Остальные братья сидели в кабинете, склонясь над книгами. Они просиживали так годами, сопоставляя и сводя к элементарным истинам все, что было написано живым существом, человеком, все, о чем он думал, рассуждал и размышлял в сфере духа и религии. Из них четверых лишь он, Езекия, не связал себя с написанным или печатным словом — согласно их уговору много веков назад, когда они задумали начать свои поиски истины.
Трое изучали все когда-либо написанное — переписывая, перераспределяя, переоценивая, славно обо всем этом думал и все написал один человек один-единственный, не многие, стремившиеся понять, а один, который поистине понял. Трое выполняли эту работу, а четвертый читал результаты их анализа и оценки и на этом основании пытался разгадать смысл, ускользнувший от человека. Это была замечательная идея, вновь заверил себя Езекия; она выглядела тогда столь разумной, она и сейчас разумна, однако путь к истине оказался длинней и сложней, чем они полагали, и они по-прежнему не имели об истине даже самого отдаленного представления. Вера была нечто иное; с годами работа, которой они занимались, углубила и укрепила их веру, однако углубление веры не вело к истине. Возможно ли, спрашивал себя Езекия, что вере и истине одновременно попросту нет места, что это два взаимоисключающих качества, не способные сосуществовать? От этой мысли его пробрала дрожь, ибо если это так, то, значит, они столетиями ревностно трудились ради ничтожной цели, в погоне за блуждающим огоньком. Должна ли вера непременно представлять собой именно это готовность и способность верить при отсутствии каких-либо доказательств?
Если отыщутся доказательства, умрет ли тогда вера? Если положение таково, то которая из двух им нужна? Не было ли так, подумал он, что человек уже пытался сделать то, что они пытаются сделать сейчас, и понял, что не существует такой вещи, как истина, но есть одна лишь вера, и, будучи не в состоянии принять веру без доказательств, отказался также и от нее? В книгах им об этом ничего не встречалось, но, хотя они имели в своем распоряжении тысячи книг, все же это были не все. Не лежит ли где-нибудь, превращаясь в прах — или, возможно, уже превратившись, — книга (или несколько книг), которая могла бы прояснить, что человек уже сделал или пытался сделать, но не сумел.
Езекия с полудня расхаживал по саду, это не было необычным занятием, поскольку он часто здесь ходил. Ходьба помогала ему думать, к тому же он любил сад за красоту, которую в нем находил: за то, как распускается, меняет свой цвет и затем опадает листва, за то, как цветут цветы весной и летом, за чудо жизни и смерти, за пение птиц и их полет, за окутанные дымкой холмы по берегам реки и, порой, за звучание оркестра музыкальных деревьев — хотя он не сказал бы, что безусловно их одобряет. Однако сейчас Езекия направился к двери в здании капитула, и едва ее достиг, как разразилась гроза, мощные потоки дождя обрушились на сад, громко застучали по крышам, наполнили сточные канавы, почти мгновенно превратили дорожки в полноводные ручьи.
Он отворил дверь и нырнул внутрь, но задержался в передней, оставив дверь приоткрытой и глядя в сад, где потоки дождя хлестали траву и цветы.
Старая ива, стоявшая у скамьи, под ветром гнулась и тянула ветви, словно пытаясь оторваться от корней, которые удерживали ее в земле.
Где-то что-то стучало, и, послушав, он наконец понял, что это такое.
Ветер распахнул огромную металлическую калитку во внешней стене, и теперь она билась о камень, из которого стена была сложена. Если калитку не запереть, она может совсем разбиться.
Езекия шагнул за порог и прикрыл за собой дверь. Он шел по превратившейся в ручей дорожке, и его хлестали ветер и вода, которая потоком скатывалась по телу. Дорожка повернула за угол здания, и ветер ударил ему в лицо, словно огромная рука уперлась в его металлическую грудь, пытаясь оттолкнуть обратно. Его коричневая ряса, хлопая на ветру, развевалась у него за спиной.
Калитка находилась прямо впереди, крутясь на петлях и оглушительно стуча о стену, металл содрогался при каждом ударе о камень. Но не одна только калитка привлекла его внимание. Рядом, наполовину на дорожке, наполовину на траве, лежала, раскинувшись, какая-то фигура. Даже сквозь плотную завесу дождя Езекия разглядел, что это был человек.
Он лежал лицом вниз, и когда Езекия его перевернул, то увидел неровный порез, начинавшийся у виска и пересекавший щеку — лиловатая полоска рассеченной плоти, чистая, поскольку кровь смывало дождем.
Он обхватил человека руками, поднял его, повернулся и пошел по дорожке назад, прочно упираясь ногами в землю, сопротивляясь давлению ветра, который иначе стремительно понес бы его вперед.
Езекия добрался до двери в здание капитула и вошел. Ногой захлопнул дверь, пересек комнату и положил свою ношу на скамью у стены. Он увидел, что человек еще дышит, грудь его поднималась и опускалась. Он был молод, или казался молодым, обнаженный, за исключением набедренной повязки, ожерелья из медвежьих когтей и бинокля на шее.
Чужестранец, подумал Езекия, человек, пришедший ниоткуда и, милостью Божией, искавший здесь убежища от разразившейся грозы, которого вырвавшаяся из рук под порывами ветра калитка сбила с ног, едва он ее отпер.
За все время, что роботы обитали в монастыре, впервые сюда пришел человек ища приюта и помощи. И это, сказал себе Езекия, правильно, поскольку исторически в течение многих столетий подобные места давали нуждающимся приют. Он почувствовал дрожь в своем теле, дрожь волнения и преданности. Это ответственность, которую они должны на себя принять, долг и обязанность, которые должны выполнить. Нужны одеяла, горячая пища, огонь в камине, кровать — а здесь нет ни одеял, ни горячей пищи, ни огня. Их нет уже многие годы, потому что роботы в них не нуждаются.
— Никодемус, — крикнул он, — Никодемус!
Его голос гулко отдался от стен, словно волшебным образом проснулось древнее эхо, которое ждало в течение долгих-долгих лет.
Он услышал топот бегущих ног, распахнулась дверь, и вбежали трое роботов.
— У нас гость, — сказал Езекия. — Он ранен, и мы должны о нем позаботиться. Один из вас пусть бежит к Дому и найдет Тэтчера. Скажет ему, что нам нужна еда, одеяла и что-нибудь, чтобы развести огонь. Другой пусть разломает какую-нибудь мебель и сложит в камин. Все дрова, которые мы могли бы найти снаружи, промокли. Но постарайтесь выбрать то, что имеет наименьшую ценность. Старые табуретки, например, сломанный стол или стул.
Он услышал, как они вышли, как хлопнула входная дверь, когда Никодемус бросился сквозь грозу к Дому.
Езекия присел на корточки подле скамьи и не спускал с человека глаз.
Тот дышал ровно, и лицо уж отчасти утратило бледность, видимую даже сквозь загар. Более не смываемая дождем, из пореза сочилась кровь и текла по лицу. Езекия подобрал конец своей промокшей рясы и осторожно отер кровь.
Он ощущал в себе глубокое, прочное чувство умиротворения, завершенности, сострадание и преданность человеку, лежащему на скамье.
Является ли это, подумал он, истинным назначением людей — или роботов, которые обитают в стенах этого дома? Не тщетные поиски истины, но оказание помощи в трудную минуту людям — своим собратьям? Хотя он понимал, что это не совсем верно: не так, как он это сказал. Ибо на скамье лежал не его собрат, он не мог быть его собратом; робот — не собрат человеку. Но если, думал Езекия, робот заменил человека, занял место человека, если он придерживается обычаев человека и пытается продолжать дело, которое человек забросил, разве не может он, в некоторой степени, называться собратом человечества?
И ужаснулся.
Как мог он помыслить, даже имея самые веские аргументы, будто робот может быть собратом человеку?
Тщеславие! — мысленно вскричал он. Чрезмерное тщеславие станет его погибелью — его проклятием; и тут он опять ужаснулся, потому что как может робот полагать, будто достоин хотя бы проклятия?
Он ничтожество, ничтожество и еще раз ничтожество. И однако же подражает человеку. Он носит рясу, он сидит, не нуждаясь ни в одежде, ни в том, чтобы сидеть; он бежал от грозы, а ведь такому, как он, нет нужды бежать от сырости и дождя. Он читает книги, которые написал человек, и ищет понимания, которое человек не сумел найти. Он поклоняется Богу — и это, подумал он, быть может, самое большое наше кощунство.
Он сидел на полу, возле самой скамьи, и его переполняли страдание и ужас.
Глава 8
Он не узнал бы брата, сказал себе Джейсон, при случайной встрече.
Стан был тот же и гордая, внушительная осанка, но лицо скрывала блеклая, с проседью, борода. И кое-что еще — холодное выражение в глазах, напряженность в лице. С возрастом Джон не стал мягче; годы его закалили и сделали жестче, и придали печаль, которой раньше не было.
Стан был тот же и гордая, внушительная осанка, но лицо скрывала блеклая, с проседью, борода. И кое-что еще — холодное выражение в глазах, напряженность в лице. С возрастом Джон не стал мягче; годы его закалили и сделали жестче, и придали печаль, которой раньше не было.
— Джон, — проговорил он и остановился на пороге. — Джон, мы так часто думали… — и замолчал, глядя на этого незнакомца.
— Ничего, Джейсон, — сказал его брат. — Марта тоже меня не узнала. Я изменился.
— Я бы узнала, — отозвалась Марта. — Чуть позже, но узнала бы. Это из-за бороды.
Джейсон быстро пересек комнату, схватил протянутую руку, другой рукой обнял брата за плечи, привлек к себе и крепко прижал.
— Рад тебя видеть, — сказал он. — Так хорошо, что ты вернулся. Уж очень долго тебя не было.
Они отстранились и мгновение постояли, молча смотря друг на друга, и каждый старался разглядеть в другом того человека, которого видел в их последнюю встречу. Наконец Джон произнес:
— Ты хорошо выглядишь, Джейсон. Я знал, это так и будет. Ты всегда умел о себе позаботиться. И еще о тебе заботится Марта. Мне говорили, что вы остались дома.
— Кто-то должен был остаться, — ответил Джейсон. — Нам не было так тяжело или неприятно. Здесь хорошо жить; мы были здесь счастливы.
— Я о тебе часто спрашивала, — сказала Марта. — Я всегда спрашивала, но никто ничего не знал.
— Я был очень далеко. У центра галактики. Там что-то есть, и мне надо было найти это. Я подобрался к центру ближе, чем кто-либо другой. Мне говорили, что там такое — или, вернее, что там может быть, потому что они толком не знали, и вроде как следовало бы туда добраться и посмотреть, а больше никто другой не собирался. Кому-то надо было отправиться. Кто-то должен был отправиться, точно так же, как кто-то должен был остаться дома.
— Давай сядем, — сказал Джейсон. — Тебе нужно многое нам рассказать, так расположимся поудобней, пока ты будешь рассказывать. Тэтчер что-нибудь принесет, и мы сможем сесть и поговорить. Джон, ты голоден?
Брат покачал головой.
— Может, выпьешь чего-нибудь? Из старых запасов ничего не осталось, но наши роботы неплохо делают нечто вроде самогона. Если его правильно выдерживать и хранить, то он вполне хорош. Мы пытались делать вино, но безуспешно. Почва не та, и тепла не хватает. Оно получается скверное.
— Потом, — сказал Джон. — После того, как я вам расскажу. Тогда можно будет и выпить.
— Ты нашел то зло, — проговорил Джейсон. — Несомненно. Мы знаем, что там есть некое зло. Несколько лет назад до нас дошли слухи. Никто не знал, что это — и зло ли это на самом деле. Единственное, что мы знали, — что у него дурной запах.
— Это не зло, — сказал Джон. — Нечто худшее, чем зло. Глубочайшее безразличие. Безразличие разума. Разум, утративший то, что мы называем человечностью. Возможно, и не утративший, может, никогда ее и не имевший.
Но это не все. Я нашел Людей.
— Людей! — вскричал Джейсон. — Не может быть. Никто никогда не знал.
Никто понятия не имел…
— Разумеется, никто не знал. Но я их нашел. Они живут на трех планетах, близко друг от друга, и дела у них идут очень здорово, пожалуй, даже слишком здорово. Они не изменились. Они такие же, какими были мы пять тысяч лет назад. Они прошли до логического конца тот путь, по которому мы все шли пять тысяч лет назад, и теперь возвращаются на Землю. Они на пути к Земле.
В окна неожиданно ударили потоки воды, принесенные ветром, который завыл и загулял среди карнизов где-то наверху.
— Гроза началась, — сказала Марта. — Какая сильная.
Глава 9
Она сидела и слушала голоса книг — или, скорее, это были голоса тех людей, что написали все эти книги, странные, серьезные, далекие, звучащие из глубин времени; то было отдаленное бормотание многих голосов мудрых людей, без слов, но полное значения и мысли вместо слов, и она никогда бы не подумала, сказала себе девушка, что может быть так Деревья говорили словами, цветы несли смысл, и маленький лесной народец тоже часто с ней разговаривал, и в журчании реки и бегущих ручьев звучала музыка и очарование, превосходящее всякое понимание. Но это потому, что они живые да, даже реку и ручейки можно считать живыми существами. Возможно ли, что книги тоже были живые?
Она и не представляла себе, что может быть столько книг, целая большая комната, от пола до потолка ряды книг, и во много раз больше, сказал ей маленький забавный робот Тэтчер, хранится в подвальных помещениях. Но самым странным было то, что она могла думать о роботе как о забавном существе — почти так же, как если бы он был человеком. «Здесь вы сможете проследить и нанести на карту путь, который проделал человек из самой темной ночи к свету». Сказал с гордостью, словно сам был человеком и один, со страхом и надеждой, прошагал от начала до конца этот путь.
Голоса книг все звучали в сумраке комнаты, под стук дождя приветливое бормотание, которое не должно никогда умолкать, призрачные разговоры писателей, чьи произведения стояли рядами вдоль стен кабинета.
Игра ли воображения все это, спросила она себя, или другие их тоже слышат — слышит ли их иногда дядя Джейсон, когда сидит здесь один? Хотя она знала, даже задавая себе этот вопрос, что никогда не сможет спросить этого. Или же она одна может их слышать, как услышала голос старого Дедушки Дуба в тот далекий летний день перед тем, как ее племя отправилось в страну дикого риса, как только сегодня она ощутила, что поднялись огромные руки и на нее снизошло благословение?
Пока она так сидела перед раскрытой книгой, за маленьким столиком в углу комнаты (не за тем большим столом, где дядя Джейсон писал свои хроники), слушая, как гуляет в карнизах ветер, глядя, как хлещет дождь за окнами, на которых Тэтчер раздвинул шторы, когда ушло утреннее солнце, она перенеслась в какое-то другое место — а может быть, ей так только показалось — хотя оставалась в той же комнате. Здесь было множество людей, или, по крайней мере, тени множества людей, и множество других столов, и далекие-далекие времена и места, хотя казались они ближе, чем должны были бы быть, словно завесы времени и пространства стали совсем тонкими и готовы были растаять, и она сидела, наблюдая великое чудо: стягивание всего существующего времени и пространства, так что оба они почти исчезли, более не разделяя людей и события, но соединяя их всех вместе, словно все когда-либо случившееся произошло одновременно и в одном и том же месте, а прошлое придвинулось вплотную к будущему в пределах одной крошечной точки существования, которую для удобства можно было назвать настоящим.
Испуганная происходящим, она тем не менее увидела за одно страшное, величественное мгновение все причины и следствия, все направления и цели, всю муку и счастье, которые побудили людей написать те миллиарды слов, что хранились в комнате. Увидела это все, не понимая, не успев и не будучи в состоянии понять, осознав лишь, что нечто, побудившее людей создать все произнесенные, начертанные, пылающие слова, являлось не столько результатом работы многих отдельных умов, сколько результатом воздействия образа существования на умы всего человечества.
Наваждение (если это было всего лишь наваждением) почти сразу же рассеялось — в дверь вошел Тэтчер с подносом и тихими шагами подошел к девушке, поставив поднос на стол.
— С некоторым опозданием, — извинился он. — Я как раз собирался все вам отнести, когда из монастыря прибежал Никодемус и попросил горячего супа, одеял и много других вещей, требующихся для раненого паломника.
На подносе стояли стакан молока, баночка варенья из дикого крыжовника и лежали ломтики хлеба с маслом и кусок медового пирога.
— Не слишком большое разнообразие, — продолжал Тэтчер. — Не столь изысканно, как вправе ожидать гость в этом доме, но, занимаясь нуждами монастыря, я не успел должным образом все приготовить.
— Этого более чем достаточно, — сказала Вечерняя Звезда. — Я не ожидала подобной заботы. Ты был так занят, что тебе не стоило себя утруждать.
— Мисс, — проговорил Тэтчер, — в течение столетий на мне лежала приятная обязанность вести здесь домашнее хозяйство в соответствии с определенными нормами, которые за это время ни разу не менялись. Я лишь сожалею, что заведенный порядок впервые был нарушен в первый же день вашего здесь пребывания.
— Ничего страшного, — ответила она. — Ты говорил о паломнике.
Паломники часто приходят в монастырь? Я никогда о них не слыхала.
— Это первый, — сказал Тэтчер. — И я не уверен, что он паломник, хотя именно так его назвал Никодемус. Несомненно, просто странник, хотя и это само по себе примечательно, поскольку ранее никогда не было странников людей. Молодой человек, почти обнаженный, как говорит Никодемус, с ожерельем из медвежьих когтей на шее.