– А когда он приедет?
– Не знаю. Мне кажется, он заблудился.
– В темном лесу с серым волком? Или у Кощея Бессмертного?
– Не знаю.
– Но ты его обязательно дождись. И меня разбуди, если я спать буду.
– Хорошо, – отвечала Ирочка.
Ирочка любила со мной играть. Она закидывала меня на закорки и бегала по комнате.
– Держись за шею, за горб не держись, – требовала она, и я послушно обнимала ее за шею.
Когда мама забирала меня в Москву, я плакала и требовала забрать с собой все платья и сарафаны, которые сшила мне Ирочка.
– Это же целый чемодан, как мы его повезем? – ахала мама.
Но я цеплялась за вещи и ни с одной не желала расставаться. Мама упаковывала чемодан и сажала меня сверху, чтобы закрыть. Иногда на него приходилось садиться и Ирочке.
Мама оставалась единственной Ирочкиной подругой. Никто в селе с ней не общался. Даже соседки. Только моя бабушка и мама.
К Ирочке стали ходить мужчины. Почти открыто. Женатые и холостые. Разные. Ирочка не отказывала почти никому. И все женщины знали, к кому ходят их мужья.
– Она ведьма, – шептались в селе.
Дело было в ее неувядающей красоте. Она не менялась, хотя ей было уже не двадцать. Даже моя мама с подозрением смотрела на подругу.
– Что ты с собой делаешь? – однажды спросила она.
– Ничего, – пожала плечами та. – Я больше не живу. Ничего не чувствую – ни радости, ни горя, ни счастья. Ничего.
Ирочка продолжала работать в садике, но ей пришлось оттуда уволиться. Женщины не хотели, чтобы дети пели под аккомпанемент местной… «куртизанки». Ирочка зарабатывала шитьем. И даже те женщины, чьи мужья бывали у Ирочки вечером, утром приходили на примерку. Если ожидался большой праздник или приезд родственников, все бежали к Ирочке за новым платьем. Женщины в глаза ничего ей не говорили. Боялись, наверное. Но за спиной шушукались.
Пока Ирочка снимала мерки или закалывала платье булавками, подгоняя по фигуре, женщины гадали, что их мужья находят в этой горбунье. Почему ходят к ней, а не к другой? Или дело было в завораживающем уродстве – невероятной красоте лица и изуродованном теле? При этом они знали, что Ирочка никогда не сможет выйти замуж, даже за самого нищего или вдовца, даже за старика, никогда не родит ребенка, но не жалели ее. Наоборот, завидовали и ненавидели. Они не замечали, что ее горб стал больше и уже виден даже под платьем. Что Ирочка смотрит на всех остановившимся взглядом и уже не мечтает оказаться на месте хотя бы одной из них, как хотела в молодости.
Ирочка не изменяла одному правилу: она никогда не приходила в дом к мужчине. Но в тот раз пришла. И еще раз пришла. Возможно, что-то шевельнулось у нее в душе, когда у нее на пороге оказался тот мужчина, чем-то неуловимо похожий на Виталика. Возможно, Ирочка влюбилась. Никто не знает. Мужчина жил в соседнем селе. Ирочка к нему добиралась на рейсовом автобусе.
Обо всех происшествиях в районе первой узнавала бабушка, как редактор местной газеты.
– В Тереке женщину выловили, – сказал один из корреспондентов, – сама спрыгнуть не могла. Столкнули.
Терек в тот год обмелел. Под водой торчали острые камни.
Кто столкнул Ирочку – а это была именно она – в Терек, так никто и не узнал. Дело не заводили, чтобы избежать скандала.
Говорили, что это были женщины, жена и сестры того самого мужчины, к которому ездила Ирочка. А может, это были другие женщины. Но то, что это были обманутые жены, – никто не сомневался.
Бабушка опознала тело. Ирочку похоронили на самом краю кладбища, почти за оградой.
От меня ее смерть скрыли.
– К Ирочке приехал принц, расколдовал ее и увез в свое королевство, – сказала мне бабушка.
– Она обещала меня позвать! Почему она меня не позвала? – расплакалась я.
– Наверное, они очень быстро собирались, – успокаивала меня бабушка. – Вот, она тебе свою шкатулку оставила. – Бабушка поставила передо мной ларчик с сокровищами – пуговицами, бусами и лентами.
– А в какое королевство она уехала? – всхлипнула я.
– В тридевятое. За тридевять земель, – ответила бабушка.
Мама меня увезла. Провожали нас всем селом. Варжетхан принесла пироги, тетя Роза – пастилу из абрикосов и курицу, телефонистка – халву. Бабушка сварила десяток яиц вкрутую и положила кирпич хлеба.
Двое суток, пока мы ехали в поезде, мама ничего не говорила, глядя, как я наворачиваю гостинцы. Видимо, терпела до дома. Я это знала, чувствовала, поэтому старалась наесться впрок.
Как только мы оказались дома, она начала меня «худеть» – варила бульон и выдавала мне четвертинку черного хлеба. Я роняла в бульон соленые слезы. Слезы лил и Славик, которого отлучили от дома и стола.
Но самое страшное случилось потом. Мама привела меня на тренировку. Тренер по художественной гимнастике, выдававшая в тот момент девочкам резиновые ленты для растяжки на гимнастической скамейке, гаркнула на нее:
– Просмотр новеньких через час. А вы с вашей девочкой можете даже не ждать!
До этого в раздевалке мама впихивала меня в старый купальник и пыталась застегнуть его на поясе (пояс, то есть талию, невозможно было определить, потому что у меня образовался приличный животик и аккуратные складочки-валики на боках). Ремень трещал, я орала от боли, мама орала, чтобы я прекратила орать.
– Это Маша, – сказала мама и толкнула меня в спину так, что я оказалась в руках тренера.
Тренер узнала меня по купальнику. Всю тренировку она смотрела на меня с ужасом и отвращением. Купальник трещал по швам. Я пыхтела, сопела и прикладывалась на ковер при каждом удобном случае.
– Девочка неперспективная, – по окончании экзекуции объявила маме тренер. – У нее попа под коленками. Она никогда не вырастет, будет толстой и с короткими ногами.
– Пожалуйста, не выгоняйте, – попросила моя мама, – она похудеет. Я вам обещаю.
Тренер дала мне месяц испытательного срока.
Этот месяц я не забуду никогда.
Мама кормила меня огурцами с кефиром. По воскресеньям она вела меня в кулинарию, где покупала песочное кольцо, обсыпанное орешками. Я уплетала это кольцо быстрее, чем мама успевала за него расплатиться.
В это время мы очень сдружились со Славиком. Мама думала, что он помогает мне с математикой, а на самом деле Славик спасал мне жизнь. Из школы он приносил вкуснейшие пирожки – с повидлом, капустой и яйцами, мясом, яблоками, – выкладывал передо мной и смотрел, как я ем. Иногда он приносил кусок запеканки или тефтелину, и у меня был настоящий пир. Сам он стал еще худее. Я без него не могла прожить и дня.
– Что у вас общего? – никак не могла понять причины нашей вдруг возникшей симпатии и дружбы мама.
Общим у нас была еда. Мы понимали друг друга без слов. Наша дружба была замешена на тесте и скреплена растительным маслом, в котором жарились пирожки.
Славик молча смотрел, как я жую, а я рассказывала ему про пироги, которые ела у бабушки, про халву и вареную курицу. Славик сглатывал слюну.
Мама раскусила нашу порочную связь и приняла меры. Перед тем как впустить Славика в квартиру, она проводила досмотр.
– Выверни карманы, – требовала она.
Славик прятал пирожки для меня в носках, учебнике, пенале. Мама обнюхивала его и находила источник запаха.
Тогда Славик придумал спускать мне еду на нитке. Он обматывал жесткую, как подошва, подгоревшую тети-Галину котлету ниткой и спускал мне в окно. Пока я ее ловила, котлета несколько раз ударялась об стену дома и проезжала по подоконнику. Но она была невозможно вкусная – в кусках известки и голубином помете. Точно так же Славик мне транспортировал белый хлеб и жареную картошку, привязывая к нитке по одной картошине.
Я питалась на подоконнике, вместе со слетавшимися на крошки голубями и воробьями.
– Ничего не могу понять, почему подоконник со стороны улицы весь в птичьем помете? – удивлялась мама. – Даже на кухне чистый.
На самом деле после нескольких дней усиленных тренировок я наловчилась хватать нитку с первого раза, так что котлета не успевала остыть – верный Славик всегда заботливо мне ее подогревал, умудряясь сжечь с того края, который оставался непрожаренным у тети Гали.
Из секции художественной гимнастики меня все-таки выгнали – за толстую попу под коленками. Мама плакала весь вечер. Я скакала на кровати, где под подушкой был спрятан пирожок с яблоками, кусочек белого хлеба и шоколадная конфета.
Про любовь к детям, или Как испортить «Наполеон»
Мама все-таки сменила работу. Давно собиралась, но все не решалась. Из-за меня. Боялась, что не найдет новую, вот и сидела на старом месте, хотя сил никаких не было. Дело в том, что ей очень не повезло с начальником, хотя обычно ей с мужчинами везет: они в нее влюбляются раз и навсегда. Но этот начальник, Иван Иваныч, маму невзлюбил непонятно почему. Наверное, из-за меня.
Иван Иваныч очень не любил детей. Прямо ненавидел. На самом деле он был несчастный человек – от него ушли две жены, обе по причине беременности не от Иван Иваныча, а от других мужчин. Так что он решил, что он детей не любит. К сотрудницам, которые были матерями, он относился с прохладцей. К матерям-одиночкам, каковой являлась моя мама, очень плохо.
– Не хочу на работу, – говорила мне утром мама. – Мань, покашляешь в трубку?
Это был излюбленный мамин прием. Она часто ссылалась на мое слабое здоровье, когда прогуливала работу. Или шла сдавать кровь, чтобы получить дополнительный выходной, став почетным донором и обладательницей грамоты и памятного значка. Все бывшие начальники всё понимали и знали, что мама отработает прогул, сделав все дела на месяц вперед. Только Иван Иваныч не хотел войти в ее положение.
– Иван Иваныч, у меня дочь заболела, – звонила она начальнику, а я на заднем плане активно кашляла. – Я не выйду сегодня.
– Мне надоело ваше вранье. Чтобы через час были на работе! – кричал Иван Иваныч и влеплял маме выговор за опоздание.
Но однажды случилось так, что я действительно заболела.
– Иван Иваныч, у меня дочь заболела, – позвонила мама начальнику.
– Знаю я ваши штучки! – закричал Иван Иваныч.
Мама шарахнула телефонную трубку, сгребла меня в охапку, засунула в такси и привезла на работу. Она была внешне предельно спокойна, что означало крайнюю степень ярости.
Она довела меня до кабинета начальника, открыла ногой дверь и прервала важное совещание.
Пока Иван Иваныч кричал и размахивал руками, выгоняя меня с мамой из кабинета домой, я успела на него покашлять и несколько раз чихнуть. После этого его сразил зверский грипп, с которым он пролежал в постели почти две недели, и вся контора говорила, что «поделом».
– Ты специально это сделала! Признайся! – кричал на маму вышедший после больничного Иван Иваныч. – Ты специально дочь привезла, чтобы она меня заразила!
– Дурак, – ответила ему мама и ушла.
Некоторое время Иван Иваныч с мамой не связывался. Даже позволял ей прогуливать и уходить в отпуск за свой счет.
Но когда мама позвонила ему в очередной раз и сказала, что дочь заболела ветрянкой, начальник не выдержал.
Сцена повторилась с точностью до деталей. Разница была только в том, что я сидела в кабинете маминого начальника с кляксами зеленки на лице.
Кто ж знал, что Иван Иваныч не переболел в детстве ветрянкой? Никто не знал. В такое даже поверить было невозможно, потому что все-все должны были переболеть свинкой, скарлатиной и ветрянкой.
Главное, что начальник не сразу понял, что у него ветрянка. Думал, что у него… э-э… венерическое. И даже устроил скандал одной даме, с которой у него были отношения. Венеролог долго смеялся и выписал зеленку.
Оказалось, что взрослые болеют ветрянкой не так, как дети, а гораздо тяжелее. Иван Иваныч месяц пролежал дома. Чуть не умер.
И все на работе полюбили мою маму еще больше и передавали для меня шоколадки, конфеты и вафли. Потому что подчиненными Иван Иваныча были в основном женщины с детьми и матери-одиночки, которые никак не могли любить своего начальника и считали, что его бог так наказывает за то, что он детей не любит.
Но мама чувствовала свою вину. И очень переживала. Правда. У нее на самом деле доброе сердце.
Иван Иваныч должен был выйти на работу к 23 Февраля. Женщины готовили праздник малочисленным и оттого вдвойне ценным коллегам мужского пола. Каждая сотрудница должна была принести свое фирменное блюдо. Мама опоздала на распределение блюд, и ей досталось сладкое. Надо было испечь торт.
– Я не умею, – пыталась отбиться она.
– Испеки «Наполеон», – посоветовала секретарша Лариска.
– Я сладкое вообще не умею делать, – честно призналась мама.
– Я рецепт тебе напишу, раз плюнуть, «Наполеон» испортить невозможно. – Лариска написала подробную инструкцию, как печь коржи, как делать крем.
Вечером мама стояла над бумажкой и остервенело взбивала венчиком яйца. А я тогда поняла, что и у самых идеальных поваров и хозяек есть слабые места. У моей мамы таким «местом» были десерты.
Кое-как она испекла коржи, сделала крем. В инструкции было сказано, что торт нужно поставить под гнет, чтобы коржи пропитались. Вместо гнета мама решила использовать себя. Она положила на торт противень и села сверху с книжкой. Когда ей нужно было отойти к телефону или в туалет, она сажала на торт меня. Книжка была интересная, так что мама просидела на торте достаточно долго.
Утром на вытянутых руках она донесла торт до метро, стояла всю дорогу, чтобы доставить блюдо в целости. Но на входе на работу она столкнулась в дверях с Иван Иванычем, который не видел ее и открыл дверь слишком широко. Дверь ударила по рукам, торт упал и развалился. Иван Иваныч даже этого не заметил.
– Ну все! – произнесла моя мама. – Довел!
Она кое-как собрала торт на тарелку, зашла в кабинет Иван Иваныча и плюхнула сладкое месиво ему на стол.
– Вот, полночи на нем задницей сидела. Чтоб ты подавился!
Мама нашла относительно чистый лист бумаги и, размазывая крем, написала заявление по собственному желанию.
Начальник аж задохнулся от возмущения.
Подавился он в тот же день праздничной селедкой под шубой. Да так, что еле отстучали и отпоили. По слухам от бывших коллег, Иван Иваныч больше никогда не ел селедку и «Наполеон» – коронные блюда женского коллектива. И так, кстати, и не женился, поскольку панически боялся появления наследника и детских болезней.
Свадьба в лучших традициях
Вместе с мамой уволилась и ее приятельница, секретарша Лариска, высокая, как гренадер, девица. Мама доставала ей до подмышки. Лариска, несмотря на исполинский рост, любила туфли на каблуках. Ходила на них с трудом, вперевалочку, из-за плоскостопия, но чувствовала себя невероятно элегантной. Лариска в молодости играла в баскетбол, но с большим спортом пришлось расстаться после травмы. А еще она очень любила детей, ненавидела мужиков и обожала мою маму. Когда мама оставляла меня с Лариской, мы играли в мяч. Она подвешивала авоську к двери на гвоздики, как баскетбольную корзину, и я пыталась в нее попасть.
После увольнения мама быстро нашла новую работу и устроила в свой же отдел подругу. Был май и совсем по-летнему жарко.
– Поехали на выходные в деревню. На свадьбу, – предложила Лариска, – брат женится.
– И куда ехать?
– В Тверскую область. Всего три часа. Они в Москве расписываются, а потом на автобусе с гостями едут домой.
– Слушай, далеко, неохота, да и Машку не с кем оставить.
– Да ладно тебе! Чего в Москве сидеть? Машку с собой возьмем.
Мама согласилась. Делать действительно было нечего. Погоду на выходные обещали хорошую, и маме захотелось развеяться.
Мы приехали уже к загсу, когда невесту загружали в автобус. Невеста была месяце на восьмом беременности и никак не могла закинуть ногу на ступеньку. Жених со свидетелем, уже нетрезвые, пытались затолкнуть ее в автобус рыбкой, но она сопротивлялась.
Наконец невесту утрамбовали на сиденье, гости расселись. Один из родственников достал гармошку, и женщины запели частушки. Мужчины достали водку и стаканы и начали отмечать.
Тогда я решила никогда в жизни не становиться невестой. Это было сложное решение. С одной стороны, мне очень понравились ее шляпа – огромная, по краям отороченная пухом – и маленькая, расшитая бисером сумочка. С другой – я не хотела становиться такой толстой, с таким животом, который никогда раньше ни у кого не видела.
Пока я таращилась на шляпу и сумочку, женщины распелись. Частушки были матерные.
– Тут же ребенок! – попыталась перекричать запевал мама, но ее никто не услышал.
Первый час дороги пролетел быстро. Второй дался уже с трудом. Женщины перестали петь, а мужчины напились. Водителю приходилось все время останавливаться. Меня беспрерывно рвало. Невесту тоже. Я плохо переносила транспорт, а невеста мучилась поздним токсикозом. Остальные бегали в кусты в туалет. В автобусе нестерпимо пахло водкой, блевотиной и сладкими духами, от которых мутило еще больше. Невеста отдала мне шляпу и сумочку, и я сидела зеленая, в шляпе и с сумочкой, на которую попали сначала ее, а потом мои рвотные массы.
– Господи, зачем я на это согласилась? – все время причитала мама, вытирая меня мокрым платком.
В какой-то момент стало тихо – все дружно уснули. Невеста всхрапывала. Теща храпела на весь автобус.
В деревню, из которой была родом невеста, приехали, когда уже смеркалось. Но из автобуса все выходили уже относительно бодренькие, проспавшиеся и готовые к новым подвигам.
Меня отдали на попечение сына родственников, деревенского пацана лет девяти, который, чтобы меня развлечь, предложил сигарету.
Невесту вынесли из автобуса и вручили жениху, который хоть и шатался, но шел сам.
Когда они проходили через строй родственников, на них посыпали рис и конфеты.
– А зачем рис? – спросила моя мама, которая привыкла, что на Кавказе бросают не еду, а деньги.
– Чтобы деньги были, – объяснила Лариска.
– Тогда бы деньги и бросали, – удивилась мама.
Потом случилась заминка, когда жених пытался поднять на руки невесту, чтобы перенести ее через порог. Он упал, невеста рухнула сверху, вставали долго, но всем было весело.