— Я понимаю вашу мысль, — сказал Езекия. — Вы думаете, мы когда-нибудь сможем узнать истину?
— Как сильно вы хотите ее узнать?
— Мы ищем ее, прилагая к тому все усилия. Таково наше предназначение, не так ли?
— Я не знаю, — проговорил Джейсон. — Я бы сам очень хотел знать.
Он подумал о том, до чего же это нелепо — сидеть здесь на вершине утеса, на ветру, в глухую полночь, и обсуждать возможность постижения истины — любой истины — с фанатичным роботом. Он мог бы рассказать Езекии о Принципе, который обнаружил Джон. Мог бы рассказать про инопланетянина, явившегося искать душу. И что хорошего из этого вышло бы?
— Я говорю вам о своих заботах, — сказал Езекия. — Но у вас есть свои собственные заботы. Вы гуляете ночью, размышляя о своих проблемах.
Джейсон пробурчал в ответ что-то неопределенное. Он мог бы заподозрить это раньше. Роботам иногда становится известно о происходящем чуть ли не прежде, чем тебе самому. Когда хотят, они умеют ходить тихо-тихо и слушают, а уж услышанная новость передается от одного к другому со скоростью света. Тэтчер наверняка слышал разговоры за обедом и позже, когда они сидели во дворике и слушали концерт, и вечер был такой замечательный и чистый после прошедшего дождя (и, если вспомнить, во время концерта произошло что-то очень странное). Но не только Тэтчер. Тэтчер, пожалуй, даже меньше, чем все остальные. Они всегда рядом. Подслушивают и подсматривают, а затем до бесконечности обсуждают это между собой.
Конечно, ничего плохого в этом нет, людям здесь нечего скрывать. Однако то, как они порой интересуются каждой мельчайшей подробностью человеческой жизни, порой приводит в смущение.
— Я, — сказал Езекия, — разделяю вашу великую тревогу.
— То есть? — удивленно спросил Джейсон.
— Я понимаю, что вы должны чувствовать, — отвечал ему робот. — Возможно, не все остальные, кто находится среди звезд. Но вы и мисс Марта, вы двое, конечно…
— Не только мы, — сказал Джейсон. — А индейские племена? Уклад жизни их предков однажды уже был нарушен. Что же, это должно повториться? Они создали себе новую жизнь. Должны теперь от нее отказаться? А как насчет твоего народа? Вы стали бы счастливее, если бы здесь было больше людей?
Иногда я думаю, что да.
— Некоторые из нас, возможно, — сказал Езекия. — Наше дело — служить, а здесь мало тех, кому нам служить. Вот если бы племена…
— Но ты же знаешь, что они не станут. Они не хотят иметь с вами дела.
— Я собирался сказать, — продолжал Езекия, — что среди нас есть определенная часть, которая, может быть, не отнесется благосклонно к их возвращению. Я мало о них знаю, но они заняты каким-то проектом…
— Ты имеешь в виду то строительство вверх по течению реки?
Робот кивнул.
— Вы могли бы с ними поговорить. Быть может, они чем-то помогут.
— Ты думаешь, они станут нам помогать? Захотят?
— Ходят слухи, — сказал Езекия, — о грандиозных новых идеях, о какой-то чрезвычайно интересной работе. Я ничего в этом не понимаю.
Джейсон, сгорбившись, сидел на своем камне. Его пробрала дрожь, и он плотнее завернулся в плащ. Ночь неожиданно словно стала темнее и показалась исполненной одиночества и даже немного пугающей.
— Спасибо, — проговорил он. — Я подумаю об этом.
Утром он отправится на берег реки и поговорит с Горацием Красное Облако. Быть может, Гораций подскажет, что делать.
Глава 14
(Выдержка из записи в журнале от 18 сентября 2185 года).
…Через некоторое время после того, как мы начали совершать дальние поездки, чтобы собрать всеобъемлющую библиотеку и хотя бы некоторые произведения искусства, ко мне явились четыре робота. Я их не узнал — в конце концов, роботов вообще трудно отличить друг от друга. Может быть, они уже несколько лет работали на ферме, а может, только что пришли.
Сейчас, когда я об этом пишу, то сам несколько удивляюсь, почему не расспросил их подробнее, однако помню лишь, что не поинтересовался, откуда они, ни тогда, ни позже. Возможно, оттого, что я был так изумлен — и в некотором смысле расстроен — их просьбой, я о них толком и не разузнал.
Они сказали, что их зовут Езекия, Никодемус, Ионафан и Авен-Езер и что если я не возражаю, то они хотели бы поселиться в монастыре, который расположен от нас неподалеку, и посвятить все свое время изучению христианства. Похоже было, что они решили, будто человек изучил религию совершенно недостаточно, а они, как беспристрастные ученые, могли бы исследовать сей предмет гораздо глубже. Я не заметил никаких признаков религиозного пыла, хотя очень сильно опасаюсь, что если они будут продолжать (а они этим занимаются уже почти тридцать лет), то в конце концов утратят объективный подход и впадут в религиозный фанатизм. Даже сейчас я не уверен (пожалуй, сейчас даже менее уверен, чем тогда), что был прав, не возразив против их намерения. Быть может, было неправильно или неразумно допускать команду роботов до столь деликатного предмета. Я полагаю, фанатики занимают свою нишу в любом обществе, но мысль о фанатичных роботах (фанатичных в любой области, а религия прямо-таки плодит фанатиков) не слишком меня прельщает. Все это наводит на размышления о ситуации, которая может оказаться просто пугающей. Раз большая часть человечества исчезла, а все роботы остались, они со временем могут попытаться заполнить образовавшуюся пустоту. Они были созданы для того, чтобы служить нам, и по самой своей природе не могут пребывать в бездействии. Невольно задаешься вопросом: не замыслят ли они со временем, за отсутствием людей, служить самим себе? И в этом случае, какие у них окажутся побуждения и цели? Несомненно, не человеческие, и это, я бы сказал, чрезвычайно отрадно. Однако лишь с тем, что я называю простительным опасением, можно рассматривать создание новой философии и установление новых ценностей существами, которые в своем окончательном виде были созданы чуть более века назад и которые не прошли период эволюции, в течение которого могли бы развиваться столь же медленно и постепенно, как человек и все остальные обитатели Земли (не будем, впрочем, забывать, что человек, при всей своей длительной истории, развивался, возможно, все же слишком быстро). Быть может, им потребуется-таки время на некую эволюцию, поскольку им придется создавать, для самих себя, логическую опорную базу. Но боюсь, период этот окажется коротким, и, как следствие, существует вероятность серьезных ошибок. Эволюция предоставляет время для того, чтобы опробовать и отбросить негодное, и потому естественным образом выпрямляются неверные изгибы. У роботов же вряд ли будут большие возможности по части эволюции, и, таким образом, многие из этих изгибов будут перенесены в их окончательно сформировавшееся мышление.
Но я отвлекся. Возвращаясь к тем четверым, которые явились со мной поговорить. Если они будут заниматься той работой, которую предполагают делать, сказали они, то им необходимо иметь большое количество религиозных сочинений, и поинтересовались, нельзя ли им нас сопровождать, когда мы выезжаем на сбор книг; они, дескать, готовы нам помогать, а мы будем доставлять книги, отобранные для их занятий. В их помощи мы совсем не нуждались, и без того имея достаточно роботов для необходимых работ. Но по какой-то причине, которой я сейчас не понимаю (а может, и тогда не понимал), я согласился. Возможно, потому, что то, чем они собирались заниматься, показалось мне в тот момент более комичным, чем сейчас. Быть может, я тогда даже посмеялся, хотя теперь мне вовсе не до смеха.
Создание нашей библиотеки было гораздо более трудной задачей, чем я ожидал. Казалось бы, проще простого сесть и написать список, говоря, что нам нужны Шекспир, Пруст, Платон, Аристотель, Вергилий, Гиббон, Локк, Еврипид, Аристофан, Толстой, Паскаль, Чосер, Монтень, Хемингуэй, Вульф, Стейнбек, Фолкнер и все прочие писатели, которые вошли бы в любой перечень; что нам требуются учебники по математике, физике, химии, астрономии, биологии, философии, психологии и по многим другим отраслям науки и искусства, за исключением, может быть, медицины, которая, похоже, больше нам не нужна (хотя знать этого наверняка никто не может), но как можно быть уверенным, что ты не пропустил чего-то такого, о чем когда-нибудь в будущем не то чтобы пожалеют, поскольку никто об этом не будет знать, но чего просто не будет, когда в том возникнет нужда? И, с другой стороны, откуда мы можем знать, что многие отобранные нами книги не окажутся со временем не стоящими того места, которое занимают?
У нас, конечно, еще будет возможность восполнить любую нехватку, обрести то, что мы в свое время проглядели. Однако с течением лет сделать это будет все сложнее. Даже собирая книги, мы встречались с большими трудностями. Грузовики, которые мы использовали, требовали постоянного ремонта, и большинство дорог разрушилось от дождей, холодов и других причин настолько, что по ним едва можно было проехать, а порой приходилось делать крюк. Грузовики, разумеется, давно не на ходу; спустя некоторое время при всем желании их уже нельзя было заставить ехать. Дороги, я полагаю, разрушились еще больше, хотя, может быть, по ним еще можно проехать в повозке. Я предвижу время (хотя мы и старались предохранить себя от подобной возможности), когда в поисках определенной книги или книг, упоминание о которых им встретилось, людям придется отправляться пешком или на лошадях по бездорожью, в надежде найти уцелевшую библиотеку или какое-то другое хранилище, где все еще могут находиться книги, забытые нами при составлении нашего списка.
К тому времени, вероятно, книги уже не сохранятся. Пусть даже они находятся в самых лучших условиях в давно покинутых городах, до них доберутся сырость, грызуны и черви, а если и нет, то само время нанесет им тяжелый удар.
В конце концов мы отыскали и перевезли сюда все занесенные в список книги. С предметами искусства, которые мы хотели собрать и спасти, трудностей было гораздо больше, главным образом потому, что они занимают больше места, чем книги. Нам приходилось их отбирать мучительно и с величайшим тщанием. Сколько картин Рембрандта, к примеру, могли мы себе позволить, зная, что каждый лишний Рембрандт лишит нас картины Курбе или Ренуара? Вследствие именно недостатка места, равно при перевозке и при хранении, мы были вынуждены отдавать предпочтение полотнам меньшего размера. Тот же критерий применялся и ко всем другим видам искусства.
Порой я готов заплакать, думая обо всех тех великих достижениях человечества, которые нам пришлось оставить и утратить навсегда…
Глава 15
Когда белые люди ушли, Гораций Красное Облако еще долго сидел у костра. Он глядел им вслед, пока они не скрылись из виду, а потом так и остался у костра, застыв в неподвижности. Утро давно прошло, но лагерь пока еще лежал в тени, поскольку солнце не успело подняться над вздымающимися над ним утесами, которые преграждали доступ лучам. В лагере было тихо, тише, чем обычно: остальные поняли, что что-то произошло, но не беспокоили Красное Облако, когда он сидел здесь у костра; его не станут спрашивать, подождут, пока он сам им расскажет. Женщины, как всегда, занимались своими делами, но без привычного шума, не стуча котелками и не перекликаясь друг с другом. Люди собирались в кучки, перешептывались, едва сдерживая возбуждение. Остальных не было в лагере — видимо, работали на полях, хотя некоторые наверняка охотились или ловили рыбу. Нельзя ожидать, чтобы мужчины, в особенности молодые, занимались нудной работой целый день. Даже собаки притихли.
Костер прогорел, осталась одна зола да несколько головешек по краям, и лишь тоненькие струйки дыма поднимались от головешек и из середины кострища, где прятался последний остывающий жар. Красное Облако медленно вытянул руки и держал их над костром, потирая друг о друга, словно умывая дымом. Он делал это в задумчивости и слегка позабавился, когда заметил, что делает. Рефлекторное движение, наследие прошлой культуры, подумал он, не убирая рук, все так же умывая их дымом. Так поступали его далекие предки, совершая обряд очищения перед тем, как начать колдовать, — одно из многих бессмысленных движений, предшествовавших колдовству. И как много он и все остальные утратили, отказавшись от колдовства? Разумеется, веру, а вера, возможно, имеет некоторую ценность, хотя тут же присутствует и обман, а хочет ли человек оплачивать ценность веры монетой обмана? Однако мы потеряли так мало, сказал он себе, а приобрели гораздо больше: осознание самих себя как составной части природной среды. Мы научились жить с деревьями и ручьями, землей и небом, ветром, дождем и солнцем, со зверями и птицами, словно все они наши братья. Прибегая к их помощи, когда появляется в том нужда, но не злоупотребляя этим, уважая их, живя с ними бок о бок, являясь с ними единым целым. Обращаясь с ними иначе, чем это делал белый человек, не властвуя над ними, не пренебрегая ими, не испытывая к ним презрения.
Он медленно поднялся от костра и пошел по тропинке к реке. Там, где у кромки воды тропинка кончалась, на покрытый галькой берег были вытащены каноэ, и пожелтевшая ива, опустив никнущие ветви, купала в струившемся потоке золото своих листьев. По воде плыли и другие листья, красно-коричневые с дуба, багряные с клена, желтые с вяза — дань деревьев, растущих выше по течению, приношения реке, которая поила их в жаркие, сухие дни лета. Река разговаривала с ним; не только с ним одним, он знал, но и с деревьями, с холмами, с небом — приветливый невнятный говорок, бегущий куда-то меж двух берегов.
Он наклонился и зачерпнул полную пригоршню воды, однако она просочилась между пальцами и вся утекла, и осталась только крошечная лужица в ладонях, там, где они были прижаты краями друг к другу. Он разжал руки, и последние капли упали обратно в реку. Так и должно быть, сказал он себе. Вода, воздух и земля убегают, когда пытаешься их ухватить. Их нельзя поймать и удержать. Ими нельзя владеть, но с ними можно жить.
Давным-давно, с самого начала, так и было, а затем появились люди, пытавшиеся ими завладеть, их удержать, воздействовать на них и принуждать, и потом было новое начало — и неужели теперь все это должно снова закончиться?
Я созову все племена, сказал он Джейсону, когда они сидели у костра.
Скоро придет время запасать на зиму мясо, но это важнее, чем мясо на зиму.
Вероятно, с его стороны было глупо так говорить, ибо, даже будь у него людей в тысячу раз больше, чем все племена, они и тогда не смогли бы противостоять бледнолицым, если те захотят вернуться назад. Силы у них недостаточно, решимость окажется бесполезной, любовь к родной земле и приверженность ей ничего не стоят против Людей, которые могут летать среди звезд на своих кораблях. Они с самого начала шли по одному пути, подумал он, а мы — по другому, и наш путь не был неверным (действительно, он-то и был правильным), но зато мы не в силах сопротивляться их ненасытности, как не в силах сопротивляться ей ничто.
После их исчезновения здесь было хорошее время. Его хватило на то, чтобы вновь обрести изначальные пути. Снова дул свободно ветер, и беспрепятственно текла вода. Снова трава в прериях росла густая и сочная, лес вновь стал лесом, а небо весной и осенью было черным-черно от перелетных птиц.
Ему не нравилась идея отправиться на место, где роботы ведут свое строительство, он испытывал омерзение при мысли о том, что робот Езекия поплывет с ним в каноэ, разделив хотя бы временно их древний образ жизни, но Джейсон был совершенно прав — это единственное, что они могут сделать, их единственная возможность.
Он повернул по тропинке обратно к лагерю. Они ждут, и теперь он созовет их всех вместе. Надо будет выбрать людей, кто сядет в каноэ на весла. Надо будет послать молодых добыть свежего мяса и рыбы для путешествия. Женщины должны собрать еду и одежду. Дел много: они отправляются завтра утром.
Глава 16
Вечерняя Звезда сидела во внутреннем дворике, когда на дороге со стороны монастыря показался юноша с биноклем и ожерельем из медвежьих когтей на шее.
Он остановился перед ней.
— Ты пришла сюда читать книги, — сказал он. — Это верное слово, да? Читать?
На щеке у него была белая повязка.
— Верное слово, — ответила она. — Садись, пожалуйста. Как ты себя чувствуешь?
— Прекрасно. Роботы обо мне хорошо позаботились.
— Ну тогда садись, — сказала она. — Или ты куда-то идешь?
— Мне некуда идти. Может быть, дальше я и не пойду. — Он сел в кресло рядом с ней и положил лук на каменные плиты, которыми был вымощен двор. — Я хотел спросить тебя о деревьях, которые создают музыку. Ты знаешь про деревья. Вчера ты говорила со старым дубом…
— Ты сказал, — ответила она чуть сердито, — что никогда больше не заговоришь об этом. Ты подглядывал за мной, и ты обещал.
— Прости, но я должен. Я никогда не встречал человека, который мог бы говорить с деревьями. Я никогда не слышал дерево, которое создавало бы музыку.
— Какое отношение одно имеет к другому?
— Вчера вечером с деревьями что-то было неладно. Я думал, может быть, ты заметила. Мне кажется, я с ними что-то сделал.
— Ты, верно, шутишь. Как можно что-нибудь сделать с деревьями? И с ними было все в порядке. Они замечательно играли.
— В них был какой-то недуг, или в некоторых из них. Они играли не так хорошо, как могли бы. Я и с медведями что-то такое делал. Особенно с тем последним. Может, со всеми.
— Ты мне рассказывал, что ты их убил. И от каждого брал в ожерелье один коготь. Чтобы считать, сказал ты. И, по-моему, еще и затем, чтобы похвастаться.
Она думала, что он рассердится, но у него на лице появилось лишь слегка озадаченное выражение.
— Я все время думал, — сказал он, — что дело в луке. Что я их убиваю, потому что так метко стреляю и стрелы у меня так хороши. Но что, если это совсем не лук, не стрелы и не моя меткость, а нечто совсем другое?
— Какая разница? Ты их убил, правильно?
— Да, я их, конечно, убил, но…
— Меня зовут Вечерняя Звезда, — проговорила она, — а ты мне своего имени до сих пор не сказал.
— Я Дэвид Хант.
— Ну так, Дэвид Хант, расскажи мне о себе.
— Рассказывать особенно не о чем.
— Но должно ведь что-то быть. У тебя есть свой народ и свой дом. Откуда-то ты же пришел.
— Дом. Да, пожалуй. Хотя мы то и дело кочевали с места на место. Мы все время убегали, и многие нас покидали…