Он выключил, не дожидаясь ответа. Его трясло, хотя внешне оставался все таким же с неподвижным лицом. Внутри дергались все жилки, мышцы сокращались, по ним ходили узлы, в желудке стало холодно, но к голове поднимался нездоровый жар. Поверит ли командующий, что они готовы взорвать танкер с собой вместе? Ведь даже арабские террористы, что своей жертвенностью до недавнего времени держали карательные органы в страхе, теперь по-западному не приступают к акции, пока не обеспечат себе пути отхода?
– На сцену вышли новые силы, – произнес он вслух, сердце забилось чаще, а грудь раздалась в объеме. – Да узнает мир о катакомбниках... А потом, Дмитрий не прав, придут умные головы и создадут красивые теории. Наши, катакомбные.
В рубку спустился Слава, Филипп узнал его под маской и в непривычно мешковатом комбинезоне.
– Устанавливаем последние заряды, – доложил он. – Еще полчасика, а там можно перевести дух...
На пульте замигал огонек вызова. Филипп перевел дух, сосчитал до трех, медленно ткнул пальцем в зеленую кнопку:
– Слушаю, мать вашу!
Голос заставил дрожать, словно от ярости, Когда на экране проявилось лицо, Дмитрий заставил смотреть в него с ненавистью. Это был уже другой человек, немолодой, спокойный, с квадратным лицом и квадратной челюстью, над бровью белеет шрам, какой остается от пули. Глаза смотрели без злобы, пристально, как на человека, с которыми привык общаться всю жизнь.
После тренировочных боев он снова стрелял из уникальной винтовки. Хотя разбитые в кровь пальцы подрагивали, но только три пули ушли в девятку, остальные настолько ровно высекли середку мишени, словно он туда засадил снарядом.
Когда возвращался, из головного здания вышел Ермаков, за ним двигались с огромными пустыми сумками Тарас и Валентин. Тарас жизнерадостно помахал рукой, тут же забыл: стажер еще не человек, а Ермаков поинтересовался:
– Еще с ног не падаешь?
– А что, – ответил Дмитрий почти весело, – надо огород вскопать?
– Огород не огород... Пойдем, поможешь. Как стрелялось?
Взгляд его упал на ссадины на костяшках пальцев.
– Это не стрельба, – ответил Дмитрий. – Песня!
Сзади послышался быстро нарастающий шум. Повернул голову, мимо пронеслось зеленое, пахнущее бензином. Хлопающий по ветру край брезента задел по лицу. Он отскочил, невольно посмотрел на ботинки, ожидая увидеть следы протектора. Джип остановился как вкопанный в двух шагах впереди. За рулем Валентин, руки на баранке, глаза надменно и рассеянно устремлены вперед. Как только все забрались в машину, вывернул руль и понесся в северную часть лагеря.
Дмитрий сверлил взглядом затылок, чувствуя как тяжелая злость поднимается из глубин души. Валентин невозмутимо вертел руль, на скорости проскакивал между казармами, миновал склады, стрельбище, остановился перед неприметной трансформаторной будкой. Рядом со старой проржавевшей дверью нелепо торчала вмурованная в цементную стену коробочка домофона, так показалось Дмитрию.
Пальцы Ермакова пробежали по кнопкам в таком быстром ритме, что все равно никто не успел бы запомнить длинный код, даже если бы полковник не загораживал спиной. Дверь легонько дрогнула. Ермаков потянул за ручку, дохнуло спертым воздухом.
Огромные трансформаторы заполняли все помещение от стены до стены и от пола до потолка. Воздух дрожал, Дмитрий физически чувствовал огромные мощности, что пронизывают воздух и стены, даже испугался: не чувствует ли он и электромагнитные волны как жуки и муравьи, что никогда не селятся вблизи линий высоковольтной передачи.
Ермаков протиснулся между стеной и трансформатором, за ними пустое пространство. Дмитрий чувствовал по реакции Тараса, что он тоже впервые, по Валентину не понять, умеет держаться всегда, и когда Ермаков сунул руку прямо во внутренности трансформатора, Дмитрий ощутил как от страха на миг остановилось дыхание.
Щелкнуло, словно передернули огромный затвор. Плиты пола раздвинулись. Дмитрий ощутил сухой горячий воздух, в нем чувствовалось присутствие машинного масла и новенького железа.
Ермаков буркнул:
– Не отставайте, чижики!
Он прыгнул как в пропасть, Дмитрий едва сообразил, что полковник уже на лету ухватился за невидимые перекладины, слышно было как спускается быстро-быстро, словно бежит по ровному паркетному полу.
Вторым метнулся Тарас, хоть и не так ловко, затем Валентин, а Дмитрий все-таки прыгать не рискнул, слез по-человечьи, из-за чего когда спустился по этой слабо освещенной трубе, все трое уже нетерпеливо ждали.
Просторной помещение, перегороженное стеной из толстых стальных листьев, склепано небрежно, наспех, словно уже чувствовалась перестройка, когда всем на все станет наплевать.
Ермаков подошел к неприметной двери, снова набрал шифр. К удивлению Дмитрия он вскоре услышал шаги, такие отчетливые в этом склепе, дверь распахнулась. Порог переступил коротенький толстый капитан, в очках и с розовым как задница поросенка лицом. В руке он держал огромный бутерброд из городской булки и тонкого ломтика сыра. Челюсти мерно двигались, маленькие глазки смерили Ермакова и десантников недружелюбным взглядом.
Прочавкав, он прохрипел набитым хлебом ртом:
– Капитан Мазуренко. Слушаю вас.
Как у многих низкорослых и тупых, но тщеславных придурков, фуражка у него была широкой как сомбреро и с лихо поднято-выгнутой тульей как высокогорный трамплин в Медео. Дмитрий ощутил как презрение в нем борется с брезгливой жалостью к этому недоноску, что так и не поймет, из-за чего половина населения жрет, глядя в его сторону.
Ермаков протянул бумагу. Мазуренко взглянул искоса, тут же замотал головой:
– У нас этого нет.
Ермаков напомнил:
– Это официальная заявка из штаба.
– На складе такого нет, – упрямо заявил майор. – В штабе не знают, что у нас есть, а чего нет. Навыписывают!
Ермаков сказал значительнее:
– Бумага из Генерального Штаба. Надо найти.
Капитан с явным удовольствием покачал головой:
– Да хоть от самого Яузова! Или даже от президента Кречета.
По мнению Дмитрия уже пора бы двинуть прикладом в зубы, кто он такой, чтобы так разговаривать с элитными частями, но Ермаков сделал им знак отойти, наклонился к капитану, для этого пришлось перегнуться почти вдвое, что-то пошептал на ухо. Капитан отрицательно качал головой, разводил руками.
Тарас уловил какой-то знак от командира, подошел, по-хозяйски снимая тяжелую сумку. Ермаков принял, а Тарас тут же вернулся к Валентину и ничего не понимающему Дмитрию. Видно было как Ермаков опустил на пол, раскрыл. Капитан присел на корточки. Лицо все еще было брезгливо недовольное, но одну руку запустил вовнутрь, в другой все еще держал половинку бутерброда.
Когда он поднялся, на его лице было совсем другое выражение. Ермаков снова подал ему бумагу, капитан взглянул бегло:
– Э, как это я мог так ошибиться?.. Да у вас бумаги в самом деле от самого Яузова. Мы просто обязаны вам выдать все в первую очередь.
Ермаков кивнул:
– Благодарю.
Капитан повел широко рукой:
– И вообще, берите все, что вам вздумается. Все равно, говорят, нас скоро закрывают.
– Кто говорит? – насторожился Ермаков.
– Просто слухи носятся в воздухе, – ответил капитан туманно. – Говорят, что Кречет хочет распустить элитные войска. Побаивается. Нас все побаиваются!
Обратно пробирались, нагруженные как верблюды. Как понял Дмитрий, под землей располагались секретные лаборатории и мастерские, где именно и доводились до совершенства патроны и стрелковое оружие, но вход в них где-то на противоположном конце. Каждый знает только свой участок работы, а создатели оружия никогда не встречаются с теми, кто его забирает.
Дмитрий не знал, смеяться или плакать. На сверхсекретном объекте, где допуски и пропуски сверхвысшей сложности и надежности, по-прежнему как и в захудалом колхозе за бутылку водки можно получить любую вещь. А за полдюжины бутылок этот завхоз с погонами готов отдать весь склад...
Ермаков буркнул на обратном пути:
– И здесь под Кречета копают!.. Ишь, слушок пустили. Подготавливают настроения...
Валентин сказал осторожно:
– Но ведь Кречет в самом деле все под свой контроль?
– Потому что разболтались, – рыкнул Ермаков. – Потому что у Кречета рука твердая! А насчет самостоятельности... Он тебе любую самостоятельность даст, но чтоб ты и отвечал за свои действия! А то у нас хотят самостоятельности, но чтобы отвечал сосед, а не он, такой замечательный.
Странное совпадение: в тот же день и в тот же час, когда «Войну и Мир» читал интеллектуал Никольский, футуролог и автор научных работ с заумными названиями, этот же шедевр классика мировой литературы, исполина цивилизации, держал в руках и простой боец спецназа Дмитрий Човен. Он впервые действительно читал книгу, которую трижды проходил в школе, дважды сдавал в вузе, по которой смотрел два фильма: юсовский и советский, а также знал массу анекдотов о Наташе Ростовой и поручике Ржевском.
Сейчас его глаза бежали по строкам...
"' – Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую, как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот это скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями... Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь...'
Дмитрий с трудом оторвал от книжки взгляд. По телу бегали мурашки. Так еще ж Толстой такое сказал!.. Что он сказал, что сказал?.. Как осмелился сказать такую страшную, но такую понятную правду?.. Ведь французы – это не туповатые скоты-юсовцы! Французы всегда были нацией высокой культуры. А в те времена вообще Франция была на взлете, вся просвещенная Россия говорила на французском, а русские офицеры, умирая на поле сражения, прощались с товарищами по-французски... Но если даже тогда считали, что когда прижат к стене, имеешь полное право перед совестью и Богом отбросить все красивые замашки вместе с изящной шпагой и ухватиться за дубину покрупнее, если сам Лев Толстой – тот самый! – оправдывает и благословляет такое поведение, то... то сейчас, когда на месте благородных французов тупые гогочущие жвачники, то он, Дмитрий, имеет полное моральное право перед совестью и Матерью-Природой убивать их всех без жалости и милосердия. Как тех, кто пришел в Россию, так и тех, кто, оставшись в Империи, дает деньги, посылает, голосует, одобряет действия своих коммандос, своих войск, своих агентов! Толстой сказал: пленных не брать. Сам Толстой сказал, а его слово выше, чем слово нынешнего президента страны... всех президентов взятых вместе или сраного мирового сообщества...
Ермаков, лично делая обход внутренних помещений, обратил внимание на его лицо, хлопнул по спине:
– А ну повернись.
Дмитрий повернулся. Ермаков всмотрелся в его лицо, чуть расширенные глаза. Дмитрию показалось, что командир колеблется: не послать ли на анализы, вдруг да наркота как-то проникла и сюда.
– Случилось что?
Дмитрий широко улыбнулся:
– Еще бы! Благословение получил. На акции.
Ермаков вскинул брови:
– От кого?
– От солнца русской литературы.
Брови Ермакова поползли еще выше:
– От Пушкина, что ли?
Дмитрий смутился, до этого момента ему казалось, что солнце – Лев Толстой. Ермаков смотрел скептически, но что-то понял или догадался, снова хлопнул его по плечу, пошел дальше, заглядывая в шкафчики, а Дмитрий пристыжено уткнулся в книгу.
Глава 24
А через четыре часа Ермаков входил в неприметную квартиру в неприметной хрущобе на окраине Москвы. Дверь по условному стуку открыл Егоров, министр внутренних дел с того дня, как выяснилась настоящая роль Черногорова.
– Что, удивлен? – усмехнулся Егоров. – Не мое это дело?.. Верно, это не входит в компетенцию министра внутренних дел. Но не все нужно передавать Сказбушу. Да еще в его здание, где кишмя кишит если не предателями, то шпионами! Вообще нужно поменьше светиться у Сказбуша. Всякий, кто хотя бы проходит мимо его здания, уже попадает в картотеки всех разведок. Да и вообще... Несмотря на сверхсекретность, такие операции не удается долго хранить в тайне. Появилось слишком много подслушивающих и подсматривающих устройств, а группы аналитиков теперь расшифровывают даже непроизвольные движения подкожных мускулов... Словом, если бросить очень много денег и сил, то можно рассекретить практически любую проведенную операцию. В смысле, узнать, кто совершил, кто планировал, кто руководил. Так что не зря уже давно все щекотливое операции поручаем болгарам, кубинцам, арабским террористам...
Ермаков поежился:
– И что же... мне краситься в араба? Или негритянского экстремиста?
Егоров усмехнулся:
– Нет нужды. Ты будешь настолько автономен, что даже я не смогу следить за каждым твоим шагом. Вообще никто, кроме меня, не знает о твоем задании. Да и то... Я знаю только "А" и "Я". А все, что между ними, на твое усмотрение. Но "Я" должен сказать обязательно.
Ермаков изумился:
– Что с нашими политиками? Нас всегда так боялись, что мы даже по своей квартире ходили со связанными руками!
Егоров криво усмехнулся:
– Припекло. Настолько, что решились дать относительную свободу.
– Какая длина веревки?
Егоров повторил с нажимом:
– Даже мне не нужны детали. И никому. А о результате доложить. Уже не мне, а Сказбушу. Но не лично, не лично.
Ермаков кивнул:
– Обычно о результатах нашей работы и так узнают. Косвенно!.. Документы и значки сдать?
Егоров усмехнулся:
– Не волнуйся, без паспорта не останешься. Чем тебе не нравится быть Ахмедом или Махмудом?
Ермаков поморщился:
– Опять к временам, когда в Испании дрались как Хосе и Хуаны, а в Китае – Ли-си-цины?
– А что, – возразил Егоров, – разве тогда мы не были сильнее, чем сейчас? Не только сдерживали врага по всему миру, но и бивали. Если в Испании отступили, то в Китае наша взяла!. Это сейчас разгуманничались... Ты не волнуйся, твое настоящее имя и портрет сразу появятся на столе руководства ЦРУ. И биография, начиная с внутриутробного возраста.
Ермаков поморщился:
– С внутриутробного – не надо. У меня есть сестра, близнец. Мало ли что могут наплести, когда увидят как мы резвимся в околоплодных водах, голенькие... Но тогда на кой черт такая маскировка?
Егоров прошелся
– Это не для нас. И не для противника. Для союзников, общественного мнения. Юсовцы в любом случае завопят, что вторглись русские. Даже, если к ним проникнут настоящие арабы или мамбо-юмбо. Но тем, кто колеблется или не хочет в открытую выступать против юсовцев, а таких в мире абсолютное большинство, надо дать шанс. Юсовцы будут доказывать, что у них действовала... или действует русская диверсионная группа, мы тут же скажем, что это бред, доказательств нет, а население Франции, Германии и всяких прочих шведов получит возможность не тянуть руки за юсовцев автоматически. Начнут: да надо проверить, да вдруг в самом деле не русские, да нельзя решать так уж сразу, надо цивилизованно... Точно как наши сволочи, когда хотят потопить какое-то решение.
– Разве юсовцы не предоставят все доказательства?
Он него не укрылись крохотные оговорки, типа «действовала... или действует», «доказательств нет», первая говорила, что они к началу скандала погибнут все, а вторая, что погибнут, не успев сказать ни слова.
Егоров повторил терпеливо:
– Мы даем возможность странам Европы слегка притормозить с решениями. Юсовцы, возжелав немедленных акций против России, все же захотят заручиться поддержкой других стран. А нам надо дать этим шведам шанс возразить. Презумпция невиновности, хе-хе!.. Им тоже будет понятно, что это наши ребята, но стопроцентных доказательств все же нет? Тем более, что Кречет на самом высоком уровне тут же с возмущением опровергнет грязную клевету.
– Кречет? Мне казалось, он не способен лгать.
– По отношению к врагу это не ложь, а военная хитрость. Но тебе не кажется, что мы слишком... в политику?