Никанор Семенович приподнялся с места, но тотчас же обмяк и опустился на сиденье.
– Проси, – каким-то чужим голосом велел он.
Через минуту в его кабинете материализовался полицейский – учтивый и печальный молодой человек с пронизывающим взором светло-серых глаз. Едва увидев гостя, Никанор Семенович понял, что все пропало.
– Чему обязан?.. – пробормотал он после обычного обмена приветствиями. Во рту у драматурга пересохло, и каждое слово давалось ему с трудом.
Гиацинту было достаточно увидеть выражение лица собеседника, чтобы понять, что тот находится в состоянии, близком к панике. Но не только это не понравилось столичному сыщику. Дело в том, что Никанор Семенович превосходнейшим образом подходил под описание таинственного посетителя, который, по мысли Амалии Корф, зарезал Ольгу Верейскую. Высокого роста, широкоплечий, чернобородый, и вдобавок физиономия самая что ни на есть интеллигентная. От такого, конечно, не будешь ждать, что он ткнет тебя ножиком, так что он действительно мог застать бедную жертву врасплох.
– А вы не догадываетесь, Никанор Семенович? – вопросом на вопрос ответил сыщик.
Ему было любопытно, как поведет себя драматург, услышав эту многозначительную и, прямо скажем, зловещую реплику, и Никанор Семенович не обманул ожиданий Леденцова. Хозяин дома собирался что-то сказать, но внезапно покачнулся и, откинувшись на спинку кресла, потерял сознание.
Тут Гиацинт крепко призадумался. Не скрою, самолюбивому сыщику было даже до какой-то степени обидно, что решение задачи оказалось настолько простым. Если Никанор Семенович вчера убил любовницу, а теперь испугался разоблачения и фактически выдал себя, для него все кончено. Главное, не дать ему собраться с мыслями, чтобы он не вздумал все отрицать.
– Никанор Семенович! Милостивый государь!
Но милостивый государь молчал, не подавая признаков жизни, и Гиацинт рискнул легонько похлопать его по щекам. Издав слабый стон, драматург открыл глаза.
– Боже… боже! – застонал Никанор Семенович, ворочаясь в кресле, как поверженный гигант. – Какой позор… Какое несчастье!
– Я жду объяснений, – промолвил сыщик стальным голосом, и глаза его сверкнули опять-таки стальным блеском.
– Вам непременно нужно ворошить эту историю? – Никанор Семенович скривился, как от физической боли. – Хорошо! Признаюсь! Да, я преступник… то есть можно сказать, что я преступник, потому что я настаиваю на том, что своими действиями я никому не нанес урона…
– Это смотря с какой стороны поглядеть, милостивый государь, – хладнокровно заметил Леденцов.
– Господи боже мой! Да ведь он живет во Франции, с французами у нас конвенции нет… ведь нет же литературной конвенции? Значит, я ничего не нарушал! И что ему, в конце концов, что я… ну… переписываю, то есть… перерабатываю… одним словом…
– Вы не могли бы объяснить подробнее? – мрачно спросил Гиацинт, который уже понял, что речь пойдет вовсе не об Ольге Верейской и не о том, что произошло в Фонарном переулке.
– У меня дети, поймите! – пылко вскричал автор. Косматая борода его стояла дыбом. – Трое детей… жена… одни платья чего стоят! Ну, взял пьесу этого француза… перелицевал ее… грешен, каюсь! А что прикажете делать, если пишешь свое, оригинальное, а оно никому не нужно… Пять представлений, и сняли с афиши! Ведь это же свинство!
Тут, признаться, Гиацинт Христофорович ощутил легкую слабость в ногах, но выдавать ее не стал и, попятившись, поспешно сел.
– Так вы…
– Да! Грешен, батенька, грешен! – пылко признался автор. – Переписал я одну французскую пьеску, поставил свое имя… и что вы думаете? Полный успех! Критики кричат, что ничего оригинальнее я не сочинял… Антрепренеры рвут на части! Все актеры тотчас же стали набиваться в друзья, я уж не говорю об актрисах… – Он умолк и опасливо покосился на дверь.
– Так вы – плагиатор? – печально спросил Леденцов.
– Ну зачем же так сразу, сударь, – забормотал сконфуженный Никанор Семенович. – Ну, конечно, вдохновился… так сказать… более, чем следует… Но вы не думайте, я не подряд все переписываю. Я и героям даю другие имена, и кое-что меняю в сюжете, и вообще… серьезно перерабатываю…
– И сколько раз вы так перерабатывали чужие пьесы? – поинтересовался безжалостный Гиацинт.
– Сколько? Гм… Ну, может быть, два или три… – Сыщик недоверчиво покачал головой. – Ну хорошо, не меньше десятка! – рассердился автор. – И что с того? Вон Шекспир, уж на что гений, тоже таскал свои сюжеты отовсюду… Кто-нибудь зовет его плагиатором? Да никто! Все только и талдычут: великий, великий… непревзойденный! – уже злобно добавил Щукин, дергая щекой. – И надо же было такому случиться, что моя последняя пьеса… что он тоже!
– Вы и Шекспира обокрали? – поднял брови сыщик. – Однако…
– Да при чем тут Шекспир, – вспылил Никанор Семенович, – это все подлец Зыков подсуетился! Как будто вам не известно… Я свою последнюю пьесу свистнул у Сарду, так ведь не я один такой умный… Зыков тоже свою у него свистнул! А Поликарп Аполлонович – это директор театра – удивился, отчего наши пьесы так похожи… вплоть до некоторых реплик… А Зыков, знаете, такой наглец… Из молодых да ранних! Я его пожурил: что ж вы, милостивый государь, себе позволяете, а он мне в ответ – тебе, папаша, вообще лучше молчать… жулик ты первостатейный, про твои фокусы в полицию нужно доложить! Я, говорит, человек маленький, но в газетах все про твою театральную деятельность пропечатаю и куда надо дам знать, что пьесы твои все ворованные… Как будто я ворую! – продолжал Щукин, оскорбленный до глубины души. – Это ж работа… перевести с французского, да на русский лад переделать, да убрать всякие вольности, за которые у нас цензура съест живьем… Никакого отдыха!
Гиацинт слушал и дивился. Значит, Никанор Семенович, драматург с именем, уважаемый человек и даже почетный член каких-то там университетов, на самом деле обыкновенный воришка, без зазрения совести таскающий чужие произведения и выдающий их за свои. И что-то подсказывало Леденцову, что Зыков только сгоряча пообещал разоблачить Никанора Семеновича, а на самом деле тот так и будет передирать чужие пьесы, получать за них большие деньги и жить припеваючи в этом большом красивом доме с окнами, выходящими на Неву.
– Не погубите, сударь, – заискивающе промолвил драматург и полез в ящик стола за деньгами, дабы умилостивить грозного посетителя. – День и ночь тружусь, аки пчела, а чертовы французы еще такие реплики придумывают, что даже не поймешь, что к чему… нет бы попроще написать, чтобы легче было переводить…
– Я, собственно, не по этому поводу, – сказал сыщик больным голосом.
Никанор Семенович замер.
– Как – не по этому?
Его короткая шея побагровела, он недоверчиво уставился на своего посетителя.
– Я пришел расспросить вас об Ольге Николаевне Верейской, – промолвил Гиацинт, доставая записную книжку. – Вы ведь знакомы с ней, не так ли? И весьма коротко.
Судя по выражению лица драматурга, его так и подмывало выругаться.
– При чем тут Ольга Николаевна… Ну хорошо. Допустим, я действительно ее знаю…
– Речь идет о серьезном преступлении, – уронил сыщик. – Поэтому на вашем месте я не стал бы ничего скрывать.
– Вы не на моем месте, – тотчас же ощетинился Щукин. Он был раздосадован, что сгоряча открыл свою позорную тайну постороннему лицу, и ощущал себя крайне неловко.
– В таком случае я могу арестовать вас и препроводить в участок для допроса, – любезно ответил Гиацинт. – Вы предпочитаете беседовать там?
Тут Никанор Семенович окончательно убедился в том, что сегодня фортуна демонстративно повернулась к нему филейной частью и, что бы он ни предпринял, все будет наперекосяк.
– Простите, – пробурчал он, – я понятия не имел об Оле… Ольге Николаевне. И вообще, я больше недели с ней не встречался…
– Мне нужны подробности, – сказал сыщик. – Прежде всего, как давно вы с ней знакомы?
– Как давно? – Никанор Семенович поднял глаза к потолку. – Лет пять, наверное. Она играла в театре, я писал пьесы… обычное дело.
– То есть вы были знакомы с ней еще до Дмитрия Ивановича Чигринского?
– Разумеется.
– Простите, но я вынужден задать этот вопрос. Насколько серьезными были ваши отношения с Ольгой Николаевной?
– Они не были серьезными, – с убийственной писательской точностью ответил Никанор Семенович. – Но постоянными.
– Поясните, – тихо попросил Гиацинт.
– Мы виделись два-три раза в месяц. Иногда реже, иногда немного чаще. Оля… Ольга Николаевна очень мила, но я давно понял, что она меня не любит. Ей хотелось, чтобы я сочинил для нее пьесу. Ей наскучило жить в золотой клетке, которую для нее соорудил Чигринский.
– Он был против того, чтобы она играла?
– По-моему, ему было все равно. То есть он ей не запрещал. Мне кажется, ей самой уже не хотелось учить текст, репетировать, вообще утруждать себя. Но тем не менее она была уверена, что, если для нее напишут пьесу – только для нее, – она сумеет блеснуть. Строго между нами, все это вздор. Оля очень милая женщина, но у нее неподходящий голос для сцены, слишком тонкий, и если уж честно, таланта ни на грош.
– По-моему, ему было все равно. То есть он ей не запрещал. Мне кажется, ей самой уже не хотелось учить текст, репетировать, вообще утруждать себя. Но тем не менее она была уверена, что, если для нее напишут пьесу – только для нее, – она сумеет блеснуть. Строго между нами, все это вздор. Оля очень милая женщина, но у нее неподходящий голос для сцены, слишком тонкий, и если уж честно, таланта ни на грош.
– Скажите, где именно вы с ней встречались? У нее дома?
– Нет. Для наших встреч она снимала небольшую квартиру – сначала на Казначейской, потом на Конногвардейской.
– Рядом с казармами лейб-гвардейского полка? – быстро спросил Гиацинт.
– Совершенно верно.
– Вы были в курсе ее дел? Она не жаловалась, что кого-то боится, что ей кто-то угрожает?
– Кто мог ей угрожать? – изумился драматург. – Это нелепо!
– Подумайте как следует, Никанор Семенович. Это очень важный вопрос.
– С ней произошла какая-то беда? – мрачно спросил Щукин.
– К несчастью, да. У вас есть какие-либо соображения по этому поводу?
– Никаких. То есть я ровным счетом ничего не понимаю. – Никанор Семенович беспомощно пожал плечами. – Кто мог ее обидеть? Чигринский? Да ну, вздор. Он на такое не способен.
– А ваша супруга не могла ее приревновать?
– Моя жена? – Драматург, казалось, изумился еще пуще. – Нет, это невозможно!
– Но она знала о ваших отношениях с Ольгой Николаевной? Да или нет?
– Не надо сочинять какую-то драму, пожалуйста, – с болезненной гримасой промолвил Щукин. – Я человек творческий… то есть… Ну да, у меня бывают увлечения. Но это не значит, что я собираюсь делать глупости… уходить из семьи и тому подобное. Я ясно выражаюсь?
– Яснее некуда, – кивнул Леденцов. – Можно еще один вопрос? Вы любили Ольгу Николаевну?
– Любовь, любовь, – проворчал драматург, явно чувствуя себя не в своей тарелке. – Я, сударь, все-таки не мальчик, в самом деле… Я хочу сказать… гм… Как бы это выразиться? Словом, Ольга Николаевна очень мила… и была готова на все услуги. Мужчина в таких случаях мимо не проходит… Да! – неизвестно к чему глубокомысленно закончил он.
И, словно показывая, что тема исчерпана, взял со стола том на французском – с очередной пьесой, которую собирался присвоить, – и углубился в чтение.
– Скажите, где вы были вчера вечером? – спросил Гиацинт.
– А?
Сыщик повторил свой вопрос.
– Да здесь же, – нетерпеливо ответил Щукин. – Возился тут… с этой ерундистикой… Скажите, вы французский знаете? У меня тут персонаж fait la cour… гм… Фэ – значит, делает. Кур – значит, двор. Ничего не понимаю… Двор он героине вымостил, что ли? Так он вовсе не строитель… И с героиней едва знаком… Делать двор… двор… Со вчерашнего дня я застрял на этой фразе – и ни туда, ни сюда… Провожать до двора? Странно как-то…
Гиацинт закрыл записную книжку и поднялся.
– Он за ней ухаживает, – сказал сыщик.
– Что? – подпрыгнул Никанор Семенович.
– Faire la cour – в переводе с французского означает «ухаживать».
– Голубчик вы мой! – в экстазе вскричал драматург. – Благодетель! Точно… А я-то думаю – что такое знакомое? Ухаживать… строить куры! Слава те господи… разобрался наконец!
Дело сдвинулось с мертвой точки. Буржуа Филипп, превращенный в Архипа Никодимыча, ухаживал за кокоткой Элен, ставшей купчихой Настасьей Петровной. Французская пьеса обрастала русским колоритом, и прислуга уже вовсю носила самовары и разливала чай. Декорация изображала помещичий дом и березки вместо парижской квартиры. Внутренним взором Никанор Семенович видел полные ложи бенуара и бельэтажа, рукоплещущих студентов в райке и благосклонные рецензии в газетах. Трехзначные гонорары множились и на глазах превращались в четырехзначные. Драматург творил, вдохновенно передирая у французского собрата мизансцены и львиную часть диалогов, и даже не заметил, как за его гостем закрылась дверь.
Глава 16 Слуги
Пока сыщик Леденцов продирался сквозь дебри российской словесности, населенные фантомными гениями, Амалия предприняла поездку на Фонтанку, где собиралась поговорить с Соней Харитоновой.
Баронесса Корф успела как раз вовремя, потому что горничная собиралась снова ехать в Фонарный переулок и требовать у хозяйки расчет и рекомендацию. Тут в голову Амалии пришла спасительная мысль.
– Я заплачу вам вместо Ольги Николаевны, – сказала она. – Кажется, она должна вам за месяц?
Соня сначала удивилась, потом обрадовалась и объявила, что хозяйка должна ей меньше, за три недели.
– А как же рекомендация? – несмело спросила горничная. – Мне же никак нельзя без рекомендации…
– С Ольгой Николаевной произошло несчастье, она не сможет вам написать рекомендацию, – сказала Амалия. – Собственно говоря, поэтому я вас и искала. Мы можем поговорить?
Женщины вышли на набережную Фонтанки и двинулись медленным шагом вдоль реки. На круглом миловидном лице Сони было написано живейшее любопытство, она явно не понимала, что такого могло приключиться с ее хозяйкой.
– Скажите, Соня, сколько вы работали у Ольги Николаевны?
– Пять месяцев, – подумав, ответила девушка.
– И как она вам?
– Хозяйка как хозяйка, – осторожно ответила горничная. Но тут же ее прорвало: – Знаете, нельзя сказать, чтобы она злая была. Но вредная – это точно.
– Придиралась?
– День-деньской, сударыня. И самое обидное, что без всякого повода. Просто она постоянно была не в духе, ну и…
– А почему она была не в духе? У нее же вроде бы все хорошо было.
– Вот и я удивлялась, сударыня. Дмитрий Иванович – такой человек известный, души в ней не чаял… И другие… – Соня сконфузилась и замолчала.
– Так что с другими, Соня? Ну же, договаривайте, коли начали…
– А что тут говорить? – смущенно отозвалась горничная. – Ни во что она бедного Дмитрия Ивановича не ставила. То есть она притворялась, что любит его, а сама, только он за порог, сразу же к своему военному – шасть!
– Значит, у нее был военный?
– Да, сударыня. Молодой, красавец… ну просто картинка. Правда, влетал он ей в копеечку… он же из бедной семьи. Ну вот… Дмитрий Иванович ей деньги давал, да еще какой-то, по-моему, у нее был, тоже не скупился… А она на эти деньги своего военного содержала.
– Откуда вам это известно, Соня?
– Откуда? – потупилась горничная. – Да что уж там, сударыня… Она со свиданий с ним приходила, вся сияла, и уже ко мне не придиралась… даже вещи свои дарила, и почти не ношеные… Она вообще не злая была, но, наверное, не очень счастливая. Да… Она, конечно, скрывала, что да как, но я как-то вышла за покупками, вижу, едет в карете с молодым корнетом… смеется… И тут она меня увидела. Ох, зря я на глаза ей попалась. Она же думала, что все шито-крыто и мне ничего не известно… А деньги – ну ясное дело, когда Дмитрий Иванович дает много денег, а потом в доме ни копейки, хотя ничего ровным счетом не покупали… Все потому, что господа военные очень карты любят, наверное.
– Из-за того, что вы ее увидели, Ольга Николаевна и решила вас уволить?
– Я думаю, да, сударыня. Она меня обвинила, будто я тайком вино пью. А я к спиртному не притрагиваюсь, ничего, окромя чая, не потребляю. Но ее тоже понять можно, – задумчиво добавила Соня. – Она, наверное, боялась, что я ее Дмитрию Ивановичу выдам.
– А ему бы это не понравилось?
– Конечно!
– И он мог сделать с ней что-нибудь дурное?
– Дмитрий Иванович? Да нет, господь с вами! Я думаю, он мог лишить ее содержания, а как раз этого она боялась больше всего. Она мне говорила, что привыкла к хорошей жизни, не то что раньше, когда ей приходилось в театре всем угождать…
– Соня, а Ольга Николаевна ни на кого не жаловалась? Что ей угрожают, например, или что-то вроде того… Может, у нее были враги?
– Да нет, не припомню я ничего такого… И врагов у нее не было, не такой она человек.
– Вы не знаете, кому она писала недавно письмо?
– Письмо? Дайте-ка подумать… Она вообще не любила письма писать. Дмитрий Иванович над ней смеялся, что она твердые знаки в конце слов не ставит и путает е с ять… вот поэтому она редко кому писала. По-моему, я видела у нее на столе письмо матери. Ее мать в Твери живет, она вдова, шляпную лавку держит…
– Вы отнесли это письмо на почту?
– Нет. Она как раз позавчера меня выгнала, ну, я собрала свои вещи и ушла.
– А о чем она писала, вы, случайно, не знаете?
– Нет, сударыня.
– Как Ольга Николаевна вела себя в последние дни? Может, в ее поведении было что-то необычное? Подумайте хорошенько, это очень важно.
– Да ничего необычного не было, – с удивлением ответил Соня. – Я ж говорю: вышла за покупками, а тут она в экипаже катит со своим корнетом… Ох, как она на меня зыркнула! Я уже тогда почувствовала, что она мне этого не простит… Когда хозяйка вернулась домой, я попыталась ее убедить, что не выдам ее, но по ее глазам я видела, что она мне не верит… Вечером она вроде бы оттаяла, немного поиграла на пианино, говорила, что очень дорожит Дмитрием Ивановичем… этак, знаете ли, с подковыркой: сказала и смотрит на меня. Потом говорила что-то про театр… хотела пойти на какое-то представление… И сказала мне, что она встретила на улице знакомого. Я ей повторила, что это не мое дело… а Ольга Николаевна так пристально на меня глянула и объявила, что я ничего не понимаю. На следующий день хозяйка меня вызвала и сказала, что она не потерпит пьянства и что я уволена.