– Чтобы деньги были, – объяснила Лариска.
– Тогда бы деньги и бросали, – удивилась мама.
Потом случилась заминка, когда жених пытался поднять на руки невесту, чтобы перенести ее через порог. Он упал, невеста рухнула сверху, вставали долго, но всем было весело.
Гости расселись за столы, начали есть и пить. На столе стояли огромные, закрытые бумажными затычками бутыли с самогоном. Женщинам предлагали магазинную водку, считавшуюся, видимо, легким напитком.
Мама выпила рюмку, закусила холодцом, нашла меня взглядом в компании диатезных, как один, детей, успокоилась, и ее потянуло на подвиги.
– Слушай, – сказала она Лариске, – а давай бросим деньги и посмотрим, что будет.
– Какие деньги?
– Монеты.
– И где мы их возьмем?
– Я в комнате видела две банки трехлитровые с мелочью. Их и возьмем. А для смеха своих добавим, покрупнее.
– Давай, – согласилась Лариска.
Они пробрались в комнату, разбили две банки, полные мелочи, набили карманы и вернулись к гостям.
Лариска встала на лавку, уткнувшись макушкой в потолок и начала бросать мелочь. Мама ей подавала очередную порцию, а та, как сеятель, бросала монеты на головы гостям.
Народ в это время танцевал под баян. В центре зала была беременная невеста. Она же первая и заметила, что ей на голову сыплются монеты – копеечные, трехкопеечные, но попадаются и крупные, даже рублевая и трехрублевая бумажки.
– Деньги! – закричала невеста.
Люди упали на колени – подбирать. Невеста тоже пыталась наклониться, но живот мешал, поэтому она стояла и ловила монеты с воздуха. Гости ползали по полу и дрались за каждую копейку.
– Кто больше всех соберет, получит двадцать пять рублей! – выкрикнула мама, о чем тут же пожалела.
Гости сбивали друг друга с ног. Первой упала на пол невеста, на которую никто не обратил внимания. Пока она пыталась встать, жених задирал ей платье, чтобы проверить, не закатились ли под него деньги.
Подружка невесты собирала мелочь прямо в подол. Ей помогал свидетель, метко давая в морду конкурентам и забирая честно подобранные монеты.
Они вышли победителями.
– Ну, давай деньги, – заявил свидетель, грозно наступая на маму.
– А у меня нет, – пискнула она.
– Побежали, – шепнула ей Лариска.
Они улепетывали из дома, теряя туфли. Колготки были разодраны в клочья, как и парадные брюки. Наконец они оторвались от погони и засели в кустах где-то рядом с болотом.
– Пойдем, – позвала мама, когда прошло уже достаточно много времени.
– Я боюсь.
– Я тоже. Но меня зажрала мошкара, и у меня там Машка одна.
– Слушай, она ж голодная, наверное, – сказала Лариска.
– Да нет, я видела, как она винегрет ела.
– Машка? Винегрет? – не поверила своим ушам Лариска.
– А что делать? Жизнь заставит, и не такое съешь. Я же ела этот холодец и водку пила.
– Это точно. Пошли.
Они зашли во двор, стараясь держаться поближе к забору. На улице, под фонарем, народ плясал. Женщины опять орали матерные частушки. Дети стояли рядом и подпевали. И я тоже.
– Какой кошмар, – сказала мама.
– Надо ночь пережить. А в шесть утра электричка, – успокоила ее Лариска.
– Это ты? – вдруг вынырнул из тени здоровенный мужик и попытался взять Лариску за грудки, но не дотянулся. Он дышал ей в декольте и наступал.
– Что – я? – охнула Лариска, но понимала, что щелбан она ему в любом случае сможет отвесить.
– А вы, собственно, кто? – заважничала моя мама.
– Это отец невесты, – сообщила Лариска.
– Вы! – заорал мужчина и начал наступать на мою маму, которая была ниже ростом.
– Мы, – смело ответила мама, – а в чем дело?
Дело было в том, что мама с Лариской распатронили коллекцию монет тестя, которую он собирал со школьных времен и дорожил ею пуще дочери.
– Да я вас на журавле повешу! – заорал тесть.
– Где? – уточнила мама.
– На колодезном журавле, – объяснила Лариска. – На палке, которой воду достают.
– А-а… – протянула мама.
Оказалось, что тесть ходил по гостям и требовал вернуть награбленное. Конечно, никто не признался.
– Там и мои личные деньги были, – пискнула мама, – бумажные, а не ваши копейки.
– Все, сейчас повешу, – сказал тесть.
Лариска с мамой переночевали у соседки. Та, добрая душа, с удивлением смотрела на двух женщин, постучавшихся к ней в ворота среди ночи и слезно умолявших пустить их на ночлег. До этого соседи вынесли у нее все стулья и всю посуду – дело святое, на свадьбу, отказать никак нельзя. И только соседка прилегла, слушая, как за забором бьют посуду и гадая, ее это тарелки или нет, эти две полоумные начали тарабанить в дверь.
Едва она их пустила и привела в комнату, показав единственную свободную кровать, столичные гостьи рухнули на нее валетом и уснули в ту же секунду. Соседка вздохнула и пошла прикорнуть на кухонном диванчике.
В пять утра мама подскочила как ошпаренная. На самом деле она дико хотела в туалет, пить и к тому же чесалась не переставая.
В зеркале кухонного умывальника с ледяной водой она пыталась разглядеть свое лицо. Лицо в зеркало не помещалось – расплывалось блином. Пока они с Лариской сидели рядом с болотом, их успела покусать мошкара. У мамы пошла аллергическая сыпь.
– Поехали, электричка через сорок минут отходит, – растолкала она Лариску.
– Давай на следующей поедем, – пыталась отбрыкаться та.
– Нет, я еще один день здесь не выдержу, – заявила мама. – Вставай, поехали.
Они добрели до станции и купили билеты. Мама сидела на лавочке и разглядывала себя в зеркало пудреницы. Лариска дремала.
– По-моему, мы что-то забыли, никак не вспомню что, – сказала мама.
– Сумки с нами, мы не раздевались, все нормально, – ответила сонно Лариска.
– Нет, чего-то не хватает. Что-то у меня на душе неспокойно.
– Машка!
– Машка!
Они заорали одновременно. Конечно, они про меня забыли. Мама галопом понеслась назад в деревню. Лариска бежала следом.
– Не волнуйся, все с ней нормально! – успокаивала она маму.
– Я даже не знаю, где она! – кричала заполошно мама.
– Найдем, – отвечала Лариска.
Меня нашли в доме невесты. Я спала в ее прекрасной шляпе, так и не выпустив из рук сумочку.
Полдник на кладбище
На лето мама опять отправила меня к бабушке, поскольку отпуск ей не давали, а девать меня было некуда. Да и терять было нечего. Художественная гимнастика осталась только в маминых мечтах, так что бабушка могла безбоязненно меня откармливать.
Но бабушка как-то сразу утратила интерес к моему питанию и воспитанию, видимо, потому, что не нужно было кормить «назло Ольге-фашистке», и я жила обычной деревенской жизнью с деревенскими детскими радостями.
Мы, дети, собирались большой компанией и шли за тутовником. Его еще называют шелковицей, но это название я узнала уже взрослой. Тутовник был на полдник, а иногда и на завтрак. Самый вкусный рос на кладбище – ну, рядом с кладбищем, но все равно было страшно. Три огромных дерева, как по заказу, с белыми, розовыми и синими до черноты плодами. Можно было залезть на одно из них, выбрав себе самую большую ветку, и сидеть, набивая рот ягодами (интересно, это ягоды?). От черного тутовника рот становился фиолетовым и руки тоже. Отмыть их было невозможно даже хозяйственным мылом, которым умывались все дети для дезинфекции. Почему-то наши бабушки считали, что только хозяйственное мыло убивает все бактерии и оно очень полезно для детской гигиены.
Иногда мы брали с собой одеяло или покрывало, натягивали под деревом и били по стволу палкой, пока все одеяло не покрывалось лакомством.
Тутовое дерево с белыми ягодами было самым большим. Ветви росли высоко, и нужно было сначала вскарабкаться по стволу, прежде чем закинуть ногу на самую нижнюю. Мало кому это удавалось. Чемпионом по лазанью считался Жорик, который был частым гостем в доме дяди Алика, местного костоправа и мастера по вправлению вывихнутых костей и накладыванию гипса.
Больница, в которой работал дядя Алик, была далеко, поэтому он принимал пациентов, главным и постоянным из которых был Жорик, на дому. У дяди Алика даже тазик для гипса всегда стоял на видном месте.
Мы все по очереди пытались залезть на дерево. Жорик смотрел на нас снисходительно. Потом делал жест рукой – мол, отойдите – и под восхищенными взглядами вскарабкивался на ветку. Правда, до второй он редко доползал – падал. И мы, чередуясь, несли Жорика на одеяле к дяди Алику, а потом, собравшись во дворе, смотрели, как дядя Алик дергает его за руку – у Жорика был «привычный вывих плеча». Что это такое, мы не знали, но звучало очень красиво и торжественно. Иногда дядя Алик громко ругался на Жорика, на нас и уходил в дом, прихватив тазик для гипса. Этого момента мы ждали больше всего. Пока накладывал гипс, он разрешал нам осторожно потрогать бинты и поковыряться соломинкой в тазике.
– В следующий раз на голову тебе гипс положу! – приговаривал дядя Алик.
– В следующий раз на голову тебе гипс положу! – приговаривал дядя Алик.
И мы открывали от восхищения рты – гипс на голове! Это ведь такая красота!
Гипс на ноге или руке совершенно не мешал Жорику осваивать новые деревья и ветки. Он очень уверенно скакал на одной ноге, а из-за того, что от природы был левшой, но в детском садике и в школе его переучили на правшу, мог управляться одинаково хорошо обеими руками. Жорик такой был один! И мы все ему завидовали. Даже я. Мы с Фатимкой тренировались держать ложку или ручку в левой руке, но у нас ничего не получалось.
– Голову тебе оторву в следующий раз! – кричала мама Жорика, тетя Мадина, когда он с процессией возвращался домой.
– Только сначала дядя Алик ему на голову гипс положит, – хором отвечали мы.
Благодаря Жорику мы очень хорошо разбирались в анатомии – знали, где находится лодыжка, где сустав, где берцовая кость.
– Ну что там? – спрашивал тот, кому не хватало места у окна дома дяди Алика. Это происходило в том случае, если дядя Алик был страшно сердит и выгонял нас всех «с глаз долой».
– Пока непонятно, – отвечал тот, кому по жребию («камень, ножницы, бумага, раз, два, три» или «вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана») доставалось место у окна.
– Малая берцовая? – спрашивал последний.
И мы по цепочке передавали:
– Малая берцовая? Малая берцовая?
– Нет! Мениск! – отвечал счастливчик, наблюдавший за операцией.
– Мениск, мениск, – передавали мы друг другу восхищенным шепотом.
В особо сложных случаях дядя Алик выходил во двор, выводил из сарая свой старенький мотоцикл с люлькой, и мы на одеяле укладывали туда Жорика.
– Снимок надо делать, – торжественно сообщал Жорик.
– Головы тебе снимок надо делать! – бурчал дядя Алик, пытавшийся завести мотоцикл.
– И гипс ему на голову! – хором подхватывали мы.
– Что? – удивлялся дядя Алик. – Да-да, и гипс тебе на голову!
В дорогу до больницы мы собирали по карманам тутовник – вдруг Жорик проголодается за те десять минут, пока дядя Алик, поднимая пыль и грохоча на всю деревню, довезет его до рентгеновского аппарата.
– Вернешься – можешь домой не приходить! – кричала сыну, выскочив за ворота на привычный шум, тетя Мадина. – Голову тебе оторву!
– А он не сможет прийти! – опять хором сообщали мы несчастной матери. – У него мениск.
– Да хоть менингит! Все равно голову оторву! – махала руками тетя Мадина.
Три роскошных кладбищенских тутовых дерева были спилены в один день. Мужчины собрались, взяли электропилы и свалили деревья.
Это случилось после того, как Жорик решил отметить снятие очередного гипса залезанием на самую высокую ветку с самыми большими и вкусными плодами, которая росла, путаясь в электрических проводах.
Каким-то чудом ему это удалось. Он победно поднял руки, не удержался и зацепился за провод, после чего рухнул на землю. Точнее, не на землю, а на одеяло, на котором ковром лежали ягоды.
Жорик лежал и не двигался. Он был белый-белый. Совсем белый. Мы так перепугались, что донесли его до дяди Алика так быстро, как никогда раньше.
Дядя Алик так быстро завел мотоцикл, как никогда не заводил. И даже слова не сказал. Мы тоже боялись лишний раз вздохнуть, потому что в этот раз было совсем не так, как всегда.
Оказалось, что Жорика ударило током. Каким-то чудом он не умер. Правда, в результате падения переломал себе обе ноги и обе руки. Были сомнения насчет позвоночника, но обошлось.
Из больницы мы встречали Жорика всей компанией. У каждого в руках был кулек с тутовником. Мы с Фатимкой нарвали ему ромашек.
– Ах, – выдохнули мы, когда Жорика вынесли из дверей больницы.
С первого взгляда могло показаться, что Жорик замурован в гипс весь – с ног до головы. Приглядевшись, мы поняли, что у него на шее специальный ошейник (дядя Алик ездил в город его «доставать»), который держал мышцы и не позволял вертеть головой. Собственно, и туловищем Жорик не мог вертеть. Даже наши цветы и кульки с тутовником не мог взять – нечем было.
С тех пор Жорик разлюбил тутовник. Деревья спилили. А нам без Жорика было неинтересно находить новые и лазить до самых макушек.
Кстати, Жорик, когда вырос, стал травматологом. Детским. Очень известным и уважаемым в городе человеком. А в деревне так и вовсе легендой. Тетя Мадина очень им гордилась.
Как на фронте
В каждом доме был курятник. Даже у такой плохой хозяйки, какой считалась моя бабушка, поскольку не умела печь пироги, были куры.
– Надо резать курицу, – время от времени сообщала она.
Однажды бабушка решила, что я уже достаточно большая для того, чтобы помогать ей на кухне. На самом деле я не знаю, какими соображениями она руководствовалась, когда сунула мне в руки нож и велела идти в курятник.
– Так, слушай внимательно – напутствовала она меня. – Поймаешь, зажмешь между коленей, голову курицы наверх, за клюв крепко держи, и раз – перерезаешь горло. Только быстро. И не забрызгай кровью сарафан – я его не буду отстирывать!
Я, все еще не веря, что бабушка не шутит, поплелась в курятник. Меня встретил один из двух петухов, который больно клевался. Однажды, когда я хотела выдрать у него из хвоста перо, чтобы воткнуть в панамку и похвастаться перед Фатимкой, петух клюнул меня так, что в глазах потемнело. Я начала размахивать руками и дрыгать ногами, а он не испугался и кружил вокруг меня, наскакивая и норовя опять клюнуть. В мои обязанности входило кормить цыплят пшенной кашей, которую нужно было разминать руками и сыпать понемножку, но я быстро вываливала содержимое тарелки в кормушку и пулей выбегала из курятника.
Сейчас петух топтался на месте, но не нападал. Стоило мне сделать два осторожных шага, как он занервничал, а куры закудахтали.
– Что ты там? – закричала бабушка.
– Бабушка, я боюсь! – закричала я в ответ.
– Что значит «боюсь»? А если завтра война? А если немцы? – возмутилась бабушка. – Лови быстрее вон ту.
Аргумент про немцев был сильным. Я подошла к курице и попыталась ее схватить. В последний момент она выскочила у меня перед носом. Я не удержалась на ногах и упала. Петух начал хлопать крыльями и гонять меня по двору. Курица думала, что я гонюсь за ней, и улепетывала со всех ног. Я бежала следом, спасаясь от петуха. Так мы и бегали минут пять друг за другом, взбаламутив весь курятник.
Наконец в курятник ворвалась бабушка. Одной рукой перехватив бежавшую курицу, она зажала ее под мышкой и крикнула мне:
– Пойдем уже!
Я, подгоняемая петухом, выскочила из курятника.
– Я подержу, а ты руби, – велела бабушка.
– Я не могу, – хныкала я.
– Что значит «не могу»? А если голод? Так и будешь вокруг этой курицы ходить? А если ранение, а нужно вставать и снова в бой? Тоже скажешь – «не могу»! Маресьев без ног по лесу полз! Смог! А ты говоришь – «не могу»! Нет такого слова!
– Но сейчас же не война, не голод, – хлюпала я.
– Мы тоже так думали… – вдруг грустно сказала бабушка, забрала у меня нож и быстро недрогнувшей рукой полоснула по куриной шее.
Она отпустила курицу, и эта безголовая тушка затрусила по двору, быстро перебирая ногами, как будто пританцовывая.
– А-а-а-а! – заорала я что есть мочи. Перепугалась страшно.
– Что ты орешь?
– Почему курица без головы бегает? – кричала я на всю деревню.
– Далеко не убежит, – ответила спокойно бабушка. – Сейчас ее ощипывать будешь.
Запах свежеошпаренной курицы я помню до сих пор. Я сидела со старым полотенцем и мертвой мокрой курицей на коленях и выдергивала по перышку, обливаясь слезами.
– Кто так ощипывает? – учила меня бабушка. – Бери всей ладонью, а не двумя пальцами. Смотри. – Двумя захватами она выдернула половину перьев.
Так я и сидела, вся в соплях, слезах, облепленная перьями, а бабушка рассказывала мне про осколочные ранения, контузии, партизан и землянки, отчего я рыдала пуще прежнего.
Когда бабушка выпотрошила курицу и показала мне желудок, сердце, печень, которые сложила на отдельную тарелку, я была уже в полуобморочном состоянии.
– Ладно, все. Есть будешь? – пожалела меня бабушка.
– НЕТ! – закричала я. – Больше никогда есть не буду!
– Правильно, – спокойно заметила она. – Когда сам готовишь, есть почему-то не хочется.
– А почему про человека говорят, что у него куриные мозги? – спросила я на следующий день, когда бабушка сварила нашу курицу и пыталась заманить меня ножкой. Я сидела за столом сцепив зубы.
– А вот почему, – обрадовалась бабушка. – Она сбегала на кухню, принесла уже сваренную на бульон куриную голову и показала мне. Потом разбила куриный череп ножом и продемонстрировала крохотное ядрышко. – Вот, это и есть куриный мозг. Хочешь попробовать?
– НЕТ!
– Зря. Очень вкусно, между прочим. Только мало. – Она разбила ядрышко, поднесла к губам и, причмокивая, высосала содержимое. – Когда соседи барана будут резать, пойдешь смотреть и помогать. В жизни всякое бывает. Не знаешь, что пригодится. Вот на войне случай был, свинью нужно было зарезать… – начала рассказывать бабушка.