Он возвращался тем же поездом: «Адлер — Нижний Новгород», только с дождем, который налетал, убегал, вдруг припекало солнце, а за перевалом охладила белизна на сотни верст.
Проезжая Россошь, разговаривал с Прибежавшей к поезду матерью мальчишки-драчуна, которого собирался защищать в суде; с армянином, который делился радостью, что его недруга таскали в полицию:
— А потом его увезли в наручниках в Орловку…
«В психушку», — понял Федин, почему-то вспомнив шизика из первой поездки в Сочи.
— А сколько раскопали! — армянин изливал душу. — Наворочал на Сахалине. Грабил. Бандюган!
Федин кивал головой, понимая, что тот тянет его в новое дело.
Дома его обрадовали:
— У жены температура спала!
И охладили.
— Мы ей колем гормоны, — сказал заведующий отделением.
Федину стало тошно: он писал жене, что дело идет на поправку, раз температура спала, а оказывается, их обманули.
А жена ведь верила в улучшение, просила маникюрный набор, лак для волос, и он все это принес, радуясь: ожила, и теперь понимал, какой обман таился за таким улучшением здоровья.
Он мотался по больницам, отвозя анализы жены, ублажая врачей, а те посылали ее на экзекуции, после которых она не могла прийти в себя сутки. Он передвигался, волоча ноги, смотря на людей исподлобья не от плохого характера, а оттого, что не было сил смотреть прямо, сваливаясь головой к окну в автобусе при первой возможности передохнуть. Будто неделями не спал, и, ни с того ни сего морщась и пряча лицо от нахлынувших слез, превращался в плаксивого мальчишку, и ему казалось, что он носит жену, как девочку, на руках.
Еще не закончилось дело в Сочи, а подпирало дело милиционеров, которых тоже защищал. А с женой одолевала неясность. Ее выписывали из больницы скорой медицинской помощи, надо было устроить в областную клиническую. После многих хлопот собрал нужные анализы, врач-гематолог определилась с заболеванием и дала направление на госпитализацию, но пока заведующая отделением, похожая на египетскую царицу брюнетка по имени бога изобилия, изобилием для Федина не пролилась.
16Снова ехал на юг, а внутри тянуло: как жена? Немели руки, тупела голова, предстояло бороться в суде, уже не обращал внимания на полоски таявшего снега, бороться со своими простреливаемыми со всех сторон тылами, втягиваться в нудное дело, которое слепили Кириллу в Кореновске с переводами денег, когда он полномочий на переводы. не имел, а еще и похитил эти «мани», слепили в Сочи с домом, который не достроил не по своей вине.
Сойдя с поезда, Федин попал под крап дождя, машинально сунул руку в сумку: зонта не обнаружил.
«Да, кто ж в России зимой с собой берет зонт?»
А оказывается, берет, житель Сочи.
Промокшего, его впустили в здание суда входом через дворик — парадный облепился лесами; в желобе коридоров задержался и скоро оказался в той же комнатенке, где из-за решетки немым взглядом встретил его Кирилл, а он на ходу тихо дал инструкции.
Вот заталдычил похожий на студента, в цивильной рубашечке и в синих брюках, прокурор. Говорил, глотая слова, с пренебрежением зачитывая для кого-то, быть может, самую важную в жизни бумагу.
«Что ж вы так обвинительное? — готово было вырваться у Федина. — Судьба человека висит на волоске, а вы шлепаете, что ничего не понять».
Федин улавливал фразы, знакомые по делу, что перегоняли деньги и Кирилл их будто присвоил, как вдруг «студент» встал:
— Мы отказываемся от обвинения по Кореновску…
Это прозвучало членораздельно. В Федине взлетело: «Как?! От самоуправства, — и как прорвалось: — Ура! Одно обвинение выбили. Не зря завалил судью ходатайствами».
Вспомнил прежнее заседание.
Судья поднялся и скрылся за дверьми.
Федин сидел и боялся даже глянуть на Кирилла, хвалил себя, что накатал множество бумаг, из которых одна подействовала.
И как-то боком-боком к Кириллу:
— Как ты?
Тот:
— Да я ночью с этапа…
— Вот видишь, правильно, что уперлись…
— Да. — Веки у Кирилла качнулись.
— Смотри, могут начать с нашего допроса. Как, сможешь?
— Смогу. — Веки снова качнулись.
Тут вернулся судья, огласил постановление о прекращении производства по кореновскому делу.
Судья обратился к Кириллу:
— Будете давать показания?
— Конечно, — тот встал за решеткой.
Потекла четкая, выстраданная речь, как, будучи директором фирмы, Кирилл заключил договор с пенсионером; как собрались строить дом; как залили фундамент; как начались споры по проекту; как он уехал; как его искали, а искать-то не стоило, он не скрывался; как явился, и его сразу закрыли в каталажку… А надо было-то все решать иначе, судиться с фирмой…
Федин кивал головой и сокрушался.
Пошли свидетели, которых Федин в коридоре не приметил. Опер мямлил что-то вовсе не относящееся к делу, на что адвокат указал судье, а тот ткнул ему: «Адвокат! Вам замечание!» Потом бухгалтерши что-то сказали в пользу Кирилла и что-то против. В пользу — что заказчик-пенсионер постоянно ругался, его не устраивал ни один проект, а против — деньги пенсионера Кирилл не оприходовал, а положил в карман.
На что Кирилл пояснял:
— Да все в Сочи так строят! Наличкой. Никто не оприходует…
Не явились пенсионер и тот, кто строил фундамент, они бы в две лопатки могли потопить Кирилла.
Федин подумал: дело отложат, будут вызывать дополнительно, и он сможет сегодня же уехать, его так тянуло назад, к жене.
Но зашевелился судья, его помощник стал названивать, и Федину уже в коридоре полетело вслед:
— Завтра будут…
Федин понял: пенсионер и фундаментщик, и что отъезд откладывается.
Бежал за билетом на следующий день и на ходу звонил, а ему жена:
— Госпитализация в пятницу…
— Сегодня среда. Хорошо, я буду в пятницу…
Впереди был четверг, а там ночь в поезде и к полудню в Воронеже. Понимая, что завтра возможны прения, пополз в горку, в обитель готовиться к суду, разве что между остовов домов поглядывая на серую полоску моря.
Ныло: неужели подходит к концу сочинское дело, так и не обратив его к прелестям курорта, скрыв за томами уголовного дела. Другой бы излазал все набережные, обошел все дендрарии и парки, посетил все пляжи, а Федин как окунулся в тяжбу, так ничего другого воспринимать не мог, а, освободившись, рвался домой.
Он послал эсэмэску жене:
«Привет из Сочи».
За написанием речи провел половину ночи.
17Четверг начался в суде с допроса пенсионера. Федин смотрел на старика, на его вздернутый нос, с которого вот-вот могли упасть очки, и отмечал: топит словами «Кирилл взял деньги… дом не построил»; делает реверанс в сторону Кирилла: «Он приносил проекты, но я с ними не соглашался». Бычился судья: «Так проекты годные были?» — на что старик взмахивал костлявыми руками: «Нет-нет! Я не такой дом хотел».
За пенсионером появился тот, кто строил фундамент. Он топил старика: «Я строил фундамент. Но пришлось его удваивать, иначе бы смыло дом. А он не соглашался».
— Вот почему дом не построен, с фундаментом проблемы! А не то что Кирилл не хотел строить, — подскакивал Федин.
Фундаментщик топил Кирилла: «Он мне денег за фундамент не заплатил».
То есть кинул не только пенсионера, но и строителя фундамента.
Федин дергался, вскакивал с репликами, на что судья покачивался в кресле и махал рукой:
— Уймись…
Федин все равно дергался.
Прокурор поднялся:
— Мы отказываемся от обвинения в мошенничестве, совершенном в особо крупном размере… Считаем, что совершил мошенничество в крупном размере…
«Ура! И это сбили! Ушли от тяжкой статьи». Бумаги Федина в суд давали результат.
Но все равно прокурор попросил:
— Прошу признать виновным в мошенничестве… Назначить наказание три года лишения свободы…
«Хоть не червонец!» — отлегло у адвоката.
В своей речи он не метал громов и молний, а тихо, порой вкрадчиво как бы просил простить подзащитного, а если не простить полностью, то учесть, что за него просят большие люди. И протянул письма от Валентина Распутина и от председателя Союза писателей, которые прислала поэтесса. Они просили смилостивиться.
Федин надеялся, что это произведет впечатление на судью. Но тот драгоценную, по мысли адвоката, бумажку взял как обыкновенную и объявил перерыв до понедельника.
«Хорошо, — подумал Федин. — Я уеду сегодня к жене».
Взбежал по серпантину лестницы в нише-колодце вокзала на перрон, впрыгнул в уже трогавшийся вагон и с прощальным чувством прилип к окну. Какая-то подмыленная вода сужалась полосой к темноте горизонта, который расширялся и наползал чернотой, словно говоря, что от светлого придет темное, сменит ясное, что даже радость, которую ощутил в конце труда, поглотится мрачным.
Вспоминал, как в декабре ехал в Сочи в неизвестность, как теперь в марте движется назад от ставшего ясным, но все равно в темноту будущего. Хотелось оторваться от окна, вырваться из сумрака на свет, но его затягивало в неизвестность, и разве что морская полоска бирюзы у Туапсе отразилась улыбкой на усталом лице адвоката:
— Вот такая она, жизнь…
Окунувшись в сумрак купе, слал эсэмэски матери Кирилла, что отбили одну статью, сбили другую, слал дочери председателя Союза писателей, надеясь облегчить и ее болезнь, ей предстояло лечение в Германии, слал и жене — порадовать своим успехом.
Закрывая глаза, представлял вытянувшиеся танкеры на акватории Туапсе, вереницы барж на притоке Дона, вспоминал аномальную погоду в Сочи со снегом, льдом, одновременно дождем и градом, и ослепительное солнце. Подумал: «Аномальная погода. Аномальные сочинские судьи. Аномальные прокуроры, следаки».
Утром состав втащило в бескрайние белые поля.
Сойдя с поезда, ехал по городу на маршрутке и нервничал: как там моя дорогая? Ее должны были перевезти в областную больницу.
Терзало: где она, в больнице, кладут — не кладут?
Нашел ее в холле, с ней прошли в спальный отсек.
Фраза медсестры:
— Вот ваш топчан…
Показали на проход у стенки в больничном коридоре, от чего все сжалось внутри: его жене лучшего места не нашли.
Но каким-то жестким взглядом, обрывая все сомнения, он поставил топчан удобнее. Застелил принесенным бельем. Понимая, что это единственное свободное место в переполненном отделении.
Жена опустилась на топчан. И видел, как она берет себя в руки. Ей еще никогда не приходилось лежать в холле.
18Мял подушку и сквозь сон слышал ее слова: «Папчик!» Мол, что ж ты не смог решить такую пустяковую проблему.
Ни свет ни заря вскочил и снова поехал в больницу, поднялся на ее этаж и, приближаясь к холлу, боялся даже посмотреть в угол… А увидев пустой топчан, ощутил страх: неужели что-то случилось? Голову сдавило, как, видимо, сдавило Кириллу, который слушал обвинительное.
Взгляд потерянно побежал по холлу.
Увидел жену на койке у окна.
И она даже как-то победно:
— Утром бабулька ушла… А я сюда переселилась…
На душе отлегло. С более спокойным сердцем мог вернуться в Сочи.
Опять из обеленного степного края собирался на юг. По пути невзначай разговорился с патлатым парнем, который тоже спешил на вокзал.
— Там кормят бомжей… — сказал парень.
— Кто кормит?
— Да в полдень приезжает «пазик» от храма… И всем по плошке борща, по плошке каши и стакан компоту…
— Ого!
— Скольких людей спасли…
Федин не побрезговал подойти к «пазику»: теперь часто, оказавшись дома один, оставался голоден и сейчас жадно ел из пластмассовой плошки рисовый суп: «А, горячий! Хорошо…»
Уминал рисовую кашу с прожилками мяса: «А, хорошо…»
И запивал компотом.
Разглядывал разношерстную братию, которая кружилась рядом, а мальчишка в черном подряснике нагадывал и наливал им.
«Да, Россия не погибнет», — подумалось Федину.
С бабами и мужиками, с синяками и без, в рваных одеждах, галощах и ботинках, шамкающими, чавкающими, ел не последний в стране адвокат и невольно искал взглядом шизика, которого когда-то ссадили на станции, но не увидел.
«Пазик» как незаметно появился, так незаметно и пропал, оставив братию на голом заснеженном островке привокзальной площади.
Федин заметил свой ультрамариновый поезд «Гомель — Адлер», вытер рукавом рот, бросил плошки в мешок для мусора, который кто-то предусмотрительно здесь положил, махнул парню и поспешил по переходу.
Когда растянулся в вагоне на полке, подумал:
«Мог ли ты подумать, что будешь есть с бомжами?»
Не многие бы из его коллег позволили себе такое. А он не отгонял горькие стороны жизни, воспринимая их как неизбежные проявления, как в делах, помогая не только «чистюлям», но и тем, кого уже истрепала и опустила жизнь.
Сойдя с поезда в Сочи, удивился:
— Хорошо, нет дождя…
Ведь снова забыл зонт.
Думал: что делать? Ведь приехал на день раньше, так как позже начинали ремонтировать путь в тоннеле и он бы в суд не попал. Вопрос: чему посвятить воскресенье, морю или… Он решил: «или». И вот на маршрутке понесся на Красную поляну, туда, к чему было приковано внимание всей страны: там готовились к Олимпийским играм.
Ехал, поглядывая на серое море, вспоминал ручьи, лед, снег, град, что уже успел повидать в Сочи, и боялся столкнуться с подобным высоко в горах.
Его поразило отсутствие пробок. «Сегодня ж воскресенье», — вспомнил он.
Слева увидел белокаменный, без купола, остов с вывеской на заборе «Храм-часовня… Федора Ушакова».
Вспомнил, что когда-то проезжал мимо. Теперь решил на обратном пути остановиться и заснять, послать дочери председателя Союза писателей.
Дальше дорога летела по ровной полосе, которая срезала склоны, парила на мостах над ущельями, безбрежностью моря напоминала полотна Айвазовского, и вот залезла в уже знакомые проемы Адлера, с его ямами, перегородками, автомобильными развязками, с множеством тракторов, грузовиков, фур, свернула и потянулась вдоль аэропорта в туманную облачность, скрывшую склоны.
Вдали увидел зачищенную гору в штришках стволов, а за ней еще и еще, в травяной пойме между которыми бурлила среди камней река. Вот впереди вырисовался серпантин не то дороги, не то лыжной трассы, но при приближении понял: просеки с линиями электропередач, и уже ощетинилась впереди стена и в низине вытянулись линеечные мосты железной дороги.
«Ого! Сюда будут ходить поезда!»
Проехали череду прудов форелевого хозяйства, где увидел даже навесы для рыбаков.
«Надо ж! Здесь и порыбачить можно».
С зигзага вошли в тоннель, который показался каким-то столичным проездом — так все освещено и ухожено, и вылетели в каньон: слева стена, справа обрыв, в нем бурлит вода и… рядом с протокой железнодорожные фермы.
«Сюда придет поезд!»
Стена подперла шоссе к руслу, обрыв скрыл внизу дорогу для поездов.
Гора впереди обелилась на треть, заложило уши. «Значит, изменилась высота».
Маршрутка гудела, ползя вверх, а Федин разглядывал покатые склоны, и обрывы, и внизу, на линии железной дороги, домики-муравейники для строителей.
Скрывались в тоннелях — и сразу чувствовалась духота от выхлопных газов прошедших машин: Федин замирал: вдруг это не скоро кончится, еще не хватало задохнуться, и невольно думалось: скалы над тобой уже не поднять. Придавят — и баста. Это тебе не суды, где ты еще что-то можешь удержать и даже отбросить, а здесь адвокатов всей земли не хватит, чтобы такую массу удержать.
Подумал: «Со стихией бороться без толку. Каким бы ты ни был, человек!»
19А «человек» снова вырывался на свет, и уже горы снизу доверху объяло белым. В это царство вряд ли забирался Федор Ушаков со своими матросами. Сюда моряк не ходок. Море и суша. Одно другое исключает. Одному другое не принять.
Тоннели сменялись один другим.
Внизу, в проеме для реки, увидел тоннели для железной дороги.
Восхищался: «Сюда человек пробьется с поездами! Утрет горам нос!»
Пошли дома какого-то необычного поселка, обтянутого трубами, с новостроем и замороженным жильем, с ослепительными коттеджами, и вдали на горе увидел краны — размером с комаров.
К ним тянулась ниточка. Федин понял: «Канатка». На нити, как капельки, провисли кабины.
Маршрутка проехала мимо поразивших яркостью фасадов строений, мимо отеля с круглыми часами и башенкой.
«Сказка!»
Зазвучали слова: «В белом-белом царстве-государстве… Жил-был…»
Он увидел, как из ниши-махины взлетали и уходили вверх колбы-кабины, в которых сидели люди с лыжами и без… Вот и он, еще глубоко дыша, чтобы сбить скакнувшее давление, уселся один в капсулу, дверца которой сама закрылась, — и его вмиг вознесло: он разом поднялся вверх на одну опору.
Деревья поползли рядом, дорога уходила вниз, полностью раскрылись особняки.
Его охватили неизъяснимые чувства, которые можно было сравнить с теми, которые ощущал от выигранного дела.
Его вдруг пронизал страх: скорлупа еще оторвется, и лететь ему кубарем все эти метры, десятки, сотни, кружась и ударяясь… Скорлупа качнулась на очередной опоре, и он беспомощно схватился руками за сиденье, как моряк при накате девятибалльной волны — на что-то еще надеясь.
Тянуло выше. Выше.
Вот впереди холка горы, и там он вылезет, передохнет.
Но трос перегнуло на опоре, и колба устремилась вниз. И он снова вцепился в сиденье, видя, как капсула пошла в глубь ущелья; впереди на линии прогнувшегося троса белели другие кабинки.
Федин глянул вниз, где в сотнях метров серебрилась речка, дыхание сперло. Тут уж, если что, не катиться по склону, а лететь… Он весь сжался, как не сжимался ни в одном суде, ни в одном изоляторе, висел, как над чистилищем.