Что такое сатанизм и так ли страшен черт, как его малюют? Во всяком случае, у Игоря появилась на этот счет своя, совершенно неколебимая позиция. Для него сатанизм стал прежде всего олицетворением человеческого раскрепощения, и Лемешев признал, что куда правильнее жить по законам, данным чертом, нежели пытаться соблюсти христианские заповеди, ведь всем известно, что невозможно не нарушить хотя бы одну из них, живя в миру, а удаляться в пустыню и жить там, грызя корешки, не соблюдая правил личной гигиены, – это удел отшельников, которые лишь думают, что они избраны Богом, тогда как на самом деле их выбрало собственное безумие.
В своих долгих беседах с индийскими проповедниками учения Люцифа, среди которых попадались и европейцы – англичане, французы, немцы, избравшие Индию местом своего, если можно так выразиться, «духовного начала», Игорь смог сформулировать для себя следующие правила, по которым масон живет в этом мире. Масонство всегда было закрытым клубом, и правилом первым можно назвать молчание и невысказывание собственной точки зрения или совета до тех пор, пока об этом не попросят те, кто на самом деле в этом нуждается. «Позовите, и я приду, а навязываться – это не мой стиль». Совсем неплохо, особенно если вспомнить, как много людей назойливо лезут со своими, как им кажется, «умными» советами и рекомендациями по собственной инициативе, а на самом деле только вредят и раздражают окружающих. «Чем плохо это правило, тем более что его соблюдение лишь снижает агрессию в обществе?» – так думал Игорь, не понимая, что оборотной стороной является увеличение безразличия между людьми. Хотя кто знает? Может, все он понимал? За эти два года Игорь прожил жизнь лет в сорок или больше, ведь когда живешь в концентрированной среде, то порой день становится месяцем, а неделя годом. Докладывать о своих наблюдениях ему было некому, связи с Москвой он не искал, понимая, что ни к чему ускорять события: всему свое время. Продолжал учиться и формулировал для себя основные правила жизни, пропитывал свою душу новой моралью. «Не рассказывай о своих неприятностях другим, если не уверен в том, что тебя хотят выслушать» – вот яркий пример сатанинской жизненной концепции, где все подчинено лишь одному утверждению: «Надейся только на самого себя». Как же это страшно – жить среди людей и понимать, что ты абсолютно одинок с такими принципами, когда некому выговориться, когда все приходится держать в себе. Но все же было в этой новой для него философии что-то хорошее. Ведь нельзя, чтобы хорошего совсем не было. Так, например, масонский кодекс запрещал обижать детей – все эти некрещеные младенцы, убиенные дурой Монтеспан, любовницей короля Людовика, и ее черным аббатом Гибуром, как оказывается, не имели ничего общего непосредственно с сатанизмом, а были лишь ужасным порождением извращенного сознания увядающей маркизы, больше всего на свете опасающейся потери королевского внимания. Чертова шлюха не знала кодекса, плевать ей было на все кодексы на свете.
Особенно Игорю понравился принцип, гласящий, что не стоит выражать своего недовольства тем, что не имеет к собирающемуся покритиковать кого-то или что-то человеку никакого отношения. Здесь философия уходила совсем глубоко и подразумевала отказ от пустого и обидного для художника, писателя, словом, всякого творца мысли обряда публичного растерзания его творения теми, кто зачастую и не пытался вникнуть в суть созданной картины или романа. Такая позиция, хорошо известная под именем «не читали, но осуждаем», в свое время опустила в могилу немало талантливых людей. Тех, кто свел счеты с жизнью именно благодаря таким вот «не читавшим», но поддавшимся стадному инстинкту оплевывания. Ведь всегда легче плюнуть в идею, чем попытаться вникнуть в ее суть. Тебе не интересно? Пройди мимо и промолчи, раз это не предназначено для тебя. Тем самым ты сохранишь художнику его нервную систему и дашь возможность работать дальше без оглядки на пустозвонство. Вообще стадное чувство считается в масонском учении величайшим грехом. Кто же, как не глупцы, следует за стадом, давая обезличенному существу, порожденному им, диктовать свою волю. Раз так сложно прожить лишь собственным умом, то не лучше ли осознанно выбрать себе хозяина, чем быть порабощенным идиотизмом толпы.
Величайшим же и основополагающим грехом считалась у масонов глупость. Ничего, кроме презрения, эта основа, на которой процветает нынешнее общество, вызывать не может. Напрасно некоторые называют телевизор «глазом дьявола», ведь это все равно что обвинить Люцифа в глупости, а уж в чем в чем, обвинить в глупости того, кто отрицает глупость по самой ее сути, – это ли не заблуждение. Но глупость – это грех для избранных. Для стада, которым избранные должны управлять, глупость величайшее благо, которое позволяет безболезненно для сознания подчиняться и выполнять волю разумного меньшинства. Средства массовой информации без всякого сатанизма культивируют глупость, а задача избравшего путь демонопоклонника – научиться распознавать их трюки и не позволять себе быть глупым. Тот, кто считает это «гордыней» – христианским смертным грехом, тот глуп окончательно и, по-видимому, безнадежно. Гордость как таковая совсем неплохая штука, но лишь до тех пор, пока человек не загнан в угол. Если же гордеца приперли к стене очевидным, то лучшим выходом будет признать свою неправоту и идти дальше, нежели стать заложником собственной гордости и погибнуть ради нее. Жизнь прекрасна, волшебна и удивительна, и никакие идеалы не стоят того, чтобы сознательно прервать ее, свою человеческую жизнь.
Грехом также считалось и пустое позерство, именуемое в просторечии «понтами». Игорь с легкостью признал, что это, пожалуй, один из самых раздражающих грехов. Ведь в современности, которая в России наступила с началом девяностых годов, многие стали лезть из кожи вон, лишь бы казаться не теми, кто они есть на самом деле.
Масоны избрали себе божество, олицетворяющее собой потворство всему здравому, что производил человеческий рассудок, отрицая очевидные вещи, те, что являлись бы прямым вредом для общества. Являются ли они не только сатанистами, но и ярыми антихристианами? Да, безусловно. Две величайшие морали не могут ужиться в одном сосуде, который представляет собой душа человека, а душа есть и у масона, и душа эта так же жаждет спасения, как и всякая христианская душа. Пусть и представления об этом спасении у христиан и демонопоклонников различаются. Одни предпочитают, чтобы их «водили к водам тихим и покоили на злачных пажитях», другие верят в очищение огнем, из которого все вышло и в который все уйдет.
Может ли существовать Бог без дьявола? Нет. В таком случае не будет контраста, нечем станет пугать прихожан. Может ли существовать дьявол без Бога?…
Этот вопрос Игорь задавал себе не раз и долго не мог ответить на него однозначно. В конце концов он решил, что нет на свете ничего точнее и логичнее физики, а в физике всегда есть два полюса, есть плюс и минус, да и нет, и нельзя себе представить что-либо без обратной стороны. А значит, нет дьявола без Бога, и мораль обоих давно перемешалась в сосудах наших душ, сбалансировав в них условно доброе и условно злое. И все же Игорь в конце концов пришел к единственному для себя выводу: философия Люцифа более жизненна, она ближе человеческому естеству, ей несложно следовать, имея определенное количество извилин в голове, а раз так, то он, Игорь Лемешев, нашел себе бога, или, если угодно, бог нашел его.
…Его обучение подходило к концу. Мы сознательно опускаем подробности, связанные с практическими занятиями магией, – для этого есть куча литературных страшилок вроде «Трона Люцифера» или «Молота Ведьм», чьи авторы, собрав воедино домыслы, не имеющие отношения к подлинной сатанинской магической премудрости, являющейся частью учения масонов и основой их обрядов, пытаются выдать их за истину. Это как раз и есть глупость – самый тяжкий грех для одних и благо для стада.
Игорь сполна познакомился с обрядами, во время которых учился тому, как приручить, сделать подконтрольным его дар внушения. В этом он преуспел…
В середине августа девяносто четвертого года, в один из дней, предшествующих празднику явления Кришны, на базаре в Калькутте десятитысячная толпа, внезапно поддавшись агрессивной панике, с воплями бросилась громить все подряд без разбора. Пролилась кровь, несколько человек были раздавлены, лавки торговцев сметены с лица земли, об этом случае рассказали все мировые новостные ленты, подав его как пример немотивированной агрессии религиозных фанатиков, и, конечно, никто, кроме нескольких единоверцев Игоря, не знал, что все то время, пока шел погром, за ним с безопасного расстояния пристально наблюдал тот, кого они знали под именем брат Дагон. Это был его первый настоящий опыт такого рода, и он оказался успешным. Выбрав среди огромной толпы группу «проводников», людей, чья воля была способна подчинять себе более податливых окружающих, он воздействовал на них с расстояния в несколько десятков метров, стоя на крыше соседнего с рынком здания. Дальше все пошло словно цепная реакция, «проводники» возмутили среду вокруг себя, и гнев от этих эпицентров кругами начал расходиться по толпе. В месте пересечения кругов стали возникать приступы ярости и насилия, еще более мощные, усиленные вдвое, от них в свою очередь расходились круги, которые вновь пересекались, вызывая еще более дикие агрессивные реакции, и так могло продолжаться до катастрофического предела, когда уже ничто не могло бы остановить людей. Они вполне могли начать громить город, страну… Игорь-Дагон понял это и почувствовал, что управление настроением толпы находится на кончиках его пальцев, полностью зависит от его воли и желания продолжать свои опыты дальше. Остановить разбушевавшуюся толпу он смог тем же методом, каким ранее завел ее. «Проводники», которых он не выпускал из поля зрения, перестали быть источниками агрессии, он нейтрализовал их, обратив в податливые безмозглые туши, и в течение десяти минут то, что дышало ненавистью и представляло угрозу для всего городского населения, успокоилось. Слышны были завывания сирен и стоны раненых. Под эту музыку брат Дагон оставил свое наблюдательное место, он приручил стихию и был готов к переходу на следующую ступень. Через день он покинул Калькутту и вылетел в Нью-Йорк, где его встретила Пэм.
В середине августа девяносто четвертого года, в один из дней, предшествующих празднику явления Кришны, на базаре в Калькутте десятитысячная толпа, внезапно поддавшись агрессивной панике, с воплями бросилась громить все подряд без разбора. Пролилась кровь, несколько человек были раздавлены, лавки торговцев сметены с лица земли, об этом случае рассказали все мировые новостные ленты, подав его как пример немотивированной агрессии религиозных фанатиков, и, конечно, никто, кроме нескольких единоверцев Игоря, не знал, что все то время, пока шел погром, за ним с безопасного расстояния пристально наблюдал тот, кого они знали под именем брат Дагон. Это был его первый настоящий опыт такого рода, и он оказался успешным. Выбрав среди огромной толпы группу «проводников», людей, чья воля была способна подчинять себе более податливых окружающих, он воздействовал на них с расстояния в несколько десятков метров, стоя на крыше соседнего с рынком здания. Дальше все пошло словно цепная реакция, «проводники» возмутили среду вокруг себя, и гнев от этих эпицентров кругами начал расходиться по толпе. В месте пересечения кругов стали возникать приступы ярости и насилия, еще более мощные, усиленные вдвое, от них в свою очередь расходились круги, которые вновь пересекались, вызывая еще более дикие агрессивные реакции, и так могло продолжаться до катастрофического предела, когда уже ничто не могло бы остановить людей. Они вполне могли начать громить город, страну… Игорь-Дагон понял это и почувствовал, что управление настроением толпы находится на кончиках его пальцев, полностью зависит от его воли и желания продолжать свои опыты дальше. Остановить разбушевавшуюся толпу он смог тем же методом, каким ранее завел ее. «Проводники», которых он не выпускал из поля зрения, перестали быть источниками агрессии, он нейтрализовал их, обратив в податливые безмозглые туши, и в течение десяти минут то, что дышало ненавистью и представляло угрозу для всего городского населения, успокоилось. Слышны были завывания сирен и стоны раненых. Под эту музыку брат Дагон оставил свое наблюдательное место, он приручил стихию и был готов к переходу на следующую ступень. Через день он покинул Калькутту и вылетел в Нью-Йорк, где его встретила Пэм.
…Отвлечемся на время от чертовщины настолько, насколько это вообще возможно в нашем повествовании. Вместо чертовщины поговорим о любви между русским изгоем и американской шпионкой. За два года, прошедшие с момента их последней встречи, в личной жизни каждого все было словно в бурлящем котле: случайные быстротечные романы – у Игоря с экзотичными, искусными в любви индианками, у Пэм с одним англичанином, которого она весьма ловко свела в могилу после того, как тот написал в ее пользу завещание. Англичанин был спортивен, здоров, словно верблюд, и романтичен, как Джон Леннон. Пэм окрутила его настолько, что тот буквально сошел с ума: пригласил нотариуса, перевел все фамильное имущество, состоящее, в том числе, из дома в Лондоне и замка под Ивернессом, что в Шотландии, на Пэм, после чего вызвал шофера. Приказал отвезти себя к Тауэрскому мосту, некоторое время прогуливался там, в толпе праздношатающихся туристов, а затем вдруг вскочил на парапет и сиганул вниз головой прямо в Темзу. Так как самоубийство было очевидным, то у полиции почти не нашлось к Пэм вопросов. Ей даже не пришлось прибегать к помощи своего учреждения. Ее лишь спросили:
– Как вы думаете, почему ваш друг сделал то, что сделал?
И она, как всегда мило улыбнувшись, ответила:
– Понятия не имею, вообще-то он всегда казался мне немного странным.
Разумеется, ничем подобным ни Игорь, ни Пэм не собирались делиться друг с другом. Им было просто хорошо вдвоем, как хорошо животным в период брачных игр. Секс был прекрасен, они перелетали из города в город, снимали номера в лучших отелях и поражались собственной изобретательности. Оба были на одной волне и подходили друг к другу, как подходят половинки стодолларовой купюры, соединенные заново. Иногда, в моменты наивысшего любовного исступления, когда очередной оргазм переставал сотрясать ее тело, Пэм, раскинувшись на кровати в позе морской звезды, широко раскинув ноги и руки, шептала слова молитвы:
– Мое лоно в огне! И пусть нектар, текущий из моей расселины, опылит спящий мозг, и разум, что не чувствует вожделения, да закружится в безумном пробуждении. И когда мой могучий прилив схлынет, пусть начнутся новые скитания, и плоть, что я возжелала, да придет ко мне. Во имя великой шлюхи вавилонской, и Лилит, и Гекаты да будет мое вожделение удовлетворено!
Оба, в унисон, они заканчивали, превращая очередное соитие в часть мессы, где роль алтаря играла кровать:
– Шемхамфораш. Слава сатане.
…Идиллия продолжалась месяц, до тех пор, пока Пэм не привела Игоря в свой дом под Вашингтоном. Там они провели два дня, и однажды Пэм просто проснулась и сказала, не глядя на Игоря:
– Дагон? – Она никогда не называла его «этим» именем, всегда только Эгер и никак иначе. Игорь понял, что настал момент для чего-то особенного. Для того, к чему он шел все эти два года:
– Ты хочешь сказать, что настало время для серьезной работы?
Она выскользнула из кровати и подошла к чистой белой стене спальни, прислонилась к ней, распластав по сторонам руки, и склонила голову на левое плечо:
– Тебе никогда не было жаль?
– Чего?
– Не знаю… Все эти россказни о том, кто спасется, кто нет… Я имею в виду царствие небесное, Дагон.
– Не называй меня этим именем, Пэм. Оно не мое, я никак не могу с ним свыкнуться. Пусть оно останется для всех остальных, а вот ты… не могла бы ты все же называть меня по-прежнему. У тебя так мило получается коверкать мое настоящее имя. Ну?
– Ты не ответил на мой вопрос.
– Я боюсь тебе отвечать, Пэм. Ведь ты ждешь от меня честности?
– Только честности.
– Тогда я думаю, что разочарую тебя.
– Попробуй.
– Я не верю в царство небесное. Вернее, я перестал в него верить. Знаешь почему? Потому что оно разрешает таким, как мы с тобой, жить в свое удовольствие и портить жизнь остальным. А оно ведь небесное, Пэм, оно Божье, и если Бог может допустить само наше существование, то мне не хочется в его царствие, и перестань паясничать, изображая распятие. Его-то казнили на самом деле. Он верил в царствие Божие, вот и поплатился за свою веру. Подставил щеку вместо того, чтобы позволить Петру изрубить стражников в Гефсиманском саду; простил Иуду вместо того, чтобы его уничтожить. Сдался, и ради спасения кого? Стада скотов, которые никогда не оценят его жертвы? Ответил я на твой вопрос?
– Ты ответил так, как никогда бы не ответил Эгер. Ты стал совсем другим, Дагон, и у нас с тобой осталось очень мало времени.
– Что ты имеешь в виду?
– Тебе пора возвращаться в свою страну. Мне осталось показать тебе кое-что особенное и посадить на самолет.
Игорь сел в кровати и уставился на Пэм:
– Как?! Зачем мне возвращаться?! Что мне там делать?!
Она перестала наконец изображать распятие, накинула на себя что-то, кажется, его майку, и села на краешек стола:
– Я никогда не курила, а сейчас бы с удовольствием. Ты думаешь, мне легко? Думаешь, легко не видеть тебя два года, украсть месяц счастья, а потом расстаться вновь, причем непонятно насколько? Но пойми, тебе надо вернуться в Россию. Там тебе предстоит многое сделать, там столько работы, что я вообще не представляю, как у тебя… у вас все получится. А получиться должно быстро, мы теряем время, и оно начинает работать против нас.
– У кого это «у вас»?
– Эгер, хочешь, я стану называть тебя по-прежнему, если тебе так привычней? Эгер, тебе предстоит основать в России полноценную организацию. Все, что было до этого, – лишь учебные опыты. Нам нужно автономное, сильное отделение. Организация, которая могла бы объединить все, что появилось в новой России за последнее время: сайентологов, кришнаитов, иеговистов… Их очень много, и будет еще больше – это моя работа, Эгер. Но без единого подчинения все усилия могут оказаться напрасными. Знал бы ты, что за ублюдки все эти верховные сектанты! Они все сплошь и рядом агрессивные сумасшедшие, которых сдерживает лишь их алчность. Для них вообще ничего не существует, понимаешь? Даже на Люцифа они смотрят лишь как на источник собственного обогащения и за одно только это поклоняются ему. Знаешь, иногда я думаю, что наши разногласия с христианами ничто – лишь теологическая полемика и не более того. А настоящая опасность для нас – эти безыдейные сектантские маргиналы. Они скрывают, кому на самом деле служат, и чем искусней они делают это, тем больше уходят в собственную ложь, начинают лгать не только своим последователям, но и нам, своим хозяевам. Ты знаешь, кто такая Салима?
– В моей стране ее знают все.
– Ты знаешь, что в России она представляет нашу мальтийскую ложу?
– Нет, я никогда не слышал об этом. Мне было как-то ни к чему.