Здесь я запнулся.
– Ну и! – Майя ободряюще толкнула меня локтем.
– Ну, бывало. Могло быть. Или будет… Ну да ладно. В общем, с букетом таких достоинств я так и не осмелился явиться в храм… Лишь мог гордиться, что не убивал. Хотя могло быть и такое, сколько войн уже мимо нас прошло, и сколько еще идет… И, если не убил, то по чистой случайности. Впрочем, что еще будет? А что касается Редиски… Тот, как я думаю, все заповеди старался соблюсти. Тщательно и аккуратненько. Вот, правда, убийство…
– Ты о Галке?
Я молча кивнул.
– Расскажи о ней, Кирилл.
– Трудно, Майя. Я плохой рассказчик. Об этом стоит написать повесть. Или стихотворение в духе Асадова. Стихотворение о самой мужественной и самой доброй женщине, которую я когда-либо знал. И о ее смерти… Которая, кстати, в отличие от того же Редиски, никогда так и не зашла в церковь. Но, думаю, Бог на нее не в обиде. Храм в своей душе она сумела построить. Прекрасный храм…
Тучи совсем низко повисли над городом. Резко потемнело, усилился ветер. Тревожно раскаркались вороны в предчувствии непогоды. Нам с Майей оставалось одно – юркнуть в метро и разъехаться в разные стороны. Но мы этого не хотели. Майя выжидающе посмотрела на меня. Я – на Майю. Мы ждали друг от друга каких-то придуманных причин. Ветер внезапно сорвал ее косынку и бросил на асфальт, растрепал ее волосы. Косынка закружилась в бешенном вихре и унеслась за угол. И хлынул ливень.
– Бежим! – закричал я, схватил Майю за руку, и мы бросились вслед за улетающим шелковым платком.
– Да Бог с ней! Не нужно! Все равно не догоним! – кричала Майя, едва поспевая за мной.
Ливень хлестал нам по лицам, шум машин и крики птиц мешали мне слышать и слушать Майю. Оторвавшись от нее, я одним прыжком перемахнул через лужу, на лету схватил совсем промокшую косынку и, скомкав, машинально засунул ее в карман.
– Кири-и-и-илл! – слышался сзади Майин крик.
Я побежал назад и крепко ее обнял. И крепко, до боли, поцеловал в губы. Природа взбунтовалась, опаивая нас ливнем, забрасывая мокрой листвой, оглушая всхлипами ветра. Природа была против нашей любви. Но мы не прислушались к ее крику.
Ливень закончился так же внезапно, как и начался. Природа смирилась. Или просто устала.
– Ты совсем продрогла, – я гладил мокрое лицо Майи. – Бежим?
– Куда?
– Я знаю одно местечко. Там мы согреемся.
– Я не знаю…
– Ты куда-то спешишь?
Она отрицательно покачала головой.
– Нет, уже нет…
Через минут десять, промокшие до нитки, мы свернули с Тверской и спускались в маленькое кафе, расположенное в подвале на углу узкой, полутемной подворотни.
– Извини, но ничего лучшего предложить не могу, – сказал я.
– Если здесь не протекает крыша, меня такое место вполне устраивает.
Крыша здесь не протекала, так как ее не было вообще. Этим, пожалуй, все достоинства заведения и ограничивались. Кафе было маленькое, давно не ремонтированное, со скривленными столиками и единственным маленьким окошечком в самом углу. Одним словом, бывший подвал жилого дома, наспех переоборудованный в предприятие общепита.
– А здесь ничего, чисто, – подбодрила мне Майя.
Впрочем, она не лукавила. Здесь всегда было чисто. Летом с самого утра на столиках красовались вазочки с полевыми цветами. Которые осенью сменяли букеты из разноцветных листьев, зимой – маленькие еловые “лапки” с зелененькими шишечками, а весной – веточки пушистых “котиков” вербы. Именно такие отметины разных времен года, знаки природы, придавали неприметной кафешке особое очарование. Здесь всегда пахло лесом и полем… Я любил это место. Кроме того, в нем не “задирали” цены. Но главное – хозяином заведения был мой давний друг, бывший афганец и бывший музыкант Васька Гаврилин. С ласковым прозвищем – Василек…
Прозвище это он получил не только за любовь к цветам, деревьям, да и вообще ко всей флоре и фауне. Не только за синие-пресиние глаза. Не только за свое имя. А за хрупкость, наивность души, что ли. Или что-то подобное. Если бы Василек знал "про хрупкость и наивность души", пожалуй, он на меня бы обиделся. Но едва познакомившись с этим солдатом, имеющим «черный пояс», глядя на его могучее телосложение, квадратный подбородок, едва услышав его бас, ни у кого сразу язык не поворачивался назвать этого богатыря Васильком. Но узнав его чуть поближе, услышав, как он поет, после печальных рассказов о войне, увидев его слезы, все равно хотелось махнуть рукой и заявить: «Ты не Васька, ты Василек». Даже, если бы он обиделся.
Выжил он чудом. Пленный солдат Гаврилин своими глазами видел, как пытали его друга, как сорвали с его груди маленький крестик… А сорвав, вырезали на груди солдата большой кровавый крест. И штыком прокололи сердце. И Гаврилин видел, как сердце друга кровоточило. Как маленький медный крестик утонул в алой крови…
Что было потом, он почти не помнит. Тем более, не знает, откуда у него, не верующего и никогда не задумывающегося о вере, взялись силы. Кажется, рассказывал Василек, он сбил с ног одного бандита и выхватил у него “калашников”. Он почти не помнит, как выжил. Разве только до сих пор ему слышатся страшные крики и резкий четкий звук автоматной очереди. Отсчитывающий смерти врагов. Как метроном… Когда он очнулся, то на своей груди нашел окровавленный православный крестик друга. Так этот крестик он никогда и не снимает…
Об этом я рассказывал Майе, сидя в полупустом баре и потягивая кофе. Мы ждали моего друга Василька, который, как сообщил нам молоденький расторопный официант, должен появиться с минуты на минуту. Майя слушала меня внимательно и сосредоточено. А когда я надолго замолчал, уставившись в одну точку, решила прервать паузу и предположила.
– С тех пор он искренне поверил в Бога, потому что уже знал, кто его спас…
– Ну… Во-первых, Василек – далеко не Редиска, и никогда не станет трубить о своей вере. Даже если она и пришла к нему. А во-вторых, он настаивает на том, что его спасли васильки.
– Что? – не поняла Майя.
– Ну, этим его байкам мало кто верит. Но он говорит, что его, всего изрешеченного и изуродованного, умершего и уже выброшенного бандитами, пробудил аромат васильков. Вернул, так сказать, к жизни.
– В Афгане-то?
– Вот про это у него все время и спрашивают. Но он только машет рукой и смотрит на всех, как на придурков. И вновь доказывает, что он очнулся от сильного запаха цветов. А когда окончательно пришел в себя, то увидел, что лежит посреди василькового поля, а на груди – серебряный крестик. Он сказал, что в жизни никогда не видел столько васильков. Даже в детстве, у бабушки в деревне. Словно окунулся в сплошную лучезарную светящуюся синеву. И он, раненый и изувеченный, полз по огромному полю васильков и дышал до боли знакомым, до боли родным ароматом. Это и помогло ему выжить.
– Наверное, видение?..
Я закурил сигарету.
– Неизвестно. Впрочем, ему виднее. Пусть его правда всегда останется такой же, как огромное поле васильков. В конце концов, он уверен, что его спасла Родина. В конце концов – Бог, Родина – это не одно ли и то же? Если мы рождаемся с Богом и Родиной. И умираем тоже. И любовь у нас к ним одна. А нет любви к Родине, нет любви и к Богу… Так говорит Василек. И я с ним согласен… Да. Так вот, с тех пор он не различает синего цвета. Все цвета видит хорошо, а синий нет. Он остался только у него в памяти. И Василек туда никого не допускает. Нет, конечно, до определенного момента. Бывает, что и о войне рассказывает. Но что касается синего цвета – тут щелчок… А ты говоришь – видение.
– Да, не нам про то знать, – задумчиво повторила девушка. – Вряд ли один человек может до конца понять другого, не пережив нечто подобное. Это очень, очень трудно. И все же… Знаешь, после таких историй всегда остается надежда, что выжить можно в любой ситуации. Даже самой, самой безнадежной. Да, Кирилл?
Майя взяла у меня сигарету и глубоко затянулась, глядя на вазочку.
– Ты права, Майя. Безнадежных ситуаций просто не может быть. Всегда за безнадежностью где-то вдали есть еще синее-пресинее поле синих-пресиних васильков. Главное суметь его разглядеть, – я вытащил из пачки еще одну сигарету, закурил, пустил дым в потрескавшийся потолок и продолжил. – А потом Василек дал себе слово, как бы в знак благодарности, что выжил, сделать что – то, ну, хорошее, что ли. Но что? В конце концов, этот заброшенный подвал в своем доме, конечно, с согласия соседей и районной администрации, он переоборудовал под маленькое кафе. Что называется, для малоимущих. И сделал его самым дешевым в городе. Сюда запросто могут приходить и полуголодные студенты, и рабочие, и безработные, и музыканты, и врачи. Иногда он кормит в долг. И, как ни странно, ему эти долги всегда возвращают. Толстосумы сюда не ходят – слишком просто и не престижно. Хотя сам Василек перебивается с хлеба на воду. В общем, парень как бы платит постоянную дань прошлому. Словно у него долг перед Всевышним. Или перед васильковым полем. Так он решил сам для себя. И кто будет судить, прав он или нет?
– Странные все-таки люди, – заметила Майя, – Одни ничего в жизни не сделали, даже дерева не посадили. Только и научились, что грабить, подличать и отнимать, и не перед кем не чувствуют себя должниками. А напротив, уверены, что еще им должен весь мир. Другие же даже воевали вместо этих негодяев, столько всего испытав… И, оставшись в живых, чувствуют себя еще и обязанными…
– А еще есть и третьи, – просто так, безо всякого умысла ляпнул я. Но Майю вдруг это задело. Она поджала губы и вызывающе встряхнула рыжими, еще мокрыми волосами.
– Да, есть… Они вообще никем себя не чувствуют. Не должниками, ни хозяевами жизни. Они просто плывут по течению или… Или просто пасутся. На поле. И поле далеко не васильковое. Оно – урожайное. И они на нем просто пасутся… Пасутся… И эти третьи, самые, самые, самые отвратительные…
Майя закрыла лицо руками. Ее плечи задрожали. Я уже не помнил, когда в последний раз успокаивал девушек. И забыл, какие слова необходимы.
– Ну, ну, пожалуйста. Зря ты так… Словно себя ненавидишь. Но так неправильно, честное слово, неправильно. К тому же есть и четвертые, тоже не самые лучшие. Например, я. Есть и пятые, и шестые. Майя, поверьте, каждый, каждый в жизни наделал уйму ошибок. Один больше, другой меньше. Но если их всех разбирать по буковкам – можно сойти с ума. Потому что все их невозможно исправить. И с этим нужно смириться. И не надо себя корить. А тем более ненавидеть. Ведь вы не единственная в этом мире, кто живет не так, как хотел бы.
– Вот ты снова перешел на “вы”, – она подняла заплаканное лицо. – Вот мы снова стали чужими.
– Нет, нет! Просто… Просто, когда я философствую, что делаю крайне редко, от собственной значимости мне кажется, что я общаюсь с огромной аудиторией весьма значительных людей. И на “вы” как-то солиднее получается.
Майя улыбнулась и уткнула мокрое лицо в мои ладони. Я посмотрел поверх ее головы и столкнулся взглядом с улыбающимся Васильком.
– Ну, Кира. Хороший же ты кавалер, если на свидании доводишь девушку до слез.
– Она плачет от избытка счастья.
Я поднялся с места, и мы крепко обнялись. Мы всегда обнимались при встрече и при расставании. Такова была традиция, издавна установленная Васильком. Поскольку жизнь свою он строил по законам войны, ему постоянно казалось, что следующей встречи может и не быть… Но вновь и вновь мы встречались, хотя и не так часто, и были несказанно рады друг другу.
Я представил Майю своему товарищу. И понял, что они сразу понравились друг другу. Ну, Василек всегда был душой компании и нравился всем с первого взгляда. Но я был крайне удивлен, что Майя оказалась вовсе такой не тяжелой в общении, как об этом я думал раньше. И вообще, сегодня я видел совсем другого человека. Не холодную гордячку, а милую, простую девушку с весенним именем, которое весьма подходило ей.
Мои друзья мило болтали о пустяках и хохотали во весь голос. А я с грустью отметил, как сильно постарел Василек. Даже не то, чтобы постарел, то же скуластое лицо, та же открытая улыбка, те же синие – синие глаза. Но в этих глазах накопилось столько потаенной тоски и боли, сколько я давно уже у него не замечал. С тех пор, когда он вернулся с войны…
– Так, – счастливо заметил он, потирая рук. – Сейчас я скоренько организую стол, а то вы совсем скисните от этого кофе. Майечка, хочу сразу заметить, что фирменное блюдо моего заведения – яичница-глазунья.
Василек начал было оправдываться, но Майя его перебила.
– Я обожаю яичницу, честное слово! Особенно если получается золотистая корочка, а к ней чуть пережаренных хлеб и соленый огурчик.
– О Боги! – Василек простер руки к небу (в данном случае к своему потрескавшемуся потолку). – Майя! Я сражен вами наповал! И почему везет только таким кретинам, как этот!
Василек бесцеремонно ткнул меня в бок. И исчез.
– Такие, как он, недооценивают сами себя… А ты же знаешь, девушки нынче глупые. – сказала Майя, провожая его взглядом.
– Ты права, он от собственной неуверенности сам послал всех к черту. В том числе и свою музыку. Она требует много сил и жертв, а он все оставил там, в Афгане. А ему после войны все кажется незначительным и ненужным.
– Он пишет музыку? – переспросила Майя. – У него красивая музыка?
– Красивая? – я задумался. Музыка Василька похожа на автоматную очередь. И как тебе сказать, красива она или нет? Главное – она искренняя, а значит – настоящая. И мне кажется она причиняет боль ему самому. Возможно, когда пройдет время, он сможет вернуться к ней… Впрочем, разве дело во времени?
Через некоторое время Василек вновь сидел с нами. Старенький столик уже покрывала белоснежная накрахмаленная скатерть (я уверен, он сбегал наверх к себе и притащил ее из дому), на котором стоял не традиционный букет поздних осенних цветов (уж, где он их нашел, даже не знаю). Мы наслаждались чуть горьковатым, еще теплым хлебом и золотистой яичницей. В центр столика он водрузил графин с вином.
– Знаешь, Василек, здесь самое чудесное место, где я когда-либо была, – говорила Майя, от удовольствия жмуря глаза.
И Василек верил. Хотя в отличие от него я прекрасно знал, что она бывала в самых фешенебельных ресторанах, но почему-то тоже ей поверил. И в очередной раз подумал, как мало в нашей жизни значат деньги.
– Судя по всему, твой бизнес идет не самым лучшим образом, – прозаично заметил я, нарушая идиллию.
– Увы, – вздохнул Василек. – Да что там говорить, вообще еще чудом держусь. Ты знаешь, меня на днях вообще хотели прикрыть!
– Да ну?!
– Ей Богу! Денег у меня ни шиша! Одни долги. А тут один из деятелей префектуры подослал своих крутых дружков. Вот они и хотели выкупить мое местечко. И заявили, что сделают из него конфетку! Видал?
– И что за конфетка?
– Тухлятина! Они решили назвать заведение “Пушкинские встречи”. Из-за того, что здесь когда-то прогуливался великий поэт… А ведь это моя давнишняя идея…
– Ну, вполне…
– Да ты дослушай! Они сами ни одной строки из Пушкина не знают! Более того, все надписи хотят сделать почему-то на английском. “Пушкинс миитс” – это название кафе. И так далее: “Клоузет”, “Оупен”, “Вумен”, “Мен”… Представляешь! На единственном окошке занавеска с профилем бедного Пушкина, а швейцар – непременно негр в белых перчатках. Ты ж понимаешь, как бы арапчик, да не ряпчик, якобы дальний родственник поэта. Чистый бред! Мне предложили место официанта. Кстати, все официанты должны отпустить бакенбарды и накрутить волосы… Ну, как, представляешь меня – кудрявым шатеном с бакенбардами и в ливрее?!
Я не выдержал и расхохотался. Такого я себе представить не мог. Да, все походило на полный абсурд.
– В общем, конфетка “Пушкин” в фальшивом заграничном фантике.
– Ну, бакенбарды и негр как-то еще можно понять, – сквозь смех проговорил я. – Но при чем тут “Оупен” и “Вумен”?
– Да, не поддается никакой элементарной логике! – Василек опять грохнул кулаком по столу. Графин с вином задрожал и покачнулся. – Абсолютно не поддается! Они объявили Пушкина демократом. Конечно, в их понимании этого слова. И сказали, что только английский язык отражает основной смысл подлинной демократии. Хотя и на нем они ни бельмеса ни шурупят. Уже потом они цинично мне заявили: “Ты что, болван, думаешь сюда будут приходить на Пушкинские чтения? Ни фига! Только пожрать и выпить. А “оупен” и “клоузед” как раз и привлекут состоятельных клиентов, чем плебейские «открыто» и «закрыто». Представляешь, великий и могучий они уже называют плебейским!
– В таком случае, – резонно заметил я, – зачем они вообще прицепились к Пушкину? Назвали бы свою забегаловку “Stiven King’s Horror”. Швейцара бы разрядили под мертвеца, а официантов под вампиров и газонокосильщиков. И объяснять никому ничего не надо.
– Нет! Все гораздо проще. И гораздо страшнее. На фига им Стивен Кинг. Ему и без нас нормально живется, а у нас он и так на плаву. Им нужен Пушкин. И не меньше! А больше! Да ты сам прекрасно знаешь – почему! Им нужны… Все мы, наверно… И все, что у нас есть…
– И что же ты сделал, Василек? – Майя сжала в руке бокал.
– Поначалу я был просто в шоке. Даже думал поджечь этот подвал, чтоб никому не достался. Но потом… Потом спасение само свалилось на мою голову.
– В виде кого?
– Да притащились тут какие-то отвязанные художники, предложили помочь материально. Хотят снять мой подвальчик под выставку своих работ. Представляете, ребята, за несколько вечеров я рассчитаюсь со всеми долгами и даже кое-что здесь отремонтирую! Возможно, даже смогу провернуть свою давнюю идею – организовать настоящие “Пушкинские встречи”. Приглашать стоящих поэтов, певцов, артистов, чтобы читали стихи Пушкина, свои стихи о нем.
– М-да, – неопределенно протянул я. – Странно все. Какие-то непонятные художники, какие-то бешенные деньги… За твой захудалый подвал… Тебе не кажется, что здесь что-то нечисто? За эти же “бабки” они вполне могли бы какой-нибудь солидный зал арендовать.