
– Анжелика, ты ничего больше не хочешь сказать королеве мая?
– Нет, ничего, – ответила Анжелика. – Мне кажется, что ее можно только пожалеть, и мне очень, очень жаль ее.
– А ты, Томасина, добавишь что-то? – продолжала Клотильда.
– Считаю, что она немного упряма. Глупо настаивать на своей невиновности, когда знаешь, что будет доказано противное.
– А ты, леди Мария? – сказала Клотильда, отворачиваясь с презрительным жестом от Томасины.
– Я? Я желаю верить всем сердцем, всей душой, что Китти не виновата, – сказала леди Мария.
– Но все же не думаешь этого, – улыбнулась Томасина.
– Я не уверена, не уверена, – призналась маленькая леди Мария, – но страшно хочу увериться.
– А ты, Маргарита?
– Я сильно склоняюсь к мысли, что тут есть какой-то обман, – ответила Маргарита, – и вижу выход в том, чтобы достать это письмо. Никак не могу понять, почему Китти так хлопочет, чтобы письмо не было прислано сюда. Это сильно говорит против нее.
– Нисколько, – сказала Клотильда, в глубине души сознавая, что это правда. – Вы знаете, на каком основании она делает это. Вам никогда не доводилось встречать такого ирландца, как О’Донован; он не вынес бы мысли, что его дочь могут обвинить в таком поступке.
– Ну, может быть, – сказала Маргарита, – но вот настоящее положение дел: ты, Елизавета, ты, Клотильда, и вы, мисс Хонебен, – вы все на стороне Китти и считаете ее невиновной, хотя у вас нет для этого никаких оснований.
– Я не говорила, что у меня нет оснований, – прервала ее Клотильда.
– Все равно. Остальные не могут представить оснований, а ты не хочешь сказать.
– Я не стану говорить, пока не буду уверена, – ответила Клотильда.
– Итак, три на стороне Китти, а четыре против нее. Я хотела бы быть за нее, если бы могла. Сама Китти уничтожает этот шанс, отказываясь написать письмо домой. Анжелика – ну, она смотрит на это, как француженка. Она считает Китти невиновной, но думает, что и о проступке-то не стоит говорить, – усмехнулась Маргарита, глядя на Анжелику. – Леди Мария очень хотела бы считать Китти невиновной, но не может. Томасина… она верит в виновность Китти. А теперь иди, Китти, спать.
– Пойдем ко мне, дорогая, – позвала Елизавета.
Она провела усталую девочку в свою уютную гостиную, которая, если бы все шло как следует, принадлежала бы королеве мая.
– Ну, Китти, я остаюсь здесь не для того, чтобы ты плакала, – сказала Елизавета, – ты и так уже столько плакала… Я сделаю все, что можно, чтобы помочь тебе выйти из этого ужасного положения, а ты должна быть мужественной и стоять на своем. Ты не виновата, милая, я знаю это. Я вполне доверяю Клотильде. Она напала на след. Не имею ни малейшего понятия о том, куда он ведет; но у Клотильды есть какая-то нить, и нам лучше всего оставить ее в покое. Что касается других в твоей свите, то их мнение не имеет важного значения, за исключением того, как оно повлияет на всех девочек школы. Теперь приляг на софу… Да ты совсем холодная!
– Я… я почти не завтракала сегодня, – сказала Китти.
– Правда, бедняжка! Я видела, что ты смотрела на Мэри Купп и не дотронулась до еды.
– Мэри получила письмо, – сказала Китти. – Вероятно, о брате. Как-то его здоровье, Елизавета?
– Право, не знаю, дорогая моя, и не особенно забочусь. Я так искренне презираю Мэри Купп, что никто из ее близких не интересует меня. Укройся хорошенько, чтобы согреться. Я вернусь через несколько минут.
Вскоре дверь в комнату отворилась; вошла, однако, не Елизавета, а мисс Хонебен.
– Клотильда Фокстил прислала за Елизаветой, – объяснила она, – и Елизавета не может прийти к тебе, милая. Не знаю, в чем дело. Вероятно, случилось что-то важное. Елизавета просила меня принести тебе еды и проследить, чтобы ты поела. Мы не хотим, чтобы ты захворала, и потому ты должна есть. Сядь поудобнее, выпей вкусного горячего какао, поешь хлеба с маслом, а я посижу с тобой. Поговорим о чем-нибудь, только приятном.
– Как вы добры ко мне, мисс Хонебен.
– Да иначе и быть не может, – ответила мисс Хонебен. – Ну вот и хорошо, теперь румянец вернется на твои бледные щеки. Расскажи мне что-нибудь про ваше поместье, Китти, опиши твой дом. Мне всегда так хотелось увидеть старинный ирландский замок, такой, как у вас.
– Да, – сказала девочка. – Некоторые части замка существуют более пятисот лет. Часть, в которой мы живем, сравнительно новая. Есть старая башня, на нее с трудом можно подняться: лестница такая ветхая. А пол наверху!.. Если бы вы знали, как нам с Джеком бывает трудно пробежать с одного конца зала до другого. Мы знаем все хорошие половицы и перепрыгиваем с одной на другую. Это так весело! Мы больше всего любим бальный зал. Хотите, расскажу, что мы сделали однажды вечером?
– Да, дорогая, расскажи мне.
– Джеку пришло в голову, что должен появиться банши. Вы, конечно, знаете, что это такое, мисс Хонебен?
– Я слышала, что у вас, ирландцев из почтенных семей, всегда бывает какой-нибудь призрак, который и называется банши.
– Конечно. Он всегда появляется перед смертью, принимая различный вид: то является старой, высохшей женщиной, то ребенком, а иногда прекрасной девушкой с волосами, падающими ниже талии.
– И вы просидели однажды целую ночь в ожидании призрака? Ну и храбры же вы.
– Можно мне рассказать вам? – спросила Китти. Ее личико просветлело, печальное выражение почти исчезло с него.
– Можешь, милая; я очень охотно послушаю тебя.
– В Лондоне живет дядя Нед, брат отца, он был очень болен. Это не отец Джека. Отец Джека был дядя Роулей. А дядя Нед не был женат. Однажды утром папа получил письмо, где говорилось, что его брат не проживет и суток. Папа был страшно расстроен и провел весь день в своей комнате с опущенными шторами. Джек и я уговаривали его, как только могли, но он не хотел поднять шторы. Мы сказали: к чему опускать шторы, если мы пока не знаем, что дядя Нед у мер; но он и слышать нас не хотел. Он говорил, что уверен: брат его умер, а если дух какого-нибудь О’Донована станет расхаживать по старому замку, где не опущены шторы в связи со смертью, он будет опозорен навеки. Мы видели, что папа непреклонен. Джек вышел из комнаты, потом, как бы случайно, принес местную газету и разные иллюстрированные издания и положил их на стол; потом опять ушел, принес бутылку виски, бисквиты и большой кувшин воды, развел огонь в камине. После этого он сказал, что папа хорошо устроен, и мы можем заняться своими делами.
– Чрезвычайно интересно, Китти, – улыбнулась мисс Хонебен. – А что у вас были за дела?
– О, мисс Хонебен, вы не знаете, что это значит для ирландских детей – для мальчика и девочки: нам так хотелось взглянуть на призрак. В нашей семье он всегда является в виде семнадцатилетней девушки. Конечно, лицо у нее очень неясное. Никто не может хорошенько разглядеть ее, но она так красива и грациозна! Волосы у нее удивительные, падают ниже колен. Мы были очень заинтригованы; Джек говорил, что если дядя Нед умрет даже не в эту ночь, а в следующую, то наш призрак, наверное, придет в замок печалиться.
Потом мы стали обдумывать, где он может появиться. Джек предположил, что, вернее всего, в самой старинной части дома – там, где очень старый бальный зал с шатающимся полом.
Мы сговорились провести там ночь и очень волновались. И что же?! Взяв потихоньку из кладовой большой кусок пирога с мясом, пирожные со сливками и другие вкусные вещи, около десяти часов вечера мы прокрались в бальный зал, сели в уголке и положили ужин рядом с собой. Так сидели, держась за руки и крепко прижавшись друг к другу. Сначала мы молчали, потому что немного боялись; но через некоторое время Джек расхохотался. Я спросила:
– Джек, чему ты смеешься? – а он сказал:
– Ничему, ничему… – и заговорил очень тихо, печальным тоном, как любят призраки. Ну мы ждали, ждали, а никто не появлялся, и мне стало холодно. Джек потрогал мою руку, сказал, что я дрожу и, наверное, простужусь насмерть. Он сказал, что призрак, вероятно, не появится до тех пор, пока луна не поднимется высоко, тогда свет ее проникнет в разбитое окно. Конечно, я знала, что он прав. Джек предложил принести мне большую меховую шубу, а себе меховое пальто отца, чтобы нам укутаться хорошенько. Потом он сказал:
– Мне не нужно спрашивать тебя, Китти, не боишься ли ты, потому что О’Донованы никогда ничего не боятся.
Конечно, я сказала, что не боюсь.
– Только не заставляй меня дожидаться слишком долго, Джек, – прибавила я.
Он обещал и убежал. Я рассчитывала, что он вернется минуть через десять. Прошло минуть пять; я сидела, скорчившись в углу, как вдруг услышала какой-то шум: сердце у меня забилось так, что я думала, будто оно разорвется; потом в окне мелькнула какая-то тень и я увидела – это истинная правда! – что в окно заглядывает какая-то высокая фигура с массой распущенных по спине волос; она издала тихий стон, самый ужасный звук, какой только можно себе представить, и… и я попробовала заглянуть ей в лицо, но увидела только какое-то темное пятно; она снова застонала, а я громко, страшно закричала. Мне было стыдно самой себя, но я не могла сдержаться: мне было так страшно. Как только я закричала – как вы думаете, что случилось? Окно распахнулось, фигура вскочила в комнату и пошла прямо ко мне.