– Граф Толстой, – пробормотала Амалия, вглядываясь в фотографию седобородого старца с пронзительным взором, похожего на лешего или какое-то подобное ему древнее лесное божество. – А знаете, Гиацинт Христофорович, я теперь не удивляюсь, что Верейская уволила Соню. Много вы знаете образованных людей, которые повесят себе на стену портрет Толстого – или, скажем, Пушкина? А вот горничная повесила, может быть, чтобы просто не оставлять стену голой, но тем не менее. Любопытно, что за человек эта Соня Харитонова?
– Во всяком случае, она не слишком дорожит этим портретом, раз оставила его здесь, – вернул Амалию на землю практичный сыщик.
– Вы прямо-таки разбили мои иллюзии, милостивый государь, – проворчала Амалия, но Леденцов видел, что она улыбается. – Кстати, я все равно хотела спросить, и раз уж мне этого не миновать, то я спрошу прямо сейчас, чтобы не умереть от любопытства. Почему все-таки Гиацинт?
– Простите?
– Почему вы Гиацинт? Вот в чем вопрос.
– А почему вы, например, Амалия? – парировал ее собеседник.
– Это фамильное имя, – объяснила молодая женщина. – Мои предки были родом из Германии, и в семье часто повторялись имена Аделаида и Амалия. Аделаида – моя мать, поэтому меня назвали Амалией.
– Ну, а у меня другая история, довольно-таки запутанная, – признался Леденцов. – Надо сказать, что моя мать видела в жизни одно отдохновение: чтение романов.
– Ей так несладко жилось? – быстро спросила Амалия.
– Можно сказать и так. Но она умела читать и считать, и она любила, чтобы книги были с благородными героями, с красивыми героинями и хорошим концом. Островского, например, она терпеть не могла – он в своих пьесах высмеивал купцов, а мой отец был купцом. И вообще его пьесы об обыкновенных людях, а моя мать не любила, чтобы в книгах было все как в жизни. – Леденцов помолчал. – И вот однажды ей попался переводной роман, – автора я уже не помню, – в котором главный герой по имени Гиацинт боролся с разбойниками и вообще был такой благородный, что дальше некуда. Моя мать читала и перечитывала эту книгу. Роман оказал на нее такое впечатление, что она решила непременно назвать меня Гиацинтом, и хотя была довольно робкого нрава и все вокруг ее отговаривали, настояла на своем…
«Боже мой, – в смятении подумала Амалия, глядя на собеседника, расчувствовавшегося от воспоминаний, – а ведь у него голубые глаза. И сам он вовсе не такой пепельно-серый, как показалось мне утром…»
Однако лицо Леденцова через мгновение замкнулось, и на него легла привычная для него тень сдержанной печали.
– Чем теперь занимается ваша матушка? – спросила Амалия.
– Она умерла, – коротко ответил сыщик. – Меня утешает только одно: она никогда не хотела, чтобы я стал купцом. Надеюсь, она не сердится на меня за то, как я исполнил ее желание.
– Александр Богданович сказал, что в полиции вас ставят очень высоко, – заметила Амалия. Впервые на ее памяти плотно сжатые губы молодого человека тронула улыбка, точнее, ее подобие.
– Вы очень добры, – промолвил он. – Что теперь? – прибавил он, оглядываясь. – Кухню я уже осмотрел, ничего интересного там нет. Думаю, мы можем уходить.
– Нам понадобятся письма, которые писали Ольге Николаевне ее поклонники, – напомнила Амалия.
– В качестве вещественного доказательства, если они вздумают отрицать связь с ней? Полагаю, вы правы. Тогда папиросницу я тоже заберу, если вы не возражаете.
– Не возражаю. Я думаю, на всякий случай стоит также забрать украшения и попросить опознать, все ли они на месте. Дмитрий Иванович уверяет, что ничего не пропало, но вряд ли он в тогдашнем своем состоянии присматривался к каждой безделушке.
Леденцов не возражал, но про себя он уже решил, что драгоценности не имеют касательства к делу, что это было убийство ради убийства, хотя мотив пока ускользал от него. И его настораживало, что он никак не может подобрать ключа, который поможет ему раскрыть преступление. В то, что это убийство на почве страсти, он больше не верил – слишком уж хорошо все было обдумано. Скорее уж тут были замешаны деньги, причем большие, – но, не имея пока никаких доказательств своей теории, Гиацинт поостерегся говорить о ней Амалии.
Он услышал, что его спутница произнесла несколько слов, и повернулся к ней. Они уже вернулись в гостиную, и Амалия держала в руках пачку писем, которые писали Верейской ее любовники.
– Итак, у нас есть трое: драматург Щукин, корнет Павлов и этот неизвестный «И», который, судя по всему, жил в Москве, но бывал и в столице. Поручаю вам корнета и драматурга, а себе оставлю третьего. Кроме того, я съезжу и поговорю с Соней Харитоновой, возможно, она сумеет назвать мне имя нашего загадочного незнакомца. Далее: крайне желательно установить личность господина, который позвонил из ресторана и сообщил, что Дмитрий Иванович Чигринский совершил убийство. Ресторан, Гиацинт Христофорович, я оставляю вам, а на себя дополнительно беру прислугу Чигринского. Зато на вас остаются разносчики из двух магазинов на Гороховой. Вряд ли им что-то известно, но все же следует их опросить, потому что они последними видели Ольгу Николаевну живой – не считая, конечно, убийцу. Таким образом, нам придется разделиться, чтобы расследование продвигалось быстрее. Если узнаете что-нибудь важное…
– Я немедленно сообщу вам, сударыня, – отвечал Леденцов с поклоном.
– У меня есть телефон, – сказала Амалия. – Если что-то нужно сообщить безотлагательно, звоните. Ну и, само собой, я расскажу вам то, что мне удастся узнать.
– Можно вопрос, госпожа баронесса? Что сами вы обо всем этом думаете?
Амалия пожала плечами.
– Если бы Ольга Николаевна была наследницей миллионера, я бы точно знала, кому она мешала. Пока я не вижу никакого просвета в деле и, пожалуй, остерегусь делать выводы.
Значит, Амалия тоже думает, что тут замешано что-то серьезное, куда более серьезное, чем романы на стороне. И Леденцов не мог удержаться от мысли, что ему на редкость легко работается с баронессой Корф, хотя утром он не мог даже представить себе, что им придется действовать вместе.
Они вышли из квартиры, Амалия заперла дверь и вместе со своим спутником двинулась вниз по ступеням.
В вестибюле Тихон прохаживался мерным шагом от входной двери до своей каморки, расположенной рядом с лестницей. Завидев сыщиков, он приостановился, но тут же сделал шаг им навстречу.
– Вы хотите что-то нам сказать? – спросила Амалия. – Мы вас слушаем.
– Вы, помнится, спрашивали про вчерашний вечер… – Тихон замялся. – Словом, был тогда еще один человек. Я подумал, что он пришел с дамой, которая свою дочку на прием привела. Он вошел одновременно с ними, но спустился-то он потом без них, вот в чем дело…
– Как он выглядел? – быстро спросил Леденцов.
– Молодой барин, лет тридцати или около того. Из военных, хоть и в гражданском.
– А ты откуда знаешь, что он из военных?
– Ну так выправка, – спокойно ответил Тихон. – Выправку, ваше благородие, никуда не деть, это уж на всю жизнь.
– Что еще вы запомнили о том барине? – вмешалась Амалия. – Рост, цвет волос, например?
– Борода у него была черная, на пол-лица. Росту он был высокого, и такой, знаете, плечистый. Вот вы сказали, что крепкого сложения, такой он и был. Просто я не сразу о нем вспомнил, потому что дама с дочкой шли впереди, а он за ними… И когда поднимались по лестнице, он их вперед пропустил, на добрый десяток ступеней. Дама все говорила, дочка ей отвечала, а он молчал. Надо было мне сразу же сообразить, что он не с ними.
– Когда именно он тут появился? – Леденцов лихорадочно писал в своей записной книжке.
– Когда? – Тихон задумался. – В смысле, вас точное время интересует? Полковник Радин на прогулку выходит каждый день ровно в пять. Он ушел, и уже после него появились дама с дочкой и тот… господин.
Это еще не был успех, но в глубине души Амалия торжествовала. Значит, все-таки имелся посторонний, который проник в дом как раз в то время, когда была убита Ольга Верейская…
– Тот господин с военной выправкой, – подал голос Леденцов, – как быстро он спустился вниз? Он долго находился наверху?
– Боюсь, на часы-то я не смотрел, – извиняющимся тоном промолвил Тихон. – Но мне показалось, что он быстро обернулся. Может, минут десять его не было. А что? С ним что-то неладно?
– Нам пока неизвестно, – сказала Амалия. – Мы только собираем сведения.
Тихон с понимающим видом кивнул, хотя, по правде говоря, он ничего ровным счетом не понял.
– А Ольга Николаевна когда вернется? – спросил он. – Вы тут все ходите, спрашиваете, ключи у вас от ее квартиры… А что с ней случилось-то, что такой переполох?
– С ней произошло несчастье, – спокойно промолвил Леденцов, переворачивая страницу в записной книжке. – Очень большое несчастье. Скажите, вы уверены, что к ней не ездили никакие мужчины, кроме Дмитрия Ивановича? Подумайте как следует, это может быть очень важно.
Однако Тихон вновь повторил то, что уже говорил раньше. Ни в чем подобном Ольга Николаевна не была замечена, и вообще…
– Она часто писала письма?
– Нет, я бы не сказал. Самой ей письма приходили, и счета, и все как полагается.
– А в последние дни она отправляла письма, вы не знаете?
– Я не видел, чтобы Соня что-то на почту носила. Но, наверное, лучше у нее самой спросить.
– А Ольге Николаевне письма часто приходили? Она говорила, от кого они?
– Она только пожимала плечами, когда видела новые послания. По-моему, она была им не слишком рада. – Тихон поколебался, но потом все же добавил: – Она в столице хорошо жила, вот ей разные бедные родственники и надоедали постоянно просьбами о деньгах… Она жаловалась, что они ее замучили.
– Бедные родственники, значит? – подняла брови Амалия. Она изучила переписку Верейской и отлично знала, что никаких писем от бедных родственников там не было и в помине.
– Так она говорила, сударыня.
Да-с, вот уж поистине ловко устроилась Ольга Николаевна. И ведь все так обставила, что никто не мог ее уличить – даже швейцар дома, в котором она жила, настаивал на том, что мужчины, за исключением Чигринского, к ней не ходили.
Амалия вспомнила одну из парадных фотографий, стоявшую в гостиной: капризный ротик, большие доверчивые глаза, очаровательное личико, обрамленное русыми волосами, дорогие кольца на тонких пальцах. Все было хорошо у Ольги Николаевны, и все шло к тому, что женила бы она на себе композитора, стала бы законной госпожой Чигринской и по-прежнему бы вела двойную жизнь, ни в чем себе не отказывая, – а может, не вела бы, тихо-мирно распрощалась со ставшими обузой любовниками, держала бы модный салон и блистала в нарядах от Ламановой, а то и самого Ворта. Кому она так помешала, что он прервал налаженное течение ее жизни, да и саму жизнь? Ведь прелестная Оленька была осторожна – Амалия теперь точно знала это – и явно неглупа…
А может быть, помешала вовсе не она, а Чигринский, которого кто-то замыслил таким образом погубить? Ну что ж, сказала себе Амалия, придется постараться, чтобы разрешить эту загадку…
Глава 15 Щука, ставшая карасем
Общеизвестно, что из писателей, украшающих собой российскую словесность, лучше всего живется драматургам.
На самом дне литературной табели о рангах, в ее, так сказать, тине барахтаются авторы юмористических рассказов для газет. Это мученики четырнадцатого разряда, которых дружно презирают все – коллеги, которые считают такую работу недостойной образованного человека, редакторы, которые никогда не выплачивают им в срок гонорары, и, наконец, читатели – да, да, те самые, которые хохочут над историями, в стотысячный раз описывающими стычки тещи с зятем или очередного растяпу, с которым происходит нечто смеховыжимательное.
Чуть выше, но ненамного, стоят авторы романов с продолжением, опять же газетных, которые публикуются из номера в номер. Тут и леденящие кровь тайны, и детективные загадки, и подброшенные дети, и потайные ходы, и под конец главы – непременное «продолжение следует». Бульварных писателей собратья презирают, но редакторы уже платят им более или менее регулярно, да и издатели книг начинают ими интересоваться. Тем не менее бульварные авторы – все равно парии, потому что в России любой писатель, который стремится просто писать интересно, а не высказывать свою точку зрения на Маркса, всеобщие выборы, крестьянский вопрос, оспопрививание и будущее планеты году этак в 2013-м, обречен изначально. Будь он даже знаменит, как Дюма, его все равно не станут воспринимать всерьез.
Выше творцов романов с продолжениями стоят авторы газетных рассказов для серьезных изданий вроде «Нового времени», а также авторы, работающие для почтенных литературных журналов. Это еще не генералы, но уже полковники. Редакторы называют их по имени-отчеству и в каждом новом письме не забывают справиться, что пишет «наш дорогой Иван Иваныч» или «Антон Павлович».
Еще выше стоят авторы, уже сделавшие себе имя, за которыми охотятся и журналы, и газеты, и издатели, и репортеры, алчущие интервью, и дамы, которые держат модные салоны и мечтают украсить свой стол знаменитостью, как украшают его старинным фарфором. Вот таких писателей, пожалуй, можно считать генералами. Критики обыкновенно брызжут на них ядом и желчью, даже если наши авторы не прочь обсудить будущее, оспопрививание, крестьянский вопрос и всеобщие выборы, потому что точка зрения писателя никогда не совпадает с тем, что думает критик, даже если последний не думает ничего. Известного писателя обычно ругают только за то, что он известен, и чтобы подчеркнуть свою обособленность от толпы, которая сделала его известным. Но нашим благоразумным генералам от литературы все равно, что пишут о них критики, пока их книги покупают читатели, критических статей не сочиняющие.
В ту эпоху нашей словесности командором ее был граф Лев Толстой, который, так сказать, олицетворял собой первую ступень литературной табели о рангах. Он стоял как глыба, и ему было смертельно скучно смотреть на карликов, копошащихся у его подножия. А поскольку он в прошлом был человек военный, то, чтобы избавиться от скуки, стал воевать. Воевал с Шекспиром, которого объявил никуда не годным автором, с церковью, с собственной женой, которая с ног сбилась, пытаясь ему угодить. Изумленная Россия взирала на командора с почтением и внимала каждому его слову, хотя граф порой изрекал такое, что остальные голову ломали, пытаясь понять, что он вообще имел в виду. Критики, само собой, пытались подсуетиться и тут, но как-то быстро поутихли и отстали. И в самом деле, нелепо критиковать глыбу. Она есть, и все тут.
В сущности, между первым классом табели о рангах, которую занимал граф Толстой, и всеми остальными лежала пропасть. Позже станет ясно, что преодолеть ее смог только молодой доктор Чехов, больной чахоткой, – фигура в некотором роде уникальная, потому что он поднялся из самого литературного болота, из тех самых авторов юмористических рассказов, которых презирали и которым недоплачивали. Это сейчас все смешалось в доме Облонских, и в юмористические авторы (которые теперь пишут для эстрады и телевидения, а не для газет) черта с два пробьешься. А тогда…
Тогда, стало быть, имелся граф Толстой, затем – куча известных авторов разного значения, еще большее количество авторов неизвестных и незначительных и, наконец, необъятное множество примкнувших к словесности бедолаг, которые кое-как перебивались сочинительством, потому что «надо же на что-то жить». Но даже среди писателей успешных драматурги стояли особняком и держали себя, как какие-нибудь маршалы.
Пьеса, вообще говоря, вещь очень удобная. Автор ее пишет, театр ставит, и не один раз. Потом ставит другой театр, затем третий, и так далее – при условии, конечно, что пьеса интересная и того стоит. Театров в России много, актеров – и того больше, а с каждого представления автору причитается вознаграждение. Коротко говоря, раз в год пиши по одной приличной пьесе, а в остальное время можешь жить припеваючи. К тому же пьеса, как сказал классик, сочиняется легко: слева обозначаешь, кто говорит, справа – что сказано, начинаешь с начала, заканчиваешь концом, и дело в шляпе.
Эх, если бы на практике все было бы так же просто и логично, как в теории, то знаменитый драматург Никанор Семенович Щукин не грыз бы свое перо, мучительно раздумывая над ускользающей от него фразой. Что-то вообще не ладилось сегодня с самого утра: кухарка пересолила простейшее блюдо, кофе убежал, младший ребенок свалился с простудой, и только необъятная супруга Никанора Семеновича была совершенно здорова, как, впрочем, и всегда.
Где-то за дверями глухо тявкнул звонок, послышались мелкие семенящие шажки горничной. Голоса: мужской, женский, потом к ним присоединился еще один, тоже женский и удивленный. Никанор Семенович мотнул головой, словно отгоняя муху, и попытался сосредоточиться, но это ему не удалось. Заскрипели половицы, и он понял, что жена стоит у двери, что она шла на цыпочках, чтобы его не потревожить, и это, не понятно отчего, его разозлило.
– Я занят! – рявкнул он, едва дверь начала робко приоткрываться. – Я работаю, неужели нельзя понять? В конце концов, сколько можно беспокоить…
Но тут он увидел какое-то новое, странное выражение на женином лице, и не докончил фразу.
– Никанор, – промолвила супруга взволнованным басом, – там полиция.
Сердце драматурга разом ухнуло в какой-то ледяной мешок, или не мешок, а колодец, поди разбери, – словом, провалилось куда-то, и ощущение от этого было самое неприятное.
– Что т-такое? – пролепетал Никанор Семенович, покрываясь пятнами.
– Из полиции, – бормотала супруга, судорожно сжимая и разжимая пальцы. Кулачищи у нее были как у заправского борца. – Говорит, что ему нужно с тобой поговорить и это очень, очень срочно…