Из дома выбежала Дашенька. В руках легкое плетеное кресло, тащит усердно, язык вывалила на полметра. Глаза сияют гордостью: помогла деду.
– Спасибо, Дашенька, – поблагодарил я.
Вообще-то это не моя дача, давно отдал дочери, не мое это дело – копаться в огороде или подстригать веточки яблонькам. Дочь в меня, тоже не любит хозяйства, зато зять...
Возле мангала сидят поглядывают на багровые угли Игнатьев и Белович. Игнатьев иногда переворачивает шампуры, следит, чтобы прожарилось равномерно. Я тоже люблю смотреть на россыпь багровых углей, в них что-то завораживающее, и если бы не приходилось еще и готовить пищу как дикари-с в пещерные времена...
Оба мои добрых интеллектуала беседуют, понятно, о духовности и ценности человеческой жизни. О чем еще могут русские интеллигенты? Говорят, говорят, и никто не замечает, что на глазах рушится важнейшая доктрина, последние сто с лишним лет определявшая развитие цивилизации. Как нашей, так и западной. Еще в эпоху Возрождения вольнодумцы вычленили из массы человеческих ценностей одну, биологически простейшую: самое ценное – это жизнь, и культивировали эту ценность вплоть до нашего времени. Конечно, это были уже не бунтари в лохмотьях, протестующие против засилья церкви, а придворные философы и сами государи, но даже некоторые успехи, достигнутые благодаря такой доктрине, не оправдывают те потери, что вот несем сейчас...
Есть поговорка: заставь дурака богу молиться – лоб побьет, Давыдов, стремясь поскорее привести свое село к коммунизму, велел согнать в колхоз всех кур, Нагульнов предлагал и баб под общее одеяло, а нынешних философов, в своем усердии пойти дальше начинателей свободы для простого человека, занесло вообще хрен знает в какую дурь, благодаря которой была создана странная юридическая система...
Остановить уродливое развитие этого плода не смогли, и вот теперь даже малограмотный слесарь, как и очень грамотный академик, одинаково орут на нашу судебную систему: да расстреливать гадов надо, расстреливать! Однако не умерщвленная вовремя юриспуденция, исходя из неверно понятых прав человека, оказалась ныне полностью на стороне преступников: любому убийце дает малый срок, после чего тот снова на свободе, снова грабит и убивает...
И вот, когда старые взгляды – очень гуманные и красивые, надо признать, но такие же преждевременные, как построение коммунизма вот нами, порядочными сволочами, если честно... ага, когда старые взгляды в умах подавляющего большинства населения уже потерпели крах, но упорно держатся властителями Империи, как и подгавкиваюшей ей России, то наступает страшное и, мать его, историческое время переоценки основных ценностей.
Или даже простейшего возврата к прежним ценностям. Опробованным, надежным. Как отказались от построения коммунизма: ну гады мы, гады! Все-таки своя рубашка ближе к телу, чем даже весьма хорошего человека, но чужого. От коммунизма отказались, вернулись к проверенному подленькому, но такому понятному капитализму. Так и с прекраснодушными нормами любви к ближнему и перевоспитания в тюрьме преступников в ангелов, увы, придется отложить на те времена, когда будет возможно построить и коммунизм – в самом деле светлую мечту человечества.
А вернемся к надежным проверенным средствам: если преступника казнить – то преступлений будет меньше. Если казнить на площади, да показать по телевидению – устрашатся и самые дерзкие. Особенно если казнить не простым расстрелом, а повесить или посадить на кол.
Если честно: снизит это преступность или нет? Ну вот если попрошу этих двух ответить честно, а не пускаться в туманные рассуждения о гуманности. Набраться духа и ответить честно, а не так, как принято говорить в кругу таких же закомплексованных попугаев, именуемой интеллигенцией? Не ответят... Не решатся. А честный ответ, это – мир ценностей эпохи Возрождения уже рухнул. И чем скорее это признаем, тем меньше будет потерь. Признали бы, скажем, в тридцатых, что коммунизм с таким народом не построишь, глядишь – сейчас были бы самыми богатыми и развитыми в мире!
Пока я молча, рассуждал, уставившись бараньим взглядом в интеллигентов, дочь фыркнула и удалилась в домик, лихо покачивая бедрами. Белович вскинул красивое ухоженное лицо, благостное и чуточку умильное – даже в церковь захаживает, дурак, – поинтересовался:
– Будем здесь оприходовать... или как?
Я взглянул на небо, хоть и хмурое, но дождя вроде бы не будет, представил себе как тащим все это в тесное помещение так называемой дачи, скривился:
– Сожрем здесь.
– Да еще под водочку, – воскликнул Игнатьев бодренько. Он потер руки. – Ни одна простуда не прицепится.
Белович взглянул укоризненно, он из той части интеллигенции, что только с шампанским, хоть и самым что ни есть дешевым, подделкой, но зато шампанским, звучит!
– А где мой Сережка? – поинтересовался он.
– Я его посадил за комп, – сообщил я. – Пусть играет. Я записал там пару новеньких стрелялок, а зять пока что только осваивает комп, стереть еще не умеет.
– Ничего не сломает?
– Не должен, – успокоил я. Видя его озабоченное лицо, добавил безмятежно, – да и не мой это комп, а моего зятя.
Лицо Беловича вытянулось еще больше. Он тоже знал, что зять у меня хозяйственный, бережливый. Даже муху сгоняет с капота своего автомобиля, чтобы не топала грязными лапами.
– Не стоит его приучать к этой штуке, – сказал он с неодобрением. – Глаза портить... Да и ваше пристрастие к компьютерным играм какое-то странное...
– А к чему же еще? – удивился я.
Он пожал плечами:
– Ну хотя бы... хотя бы к красивым женщинам! Посмотрите на них. Разве Фира не чудо? А Валя?
Я посмотрел. Как и он, пожал плечами:
– Кому чего недостает... Через мои руки их прошло, прошло... И все как доски в заборе. Нет, не плоские, а одинаковые. Хоть блондинки, хоть брюнетки, хоть толстые, хоть спичечные... Негритянки и скандинавки... групповухи и всякое такое-эдакое... Кой черт, оргазм всегда тот же! Как ни выпендривайся. А вот компьютерные игры с каждым годом, да что там с годом – каждым месяцем поднимаются на уровень! Ярче, интереснее, красочнее. Графика уже на тыщу шестьсот, тридэакселераторы... Эх, тьма, даже слов таких не понимаешь. А тоже мне о бабах! Они что в Древнем Египте, что в Риме, что сейчас...
Он обиженно умолк, отвернулся. шампур обиженно подрагивал в тонких интеллигентный пальцах. Запястье у него тоже тонкое, одухотворенное, интеллигентное. Даже рука и то интеллигентная.
Из сарайчика поблизости вкусно пахло свежеоструганным деревом. Когда влажный воздух, запахи становятся особенно осязаемыми, я чувствовал тяжелые массивные ароматы дуба – зять потихоньку столярничает, сейчас в моде все «делать руками», хотя по мне все лучше поручать специалистам, запахи сосны проникали тонкие и щекочущие, похожие на приправу к мясным блюдам, зато ароматы досок из яблонь или груш были чисто десертными: сладкими, пахучими, почти липкими настолько, что я невольно провел ладонью по губам, будто меня уже чмокнули конфетные губы.
Эта мастерская – норка зятя, человека неглупого, но до мозга костей русского интеллигента, который с древнейших доцарских времен до свинячьего писка страшился действовать в открытом мире и отвечать за свои действия. За то здесь не боится отвечать за криво построганные доски, за сломанное сверло или лопнувшую ножовку. Но отвечать за что-то более серьезное...
Да, все тот ж извечный страх российской интеллигенции действовать, который скрывается под «надо все взвесить, обдумать, сформулировать, оценить, а кто решать будет...» и пр. При этом подается так, что кто дольше всех бездействует, тот самый мудрый, т.к. дольше всех обдумывает! Как в России к власти пришли полуграмотные коммунисты... ну ладно, это перехлест, но все же им противостояли еще более образованная масса интеллигенции. Или не противостояла? А все обдумывала, взвешивала, оценивала и мыслила как спасать Россию? А большевики не мыслили, а пошли и взяли власть? Как получилось, что в самой просвещенной стране мира, в стране, давшей миру Гегеля, Шопенгауэра и разных всяких кантов, власть взяла примитивненькая идея нацистов? И в власти пришла вовсе не интеллектуальная сила? Ну, та самая, что при слове «культура», хваталась за пистолет? Какого черта мой зять саркастически хохочет на кухне, глядя на придурков в правительстве, дебилов в Думе? Они же не сами туда попали!!! Сам избрал, постеснявшись выдвинуть себя, ибо политика – дело грязное, пусть ею занимаются люди грязные. А мы, чистые, так не запачкаемся... Хрен, не запачкаетесь. Уже запачкались куда хуже, позволяя ничтожествам править великой страной. Запачкали всю страну. Обгадились на весь мир. А когда они всех вас ставят на четыре кости, не отгавкивайтесь. Терпите, а то и постарайтесь получить удовольствие, ведь вас готовили жить по рецептам Империи!
От калитки донесся шум подъехавшего автомобиля. Затем голоса, легкие и четкие шаги, стук каблучков. Калитка отворилась, вошла молодая девушка, плечи голые, несмотря на непогоду, зато платье длинное, почти до лодыжек... хотя разрез сбоку до середины бедра, и мы сразу уставились на дразняще мелькнувшую голую ногу.
Она производила впечатление яркого цветка, свежего и пахнущего, в который хочется сразу же сунуть нос. Двигалась быстро, бодро, глаза блестели, а подвижный рот с пухлыми губами с готовностью раздвинулся в широкой улыбке:
– Виктор Александрович?.. Я Ксюша, младшая сестренка Леонида. Он там возится с машиной, я не стала его ждать...
Я поклонился, взял ее нежные тонкие пальцы, но целовать не стал, это чересчур, вместо этого задержал в руке, глядя в ее юное очаровательное лицо:
– Добро пожаловать! Леонид о вас много рассказывал.
– Вот как?
– В самом деле много, – соврал я без всякого стеснения. – Вижу, не преувеличил, когда расписывал, насколько вы хорошенькая. Идите в дом, там сынишка вон того, что с шашлыками, покажет вам как убивать русских солдат с одного выстрела по три штуки... Да какой там счет на людей! Они русских считают на штуки...
Ее улыбка стала просительной:
– А можно, я посижу с вами?
– У нас разговоры не очень-то мягкие, – признался я. – Видите, вон Игнатьев... который с газетой, сейчас взорвется!
Она протянула капризно и умоляюще:
– Я очень прошу-у-у...
– Ради бога, – уступил я. – Только не жалуйтесь.
Она тут же устроилась на бревне, даже не стала сразу уж так выставлять ногу, а бедро у нее просто совершенное, я успел заметить безукоризненные линии и холеную изумительную кожу, что явно шелковиста на ощупь...
Игнатьев отложил газету, встал, поклонился несколько запоздало, представился, и тут же, совершенно забыв о красивой женщине, с гневом потряс газетой:
– Вы это серьезно?.. Или ерничаете?.. Я никогда не могу понять, когда говорите всерьез, а когда играете... играете во что-то страшное!..
– Вы о чем? – поинтересовался я.
Глаза мои наконец оторвались от щели на ее платье, чмокнуло, я ощутил как давление в глазных яблоках вернулось к нормальному, а уши мои настроились слушать слова.
– Вы, по сути, защищаете терроризм, – проговорил он с ужасом. – вы защищаете даже не террористов... это всего лишь люди, но... терроризм?.. Это ужасно. Этого я не понимаю. И никогда не пойму.
Он произнес гордо, с достоинством, не понимая даже, что признается в собственной глупости, ограниченности и непроходимой тупости. Хуже того, неспособности учиться.
Я кивнул Ксюше на Игнатьева:
– Видите? Он готов защищать гомосеков, извращенцев, садистов, убийц... Хотя гомосеков и защищать не надо, они уже создали свою партию, гомосека в президенты метят... А если их гомосек победит, то все, кто трахается по-старому, будут отнесены к сексуальным меньшинствам, им будет перекрыт доступ к ряду важных должностей...
Она молчала, несколько шокированная моей грубостью, но сама же напросилась и обещала не дергаться, а Белович вдруг вклинился в разговор с надеждой в голосе:
– К должностям? Тогда, может быть, тех, кто по старинке, и в армию брать не будут? А то у меня сыну в следующем году...
– Еще один, – сказал я с отвращением. – Эх... Уже никого не удивляет, что система юриспуденции охватила защитой все на свете: вплоть до убийства червяка или бабочки. И только одно-единственное явление... явление, порожденное чистотой помыслов и жертвенности духа!.. отвергнуто, предано проклятию. У гомосеков или садистов есть сотни тысяч адвокатов, которые во весь голос доказывают по радио, телевидению, Интернету, что они – благо для человечества... а вот это, повторяю, порождение чистых и горячих душ, готовых на самопожертвование для блага других людей, для блага всего человечества... не имеет своего адвоката!
Игнатьев морщился, затем занялся переворачиванием шампуров, а Белович переспросил с недоумением:
– Так уж и не имеет?
– Нет, – ответил я.
– А вы?
– Ну, я не в счет. Я вообще уникальное существо. Но кто еще? Поройтесь в памяти. Просмотрите периодику. Дайте поиск по всему Интернету
Как же, понял я по его вздрогнувшему лицу, пороется в Интернете! Он и на комп едва не бросается с молотком, как на исчадие, что погубит культуру.
За калиткой прогудел еще гудок, там слышались голоса, хлопки ладони о ладонь. Когда калитка отворилась, вошел наконец Леонид, улыбка виноватая, на ходу поспешно вытирает пальцы ветошью, издали помахал всем и убежал мыть руки. За ним шли художник, которого я дважды видел на каких-то тусовках, имени не запомнил, а с ним грациозно двигалась, словно в восточном танце, закутанная с головой женщина.
Судя по фигуре, очень молодая и яркая, на голове чадра с полупрозрачной вуалью. Я разглядел крупные блестящие глаза, сочный рот, не сразу признал ту девушку, что впервые увидел с Богемовым на вечеринке. Она тогда в танце, чтобы поддать огонька, начала сбрасывать с себе «все лишнее». А когда фигура изумительная, то лишним оказывается все. Она тогда сбросила с себя лифчик, затем и трусики, так и танцевала среди нас, танцующих пар, задевая то горячим бедром, то оттопыренными ягодицами, а то и полной жаркой грудью...
– Маринка, – наконец вспомнил я ее имя. – Ты под этой чадрой... еще заманчивее! Но что случилось...
Под чадрой послышался легкий смех, но я уже знал, что случилось. Эх, Россия, Россия!.. Ни в чем не знаешь удержу. Воровать так миллион, а иметь – так королеву. Либо пан, либо пропал, либо грудь в крестах, либо голова в кустах... Это древние римляне сказали: aut ceasar, aut nihil, но только русские жили по этому принципу. Остальные все копеечка к копеечке, шажок за шажком, а Россия все пытается перепрыгивать ступеньки, а то и целые пролеты. То мир во всем мире, то коммунизм, то вот сменить сгнившее православие самым нетерпимым течением в молодом и сильном исламе – шиитами... Ведь выбрали же суннитское направление! Оно терпимее, близко к традиционному православию, народ так и вовсе разницы не заметит. В той же Турции, к примеру, никто чадры не носит, а женщины даже страной правят, премьер-министр там очень яркая красивая женщина...
Художник усадил ее между Игнатьевым и Беловичем, Ксюша посмотрела на Марину победно и едва-едва не показала ей язык, по крайней мере мне так показалось: она захватила место на бревне возле меня, сейчас прижималась теплым мягким боком.
Игнатьев спросил непонимающе, крайне шокированный:
– Это выходка, да? Пощечина общественному вкусу, да?
Под черной чадрой раздался тихий смех:
– Нет. Это убеждение.
– Но как? Как это можно? Зачем?
Из-под чадры донеслось то же смешливое:
– Да просто так, если хотите!.. Никто же меня не заставляет!.. И кроме того...
– Что? – спросил Игнатьев с жадным любопытством.
Она прямо посмотрела нам в лица, голос звучал все тем же веселым колокольчиком, но я чувствовал насколько он стал серьезным:
– Кроме того.. не знаю, как это сказать... но осточертело это... принадлежание всем.
Ксюша промурлыкала шокированно:
– Ну как зачем же такое вслух...
– Ну, я не так выразилась... – поправилась Марина. – Вот восхотелось мне... принадлежать только одному человеку!
Ксюша сказала, опередив всех:
– Ну и кто мешает и дальше принадлежать всем? А если только одному человеку – можно и без чадры. Хотя не знаю, зачем себя так ограничивать...
Ее теплый бок прижался теснее, у меня в той части тела кровь задвигалась быстрее, начала вспоминать, где у меня какие гормоны, я украдкой посмотрел на спутника Марины, но лицо того оставалось таким же американски безмятежным.
– А во-вторых, – закончила Маринка победно, – чтобы все это видели! Ну такая вот я хвастливая. И чтобы он это видел и знал. Что я только его женщина.
На нее смотрели во все глаза. Судя по отвисшим челюстям Игнатьева и Беловича, они тоже вспоминали как она тогда танцевала. То была полная свобода, Марина чувствовала, что в кругу хоть и незнакомых, но достойных людей, потому спокойно сбросила одежды и танцевала нагая, тем самым подбавив чего-то недостающего в нашу чересчур серьезную компанию.
Я посмотрел краем глаза на Ксюшу, она смотрит прямо перед собой, но ее нервные клетки уже проникли через ее тонкую кожу и совсем тончайшее платье, встретились с высунувшимися моими и начали самую древнюю на свете игру. Мой голос сказал мягко:
– Только вы, милочка, уж пожалуйста, не плескайте серной кислотой в лица красоток.
– Ка.. каких красоток? – удивилась она, но глаза ее с неодобрением стрельнули в сторону Ксюши.
– Да было такое в Иране... Там тоже была почти Европа. Или США. И мужчины и женщины одевались по-европейски. Но айятола Хомени призвал сбросить иго черной Империи, и вот по его призыву вместе с американцами из страны вышвырнули и европейскую одежду. А женщины одели паранджи... Сами одели! И еще ходили по улицам и плескали кислотой в открытые лица.