Пирет стояла столбом и с ужасом смотрела на разгромленную столовую.
Пир был отменный. Мы наелись так, что дышать не могли. Впервые за все время. Мы пели песни под гитару, танцевали под магнитофон и решили завтра не ходить на завтрак, потому что еды оставалось «во!», по самую шейку.
На следующее утро Наталья Ивановна, бледная и измученная, трясущимися руками набирала телефон ближайшей больницы. С пяти утра все тридцать человек стояли, сидели или лежали в очереди к двум туалетам. Некоторых рвало в те же тазики, где замачивались трусы и варилась капуста. Наталья Ивановна раздала все запасы активированного угля, но лучше не становилось. Дети лежали вповалку. Запах в бараке стоял чудовищный.
Нас увозили в больницу пачками – «Скорой» пришлось сделать несколько рейсов, чтобы загрузить всех. Мы дружно отравились.
Наталья Ивановна, как капитан корабля, отказывалась ехать в больницу, собираясь умереть в нашем бараке, но ее тоже кое-как запихнули в машину и увезли. На хозяйстве оставили Вадика – единственного из всех, кто не отравился.
– Это потому что вы не пили, а я пил, спирт все дезинфицирует, – объяснял всем Вадик.
– Я тоже пила, – сказала Наталья Ивановна перед очередным приступом рвоты.
– Значит, мало, – убежденно отозвался Вадик.
В больнице было хорошо. Нас там кормили три раза в день. Только на еду мы смотреть не могли. А тех, кто через силу пытался поесть «про запас», опять скручивало диареей.
Постепенно нас одним за другим выпустили, прописав покой и диету. Хуже всего было Пирет, которую обязали носить нам еду из столовой прямо в барак, причем строго по диете – кашки, пюрешки, супчики-бульончики, никакого ревеня.
Пока мы лежали в больнице, начали приходить посылки от родителей, которые Вадик получал на почте и расставлял на тумбочках. Вадик даже отбивал телеграммы одинакового содержания: «Уважаемые родители. Посылку получил (а). Спасибо. Я в больнице. Состояние стабильное». Но после больницы и неожиданного, хоть и недолгого полноценного питания, которым обеспечивала нас Пирет, вожделенные шпроты, тушенка, вареная сгущенка в жестяных банках, конфеты и сервелат оставались нетронутыми.
Нет, хуже всего было нашим родителям, которые пили валокордин после получения телеграмм от Вадика, потому что уловить смысл в таком полуофициальном сообщении было невозможно. Связь с детьми отсутствовала. Телефона в бараке не было. Наталья Ивановна раз в неделю ходила на переговорный пункт и заказывала разговор с Москвой, с директором школы, но связь с ней по уважительным причинам – запой, а потом больница – тоже прервалась. Так что директор школы, к которой вломились очумевшие родители, тоже ничего не знала.
Там же, в кабинете директора, когда родители потрясали телеграммами, выяснилось, что текст в них один и тот же. Соответственно, все пришли к выводу, что писал один человек. Зачем? Почему? Мамы рыдали, папы мерили кабинет шагами и потрясали кулаками. Директор школы тоже хлестала валокордин, но не знала, кому звонить.
– Надо ехать, – сказала моя мама.
– Куда? – ахнули родители.
– Туда!
Родители загалдели, зашумели и накинулись на маму.
– А с чего вы взяли, что я поеду? – начала отбрыкиваться она. – Я в принципе идею подала. У меня работа. Я не могу.
– Вы же юрист, кому еще ехать, как не вам? – сказала директриса.
Родители опять загалдели – конечно, надо ехать непременно юристу, который быстро разберется в ситуации и призовет всех к ответственности по закону.
– Ладно, – согласилась мама.
Домой разошлись уже за полночь. Кто-то сбегал за вином, кто-то достал шоколадку. Разрабатывали план действий. Мама выступала в роли судьи.
– А может, их захватили в плен? – спрашивала одна родительница.
– А может, над ними издевались, и поэтому они в больницу попали? – плакала другая.
– А что значит – «состояние стабильное»? – спрашивала чья-то бабушка. – Значит, до этого было нестабильное?
– А почему они все в больнице? Все? Значит, что-то заразное? Эпидемия?
Ответов на эти вопросы не было.
Пока мама доставала билеты, пока добиралась, наша жизнь в лагере шла своим чередом. Нас освободили от работы, мы быстро шли на поправку, и разморенные бездельем молодые организмы требовали еды и развлечений – много еды и много развлечений.
Каждый вечер мы готовили «посылочный» ужин: выставляли на общий стол посылки и пытались составить меню. Вареная сгущенка – это обязательно. Мы еще придирались. Вот мама Ленки Осиповой варила сгущенку лучше всех: она получалась «правильной» – не темно-коричневой, а нежного цвета молочного шоколада. Вкуснотища. Тушенку самую вкусную, свиную, прислала мама Лариски Абросимовой. А моя мама отличилась конфетами с ликером, которые мне есть запретили по причине несовершеннолетия, но именно они были лучшей закусью для Вадика и Натальи Ивановны.
Хлеб мы воровали у Пирет, хотя воровать не было необходимости – она молча выставляла поднос с нарезанным батоном и скрывалась в подсобке. Но почему-то мы не могли взять хлеб просто так, а хватали тайком и распихивали по карманам. Пирет считала, что воровские замашки заложены в нас на генном уровне, хотя что она себе думала, никто не знал.
За ту неделю, что мы бездельничали, Вадик устроил День Нептуна и окунул пьяную Наталью Ивановну, которая была русалкой, в бочку с водой. То есть он хотел ее туда посадить, но Наталья Ивановна добровольно нырнула в бочку с головой и долго не выныривала, пока Вадик не вытащил ее за волосы. Видимо, Наталья Ивановна решила утопиться.
Девочки на заднем дворе барака устроили огород – копали грядки, сажали какие-то отростки и маниакально их поливали в надежде на скорый урожай. Мальчики ходили за два километра в соседнюю деревеньку и приносили фрукты – воровали яблоки и сливы. А в один из дней мы пошли в лес за грибами и набрали несколько ведер, после чего ворвались на кухню Пирет, прогнали ее и сами пожарили грибы. Странно, но никто не отравился, а, наоборот, было очень вкусно.
Мама появилась в дверях барака как раз в тот момент, когда в тазу варилась цветная капуста, на столе лежала сушеная вобла из чьей-то посылки, Вадик орудовал открывалкой над банкой сгущенки, а слегка нетрезвая Наталья Ивановна терла на терке овощной салатик. На столе стояли две бутылки «Вана Таллина», из магнитофона орало «Бона сера, синьорита, синьорита чао-чао». Было прохладно, как всегда по вечерам. Поскольку в бараке не топили, мы привычно ходили в двух штанах, двух свитерах, надетых один на другой, и почесывались, поскольку банный день – в летнем душе была только ледяная вода – был только раз в неделю, как раз завтра.
– … – сказала мама, уронив на пол сумку.
Надо сказать, что она женщина крепкая и выдержанная, ее мало чем можно удивить в жизни, но тут даже ей поплохело.
– Здрасьте, – вежливо поприветствовала незнакомку Наталья Ивановна.
– Пить будете? – спросил Вадик, давно взявший на себя роль главы большого, из тридцати душ, семейства. Поскольку мама выругалась матом, Вадик решил, что предложение выпить будет самым логичным в такой ситуации.
– Маня? – поймала мама за локоть одну девочку.
– Мам, я здесь, – подала голос я. – Это моя мама приехала, – сообщила я окружающим.
Мама тогда села на сумку, не с первой попытки прикурила сигарету, выпустила дым и только после этого взяла предложенный Вадиком стакан с ликером.
– Ну вы, б…, даете, – произнесла она, разглядывая мои нечесаные и немытые космы, грязь под ногтями, две пары штанов, одни из которых мне одолжила Наталья Ивановна, и свитер, явно с чужого мужского плеча.
Маму Вадик галантно усадил за стол, Наталья Ивановна предложила ей салатик и выловила из тазика вареную капусту.
– Так, теперь по порядку, внятно и с чувством, что тут у вас происходит, – потребовала мама, закусив капустой.
Мы начали галдеть, рассказывая про Пирет, грибы, ревень и хвастаясь тем, как добывали цветную капусту. Девочки уже собирались показывать маме огород, а мальчики приволокли ворованные фрукты.
– Понятно, – кивала мама. – Ну, а ты что? – обратилась она к Наталье Ивановне.
– Не могу больше, – зарыдала та и упала руками и головой на стол. – Не могу.
– Это у нее нервное, – пояснил маме Вадик.
– Ладно, всем отбой. Завтра разберусь, – велела она.
Все дружно улеглись и тут же уснули, совершенно счастливые. Даже Наталья Ивановна легла спать, а мама еще долго сидела на крылечке барака с Вадиком, пила «Вана Таллин» и слушала отчет о нашей лагерной жизни.
Утром она первая вошла в столовую.
– Смотрите, сейчас начнется, – тихо прошептала я, прекрасно читая выражение маминого лица.
Мама уволокла Пирет в подсобку, откуда слышались только глухие звуки.
– Она ее бьет? – спросила Наталья Ивановна.
– Все может быть, – ответила я.
Через пятнадцать минут улыбающаяся Пирет подала нам вкуснейший дымящийся омлет с колбасой. Мама стояла за стойкой и варила какао. Собственно, омлет Пирет тоже готовила под маминым приглядом.
Через пятнадцать минут улыбающаяся Пирет подала нам вкуснейший дымящийся омлет с колбасой. Мама стояла за стойкой и варила какао. Собственно, омлет Пирет тоже готовила под маминым приглядом.
– Ольга Ивановна, вы – блеск! – воскликнул Вадик.
– Удочерите меня, пожалуйста, – опять заплакала Наталья Ивановна.
– Быстро сели и начали есть, пока не остыло! – гаркнула мама.
Омлет был съеден за минуту, после чего все тридцать человек по росту выстроились во дворе столовой, ожидая дальнейших указаний.
За нами приехал грузовик, чтобы везти работать в поле. Мама не очень долго беседовала с трактористом. Точнее, она сказала ему несколько слов на незнакомом нам языке.
– Что она сказала? – спросил Вадик.
– Не знаю, – ответила я.
Тракторист сел в свой грузовик и задом же отъехал, после чего дал газу, улепетывая на предельной скорости.
Потом мама отправила нас в баню в прямом и переносном смысле слова и отправилась, как она сказала, «по делам».
Результатом ее «дел» – мама побывала в больнице, у главы поселка, где мы проживали, и еще бог знает где – стала немедленная эвакуация чуть ли не на спецпоезде всех детей домой.
Я же жутко страдала.
– Клевая у тебя мама, – сказал Вадик.
– Ага, – ответила я.
– Машенька, ты такая замечательная девочка… – повторяла Наталья Ивановна, воспылавшая ко мне любовью.
А я страдала от того, что это не я такая замечательная и что меня любят не просто так, а за мою маму, которой я, конечно же, гордилась, но прекрасно понимала, что мне до нее далеко. Не дотянуться.
К поезду нас провожали большой делегацией. Пирет махала платочком и приглашала приезжать еще. Маме грузили в поезд ликер. Нам, детям, выдали какие-то значки, открытки и деньги, которые мы заработали. «Сухие пайки» в дорогу были изысканными и обильными. Складывалось ощущение, что Пирет приготовила лучшие блюда в своей жизни и достигла вершин кулинарного таланта. Все были счастливы. Наталью Ивановну сфотографировали рядом с Вадиком для местной прессы. Наталья Ивановна улыбалась, как дурочка, а Вадик стоял, распрямив плечи.
В поезде мы пели песни, ели, даже танцевали.
– А где Ольга Ивановна? – иногда спрашивала Наталья Ивановна или Вадик.
Мамы нигде не было.
Когда мы прибыли в Москву, родители стояли на перроне вокзала и от нетерпения готовы были кинуться под колеса прибывающего поезда. Мама тоже стояла в толпе. Это было покруче трюков Дэвида Копперфильда. Все окончательно решили, что она владеет искусством трансформации и что ее появление в лагере было миражом, чудом и бог знает чем. На самом деле мама вернулась в Москву на самолете. Просто ей нужно было успеть на важное совещание на работе, о чем, конечно же, никто не знал.
Когда Наталья Ивановна и Вадик увидели мою маму на перроне, они захлопали в ладоши. Все остальные подхватили. Народ оглядывался – кого еще могли встречать бурными овациями? Актрису? Певицу?
Кстати, цветную капусту я не ем до сих пор. Даже запах не переношу. И ревень с тех пор не ела.
Кухня народов Крайнего Севера
Между жизнью у бабушки и жизнью в Москве у меня была еще одна жизнь, к счастью, недолгая, – на Севере. Был наш маленький городок, и была Большая земля, от которой мы зависели полностью. Все, включая еду, везли оттуда. И если бы не привезли, мы бы умерли от голода, потому что в этом маленьком городке не росла даже комнатная фиалка – умирала, замерзала, не дожив до состояния взрослого растения.
Помню, мы стояли в очереди за яйцами. Брали сразу три десятка – в грязных картонных ячейках, перетянутых веревкой, которые можно было донести только на вытянутых руках. За десять минут, которые занимала дорога от магазина до дома, я примерзала варежками к картону. На пороге мама аккуратно, чтобы не побить яйца, доставала меня из варежек, а потом отдирала варежки от картона. Яйца были счастьем – ими мыли голову, пили сырыми, считая, что это полезнее, и пересчитывали, как сокровище. Однажды наша соседка тетя Наташа испекла безе для детей и пошла по квартирам раздавать их.
– Спасибо, – отвечали мы, осторожно цепляя крошечную безешечку. – А желтки вы куда дели?
После четырех квартир тетя Наташа плакала на кухне, собираясь прямо сейчас уехать на Большую землю. Потому что жить в городе, где даже дети спрашивают, куда делись желтки, считала невозможным.
Напротив жила машинистка Юля – женщина одинокая и неприятная. Ее почему-то не любили все соседки, хотя непонятно за что.
Юля славилась тем, что готовила завтраки, обеды и ужины – для себя любимой. Женщины не понимали, как можно готовить для себя. Не для детей, не для мужа, а только для себя.
Вот тетя Наташа, когда отправляла сына в лагерь, а мужа на вахту, питалась сухарями и в лучшем случае – замороженными пельменями.
А Юля не ленилась, кормила себя горячей пищей.
– Вот, блинов напекла, – говорила она, будто оправдываясь перед соседками.
– И что, есть будешь? – спрашивала тетя Наташа.
– Буду, конечно, – не понимала Юля.
– И не подавишься? – удивлялась тетя Наташа.
Ее можно было понять. В том городке, промерзлом и мрачном, все лучшее – лишний кусок, засохшая шоколадная конфета с белым налетом старости – отдавалось детям или мужчинам, которые работали сутками, неделями или месяцами. Надо было выживать, крутиться, выкармливать. Нормальный женский инстинкт – наплевать на себя. Юля считала, что дети вырастут, как трава, а мужчин может быть много, не этот, так другой, и думать нужно сначала о себе. Возможно, она была права. Во всяком случае, у нее не лезли клочьями волосы, как у тети Наташи, не были отморожены придатки от стояния в очередях, не сыпались зубы, не нападала внезапная слабость от анемии, как у моей мамы и почти всех женщин в том городе.
Масло сливочное – с плесенью, которую нужно было срезать и только после этого класть кусок в морозилку, – «вешали» килограммами. Морозилка пахла тлением. Вымороженным, остановленным, вечным, как мерзлота, тлением.
Однажды тетя Наташа увидела, как моя мама жарит на сливочном масле картошку. Ее чуть удар не хватил. Она опять заплакала.
Чтобы выжить, все дружили. Тетя Наташа отвечала в нашем подъезде за «вкусненькое» – могла испечь торт из ничего. Тетя Алла устраивала вылазки в лес за грибами и ягодами.
На самом деле она работала следователем. Ее все боялись, включая собственного мужа – бывшего уголовника – и сына, который стоял на учете в детской комнате милиции. Только моя мама ее не боялась.
Тетя Алла приходила к нам в обед – «пожрать, посрать и поспать», как она говорила. И делала все вышеперечисленное, потому что дома «ей покоя не было».
– Стоя-я-ять! – рявкала она, когда я пыталась скрыться в комнате. – На стол собери, быстренька-а-а! Ножульками шуруй, шуруй, пока я тебе их не вырвала!
Я проворно резала бутерброды и варила кофе из цикория. У тети Аллы была странная привычка – она всегда нюхала еду, прежде чем положить кусок в рот. Ходили слухи, что муж грозился ее отравить, поэтому тетя Алла пыталась определить яд по запаху. При этом пить она могла все, что угодно, и перепивала здоровенных мужиков, которые валились под стол, тогда как тетя Алла открывала очередную бутылку.
Так вот у нее была одна радость, отдушина – ходить в лес за клюквой. Она сшила себе из брезента комбинезон, как у водолаза, а из железного совка соорудила приспособление для сбора ягод, порезав «ковшик» в лапшу. Тетя Алла очень гордилась своим изобретением и ходила по подъезду, всем его показывая.
– Смотри, – объясняла она моей маме, – листья сквозь прутья не пройдут, а ягоды сами скатятся в углубление.
Поговаривали, что мужа она держала на воле только для одного – из клюквы он гнал отличный самогон. «Компотик» – называла напиток тетя Алла и пила его так же легко и часто, как компот, – три раза в день по стакану, не всегда закусывая.
Поскольку родители в выходные отсыпались после вахт и буровых, тетя Алла собирала детей и выводила «на природу». Мы послушно собирали грибы-ягоды и сдавали их тете Алле. По дороге в качестве развлечения пели пионерские песни и учили статьи Уголовного кодекса, которые запоминали с голоса тети Аллы. Она говорила название, а мы хором повторяли. Например, знали назубок, что полагается за разбойное нападение по предварительному сговору, за вымогательство, за дачу ложных показаний. Лучше всех знал УК ее собственный сын, который был любимчиком всей детской комнаты милиции, куда заходил как к себе домой.
Однажды тетя Алла вывезла нас за ягодами не в ближайший лес, а в тайгу. Ягод в том году было много. Мы долго ехали, потом долго шли, обмахиваясь ветками, отгоняя комаров. Наконец дошли до сторожки, где тетю Аллу за накрытым столом ждал лесник, из бывших подопечных. Он странно ходил, держа руки за спиной, слегка наклонившись вперед. Тетя Алла понюхала предложенный им самогон и выпила сразу полстакана, закусила жареными лисичками, выпила остатки и уснула.