– Лень, тебе есть ради кого жить. Займись собой, – говорю я, зная, что он меня не слышит, а думает о своем: о женщинах, детях, маме, которую так и не понял и не простил.
У меня взросление произошло в один момент. Резко. Я имею в виду смену ощущений. Наверное, это случилось тогда, когда в гости приехала мама. Она встала к плите и приготовила обед и ужин на три дня. Мои близкие ничего не заметили, а я вдруг посмотрела в кастрюлю другими глазами. Щи были слишком густыми, мясо слишком жирным. Мама всюду – и в первое, и во второе, и в компот – добавила одну и ту же специю. Я не смогла съесть ни кусочка. И в тот момент поймала себя на мысли, что мама готовит, как все женщины ее послевоенного, голодного поколения: просто, быстро, много. И не так уж и вкусно. Сытно – это да. Так, что не продохнуть.
Мы создаем себе мифы, чтобы выжить, сохранить рассудок, не сойти с ума. В том числе и о родителях, приписывая им качества, которых они были лишены.
Тот же Леня помнит, что мама всегда приходила в гости с пирогом – шарлоткой или маковым, его любимым. И Леня долго считал, что мама умеет печь самые вкусные пироги на свете, и ждал даже не ее, а пирог. Только не мог понять, почему мама приносит ему пироги и требует, чтобы он не ел сладкого. Но тот запах еще теплой выпечки дурманил его голову, сводил с ума. Выходные были праздником. Леня даже пытался угадать, какой пирог принесет в следующий раз мама – яблочный или маковый?
– Ты знаешь, я ведь очень долго в это верил, – рассказывал он, – мне казалось, что если мама специально для меня с утра печет пирог, значит, она меня любит. И так проявляет свою любовь. И ее слова ничего не значат, а вся ее любовь – в этом самом куске домашней выпечки.
При этом мама не варила ему суп, не жарила котлеты. Приходила, выдавала пирог на большой тарелке и даже никогда не спрашивала: «Вкусно?»
Леню это не удивляло. Он об этом не задумывался, пока не увидел точно такую же тарелку, с точно таким же узором по краю, который помнил до мельчайшего завитка, у соседки, которая по договоренности с его отцом приходила через день, жарила котлеты и варила суп.
– У вас мамина тарелка, – сказал он ей. – Как она к вам попала?
– Это моя тарелка, Ленечка, – призналась честная женщина. Лене тогда было уже лет пятнадцать, и она не могла ему соврать. Да и не хотела.
– Как ваша? – не понял Леня. – Мама мне на ней пироги приносит. Она печет самые вкусные пироги!
Соседка молчала и мешала суп.
– Откуда у вас тарелка? – допытывался Леня.
– Это я пеку пироги, зайка, – сказала соседка.
– Как вы? Зачем? – Леню начало трясти от ярости.
– Чтобы тебе было вкусненько и приятно. Чтобы она не с пустыми руками приходила. Нельзя ведь к дитю с пустыми. Надо хоть что-нибудь принести. А ты любишь мои пироги. Особенно с яблоками. Я стараюсь. Однажды в очереди четыре часа стояла, килограмм яблок отхватила и все на пирог пустила. Ты был так доволен! Все съел.
– То есть она не печет? Это вы делаете?
– Да, зайка. Она ведь не умеет готовить. Мы встречаемся, я ей передаю, она относит.
– Почему вы меня обманываете?
– Мы не обманываем… Я хочу тебя порадовать… Ты же мне как сын. Я же тебя, считай, выкормила. Знаю, что ты любишь, как любишь… Что такого-то? Чего ты злишься? Я же ради тебя все… – Соседка заплакала.
– Я думал, это она… Для меня… Специально…
– Так для тебя, зайка. Для тебя. Специально.
– Я думал, это она.
– Какая разница? Она или я? Ты был так рад! Все съедал, до последней крошечки!
– Это нечестно. Неправильно. Так нельзя. Нельзя обманывать!
– Так никто и не обманывал! Ты ведь не спрашивал – принесла и принесла.
– Так нельзя.
Леня обиделся на соседку. Не на мать, а на нее. И отказывался есть то, что она готовит. Соседка плакала.
Леня так и не захотел поверить в то, что его мать не пекла те самые пироги, которые были счастьем в его детстве. Каждую пятницу он перед сном представлял себе, как мама встанет с утра в субботу пораньше, поставит тесто, зажжет духовку и будет печь пирог, думая о нем. А оказалось, что это соседка стояла в очередях за яблоками, вставала в шесть утра, зажигала духовку и пекла пироги, выводя маком узор на тесте. Он так и продолжал считать, что это мама пекла, а потом перестала.
Тот же Леня, уже в свои сорок пять, искал колбасу, у которой был «тот самый вкус». Ту колбасу, которую он ел на завтрак перед школой.
– Я нашел, – позвонил он однажды, – это была чайная. То есть сейчас это чайная колбаса! Представляешь?
Он был счастлив. Ему нужно было совсем немного. Кусок чайной колбасы.
Все детство, сколько я себя помню, продукты нужно было «доставать», а потом «передавать». Батон сервелата знакомой в билетной кассе, чтобы уехать к бабушке. Конфеты – медсестре, которая приходила на дом и делала маме уколы, чтобы она могла встать – позвоночник после Севера отказывался держать ее тело. Коньяк – врачу. Сыр плавленый – учительнице, чтобы меня после северной школы «не трогала» и «отнеслась с пониманием». Икра – директору школы, чтобы взяла меня назад, не по прописке, в середине года.
А еще я помню этот бессознательный, на уровне инстинкта, жест. Медсестра нюхала конфеты сквозь коробку, директриса нюхала икру сквозь банку, как будто это были духи, которые моя мама тоже нюхала сквозь упаковку и ставила в шкаф, не открывая.
Я была маленькая, и пустые полки в магазинах меня не пугали. Я послушно стояла в очереди к закрытому окошку, где должны были «выбросить» неизвестно что. Однажды меня чуть не затоптали. Окошко неожиданно открылось, продавщица выбросила несколько упаковок колбасы, и очередь ринулась расхватывать. Меня смели под прилавок, где я еще долго лежала на полу, боясь вылезти и подать голос, а мама бегала по магазину и истошно кричала.
– Сволочи, ребенка задавили! – голосила она.
На маму смотрели спокойно, а те, кто отхватил кусок колбасы, думали уже о своем и улыбались. Только одна женщина вышла из очереди в кассу и подошла к моей маме.
– Нате, – сказала она и протянула кусок колбасы весом в двести граммов.
Мама схватила эту колбасу и бросила на пол. Тут же подскочила еще одна женщина, пожилая, схватила кусок и побежала к кассе.
– Пропустите, я здесь стояла! – закричала она, размахивая палкой-клюкой.
Очередь пропустила.
Моя мама и та женщина стояли и смотрели, как женщина выходит из магазина, зажимая кусок колбасы в руке.
Женщина заплакала. Мама застыла столбом. Я наконец вылезла из-под прилавка.
– Мам, я здесь, у меня все хорошо, – сказала я, дергая маму за руку. Она не отреагировала. Стояла и смотрела вслед женщине.
– Гадство какое, – произнесла наконец она.
В это время к нам приехала в гости тетя Алла с Севера. Я ее даже не узнала. На пороге стояла огромная женщина с тяжелой, свистящей одышкой.
– Машка, привет, – поздоровалась тетя Алла. – Я ненадолго, пожрать, посрать и поспать. – Она засмеялась. – Давай, сваргань мне что-нибудь, шуруй ножульками.
Голос был тот же.
Она прошла на кухню и тяжело села на табуретку.
– Ой, – сказала я.
– Да здоровье, на х…, б…, – выругалась тетя Алла.
Тетя Алла приехала лечиться. Мы не виделись всего два года. Или целых два года.
Сначала в тюрьму сел ее муж, а потом и сын Гришка. После этого тетя Алла заболела. Начала толстеть и лысеть, посыпались зубы. Еще там, на Севере, ей сделали операцию «по женской части», после которой она чуть не умерла – сначала еле откачали после наркоза, потом еле остановили кровотечение.
Посоветовали сделать еще одну операцию. В Москве.
– Все равно без толку, – говорила тетя Алла маме на кухне. – Я же знаю, что без толку.
– Ничего ты не знаешь, – отвечала мама.
– Знаю, Ольгуша, знаю. Умру я у тебя.
– Только попробуй. Еще ребенка мне напугаешь, – натужно смеялась мама.
– Да нет, хорошо. Мне хорошо с тобой. Никого больше нет. А ты вот родная оказалась.
– Никакая я тебе не родная. Пойдешь в больницу, там и умирай на здоровье, – рявкала мама и подливала тете Алле чай. Ее любимый, индийский.
– Не жалко тебе продукты на меня переводить?
– Прекрати по-хорошему, – требовала мама. – Конечно, жалко. Ешь давай. Хочешь бутербродик сделаю?
– Машке сделай.
Мама отмахивалась и делала тете Алле бутербродик с черной икрой.
– Давай кусочек, вкусно же… – требовала мама.
– Дура ты. У тебя ребенок, – говорила тетя Алла, слизывая икру. – Как ты ее достала-то?
– Оно тебе надо знать? Как достала, так и достала, – отвечала мама.
– Ольгунь, а помнишь, как мы в лес ходили? Как за яйцами стояли?
– Нашла, что вспомнить…
– Я там тебя встретила. Значит, судьба. А не приехала бы ты на Север, я бы у тебя сейчас не сидела.
– Вот и хорошо бы всем было.
Тетя Алла тихонько смеялась.
Она ходила медленно и редко. Сидела на кухне и пыталась готовить – раскладывала на столе продукты и резала какие-то немыслимые салаты, которые сама и ела.
– Оно тебе надо знать? Как достала, так и достала, – отвечала мама.
– Ольгунь, а помнишь, как мы в лес ходили? Как за яйцами стояли?
– Нашла, что вспомнить…
– Я там тебя встретила. Значит, судьба. А не приехала бы ты на Север, я бы у тебя сейчас не сидела.
– Вот и хорошо бы всем было.
Тетя Алла тихонько смеялась.
Она ходила медленно и редко. Сидела на кухне и пыталась готовить – раскладывала на столе продукты и резала какие-то немыслимые салаты, которые сама и ела.
– Тебе ж нельзя, – сказала мама, когда увидела, как тетя Алла ест припасенный на праздник сервелат. Отрезает большим куском и жует.
– Мне ничего нельзя, – кивнула тетя Алла.
– Давай я тебе кашку сварю, – предложила мама.
– Давай мы с тобой сядем, выпьем и покурим, – грустно сказала тетя Алла.
Мама тогда каким-то чудом доставала конфеты с ликером, вино, рыбу. Она стояла у плиты и готовила для тети Аллы и сначала кормила ее, а потом меня. Я тогда вообще перестала что-либо понимать и предпочитала сидеть в своей комнате, которая уже не была моей – тетя Алла спала на полу. Она храпела, ворочалась, стонала, и от нее плохо пахло.
– Когда она уедет? – спрашивала я маму.
– Когда надо, тогда и уедет, – отвечала она.
– Почему она у нас живет? Пусть в больнице лежит, – требовала я.
– Ты немедленно замолчишь и пойдешь уберешь в комнате. Помоешь полы и проветришь. Понятно?
– Непонятно. Почему я должна убирать? Пусть она и убирает!
Мама шваркнула меня половой тряпкой по лицу и ушла на кухню – варить тете Алле бульон. А я сидела и горько оплакивала несправедливость жизни.
Мама убегала на работу рано – электричка отходила в шесть утра, – а тетя Алла готовила мне завтрак и отправляла в школу. Завтраки она готовила фантастические. Гренки. Я до сих пор помню ее гренки, поджаренные в духовке – тетя Алла могла готовить только сидя, и до духовки ей было проще дотянуться, – невероятно вкусные. На хлеб она выкладывала кусочек помидора, кусочек сыра или ломтик колбаски. Даже кашу она варила не как все – тоже томила ее в духовке. И омлет она умела делать не как мама, а толстый, пористый, запеченный с обеих сторон. Это были лучшие завтраки на свете. Иногда она пекла булочки из остатков кефира, муки и последнего яйца. А себе она варила кофе. Мама тогда купила целый пакет зеленых зерен, которые нужно было жарить, молоть и только потом варить. Тетя Алла каждое утро обжаривала горсточку, перемалывала в старой ручной кофемолке, которую маме подарила Варжетхан на шестнадцатилетие, и варила в старой же, подаренной Варжетхан маме на восемнадцатилетие, турке.
Она отливала мне в чашку два глоточка кофе, доливала молока. Я чувствовала себя очень взрослой.
В тот день она напекла булочек, но не успела сварить кофе. Когда я пришла на кухню, тетя Алла сидела за столом, смотрела в одну точку и молола кофе.
– Теть Ал, вы чё? – спросила я.
– Не чё, а что, – ответила тетя Алла. – Как ты выражаешься? У тебя мать грамотная.
Я плюхнулась за стол и схватила булку. Тетя Алла передвинулась на своей табуретке к плите и поставила турку. Кофе убежал.
– Теть Ал, вам плохо?
Только тогда я заметила, что тетя Алла была даже не белого, а серого цвета. И вдруг она медленно начала сползать с табуретки, пока не рухнула на пол. Тяжело, с тупым звуком.
– Теть Ал, теть Ал! – закричала я.
Я хотела ее поднять, но даже сдвинуть с места не могла. Начала звонить маме на работу, но там не отвечал телефон – мама еще не доехала до службы. Тогда я позвонила Славику.
– Чего? – ответил он.
– Быстро приходи, – сказала я и бросила трубку.
Славик пришел через минуту. Он же вызвал «Скорую».
– Вкусно пахнет, – сказал он, когда мы сидели на полу рядом с тетей Аллой и ждали врачей.
– Дурак! – Я заплакала.
Славик потянулся за булкой и молча начал жевать.
– Ты можешь хоть сейчас не есть? – заорала я.
– Могу, – спокойно ответил он и продолжал жевать. – А почему она такая толстая? – спросил он.
– Болеет.
Два врача «Скорой помощи» не смогли положить тетю Аллу на носилки. От худосочного Славика толку было мало, но он сбегал к нашему местному алкоголику-соседу Степанычу, и уже вчетвером они кое-как загрузили тетю Аллу на хлипкие носилки. В лифт она не помещалась. Мы жили на восьмом этаже без грузового лифта. Меняясь, отдуваясь и перекуривая на пролетах, тетю Аллу кое-как снесли вниз по лестнице. Два раза роняли. Не сильно, но обидно, больно и страшно. Тетя Алла даже не шевелилась, и от этого было еще страшнее. Водитель «Скорой», которого призвали на помощь, ругался матом. Я шла рядом с носилками и плакала.
Тетю Аллу увезли. Мы со Славиком стояли на дороге и смотрели вслед.
– Надо было спросить, в какую больницу, – сообразив, ахнула я.
Мы побежали домой и начали обзванивать все больницы по телефонному справочнику, но нигде Аллы Малафеевой не было. Не поступала. Я наконец дозвонилась до мамы и, рыдая, пыталась рассказать, что Аллы Малафеевой нигде нет, что мы ее спустили по лестнице, что ее роняли два раза, что я не знаю, как это случилось…
– Какой Малафеевой? – мама говорила отрывисто и строго. – Что у вас случилось? Ты одна?
– Нет, со Славиком!
– Дай ему трубку.
– Тетя Аллу забрали в больницу, мы не знаем в какую, – сказал маме Славик и спокойно, жуя булку, передал информацию. Я в это время захлебывалась слезами, у меня была истерика. Я знала фамилию Гришки, тети-Аллиного сына, Малафеев, по отцу, а тетя Алла была Никифоровой.
Тетя Алла умерла в машине «Скорой помощи». Мама ездила в больницу, в морг и отправляла тело на Украину, в деревню Валентиновку, откуда тетя Алла была родом и где жила ее то ли тетка, то ли сватья. Она заказывала межгород и долго кричала в трубку. То ли тетка, то ли сватья хоронить тетю Аллу не собиралась и требовала прислать денег на похороны. Муж тети Аллы должен был выйти через шесть лет, сын – через три. Мама отправила тело, деньги и положила свое парадное платье. Новое, ни разу не надетое. И туфли на каблуках. Тоже новые.
– Пусть будет красивая, – рассказывала мама тете Гале.
– Твое платье на нее не налезет, и туфли тоже. Родственницы будут на деревенские танцы ходить, пастухов соблазнять, – хмыкнула тетя Галя.
– Пусть. Я сделала то, что должна была.
– Ну и дура. Какая им там, в деревне, разница? Твоей Алке уж точно все равно. А ты теперь без платья и без туфель.
– Да ладно. Надо было поехать, проследить. На работе не отпустили.
– И правильно. Нечего тебе там делать. Никто твоих стараний не оценит. Скажут, что у тебя денег куры не клюют, и еще ненавидеть будут.
Мама писала на зону письма. Отправляла посылки. Муж тети Аллы просил денег. Не для себя, для сына. Мама ходила черная. Я все время плакала. В доме пахло валокордином и коньяком – стойкий, приторный запах. Ко мне приходил Славик и молча смотрел, как я плачу.
Запах кофе и свежеиспеченных булочек, самые сильные, самые мощные возбудители рецепторов, связаны в моей памяти с тетей Аллой. Так же, как гренки на завтрак и каша из духовки. Теперь я знаю, что тетя Алла варила мне гурьевскую кашу. Откуда она знала рецепт?
Тогда все считали, что в Москве есть еда. И только в столице можно выжить. Маме звонили с Севера и просили прислать продукты. Сначала она посылала какие-то посылки, а потом перестала, отказывалась говорить, если звонил межгород. У нее не было ни денег, ни сил.
Мы только-только отошли от смерти тети Аллы, когда на пороге нашей квартиры появилась машинистка Юля с Асечкой – приехали лечиться. У Асечки была астма.
Вечером мама приготовила ужин и усадила нас есть.
– Тетя Оля, вы такая хорошая, – сказала Асечка, уплетая мясо с картошкой. – Вам тяжело, да? Вы устали? Все очень-очень вкусно. И квартира у вас красивая и большая.
Юля устало улыбалась, глядя на дочь. Мама думала о чем-то своем и не реагировала. А у меня случилась истерика. Не знаю, что на меня тогда нашло. Я же видела, что Ася говорит неискренне, что хочет понравиться моей маме. Эта малышка со взрослым взглядом рассматривала моих кукол и усаживала в угол тех, что ей понравились.
– Я тебе их не отдам, – сказала я.
– Отдашь, – спокойно ответила Ася.
– Не отдам.
– Вот увидишь.
Ася вдруг, в один момент расплакалась, и Юля с мамой прибежали к нам в комнату.
– У меня никогда таких кукол не было. А Маша не дает мне в них поиграть. – Ася заливалась слезами и прижимала к груди куклу.
– Маша, – строго сказала мама, – ты же уже большая, отдай.
Мамино слово было законом. Я кивнула. Ася, убедившись, что на нее не смотрят, показала мне язык.
– Дура, – прошипела я.
– Сама такая, – ответила она.
В тот же вечер я лишилась половины своих платьев, которые были мне малы, но дороги – мама велела отдать все Асе – и целых десяти театральных конфет, которые я тоже должна была отдать Асечке, потому что девочка никогда таких не ела, а я вроде как каждый день такие ем, сколько влезет.