Татьяна Георгиевна как раз представляла нового заведующего другим заведующим и своим заместителям, когда в кабинет ворвалась тощая злая девчонка, за руку которой держались перепуганные насмерть мальчик лет пяти и девочка лет трёх. Мальчик крепко вцепился в мамину руку одной ладошкой, а другой крепко держал ручку сестрёнки. Тощая злая девчонка прорвалась мимо всемогущей Людмилы Прокофьевны, могущей остановить, казалось, поезд. Щека секретарши была оцарапана, причёска — сбита. Дети девчонки были бледны и даже не плакали. Им было так страшно, что сил на слёзы уже не осталось.
— Мне нужен главный врач этой долбанной больницы! — Яростно визжала девчонка.
— Я — врач этой долбанной больницы, — сказала Татьяна Георгиевна. Очень тихо сказала. Но так сказала, что даже Людмила Прокофьевна посмотрела на неё с уважением.
С уважением администратора к администратору.
Кадр пятьдесят третий Можно ли спасти?
— Вы пугаете своих детей. — Спокойно продолжила Татьяна Георгиевна. — Это же ваши дети?
— Мои! Мои! И я уже третью неделю не могу получить протокол вскрытия их отца!
— Мамочка! Мамочка! — Захныкала девочка. — Когда вернётся папочка?!
— Сонечка, папочка на небе, — заботливо прошептал пятилетний мальчишка. — С неба не возвращаются.
— Людмила Прокофьевна, — обратилась Мальцева к секретарю. — Присмотрите, пожалуйста, за детьми. Пока мы с…
Она вопросительно посмотрела на злую тощую девчонку.
— Анна Стеценко! — всё ещё раздражённо буркнула та, хотя, по всей видимости, стала успокаиваться.
— Пока мы с Анной Стеценко разберёмся с её… ситуацией.
Мальчишка вопросительно посмотрел на мать. Она кивнула. Он отпустил её руку, и, не выпуская из ладошки ручку сестры, пошёл за Людмилой Прокофьевной.
— Чай с конфетами будете? — уточнила секретарь, увлекая детишек за собой.
— Я уже и кофе пью! — Прогудел малыш, стараясь говорить басом.
— Ишь ты! Кофе! — Усмехнулась Людмила Прокофьевна.
— Я теперь единственный мужчина в семье. А мужчине положено пить кофе.
Дверь за ними закрылась.
— Присаживайтесь, Анна Стеценко, — Татьяна Георгиевна указала на свободный стул. — Рассказывайте.
Анна не заставила себя долго упрашивать и плюхнулась в кресло с выражением лица обиженного ребёнка.
— Что рассказывать?! Вот эта грымза всё знает! — И она неинтеллигентно ткнула пальцем в направлении начмеда по терапии.
«Эта грымза» никакой грымзой не была. Как-то раз Панин не то в порыве отчаяния, не то в желании что-то доказать Мальцевой, несколько раз с ней переспал. Как раз тогда он ушёл от Вари. Мальцевой он был без нужды. А новый начмед по терапии внешне очень походил на его ненаглядную мучительницу Татьяну Георгиевну Мальцеву. Начмед по терапии по секрету всему свету раструбила о своём (как она считала) романе с Семёном Ильичём Паниным и уже собралась разводиться с вялотекущим мужем, как эта гадкая Танька Мальцева захомутала Сёму обратно, неизвестно ещё чьего на самом деле ребёнка ему подсунув. Такая у начмеда по терапии была версия. Очень часто бывает, что люди похожи снаружи — да и изнанка одинаковая. А вот характер, интеллект, эмоции… Душа, в общем.…
Всё это не мешало Елене Борисовне Стахович быть прекрасным заместителем главного врача по лечебной части. И неплохим врачом-терапевтом. Она, конечно, не слишком обрадовалась, узнав, кто назначен главным врачом. Но сучка Мальцева была так безупречна в своём поведении, что Елена Борисовна испугалась, что слухи до Таньки не дошли. И как-то раз, после обсуждения лечебных вопросов, задержалась у неё в кабинете.
— Татьяна Георгиевна, я надеюсь, ничто не… не омрачит нашу совместную работу.
— Я тоже очень на это надеюсь. Более того — уверена! Вы прекрасный специалист. — Лучезарно улыбнулась «сучка».
Непробиваемая! Елене Борисовне пришлось пойти на крайние женские меры.
— Даже то, что у меня с вашим мужем был… роман? — вкрадчиво-змеино произнесла она, понизив голос до конспиративного. Как будто хоть кто-то мог хоть что-то расслышать за этой дубовой дверью. Или как будто хоть что-то могла не знать Людмила Прокофьевна о происходящим за этими дверьми.
— Ах, это! — Радушно улыбнулась Татьяна Георгиевна. — Никоим образом не помешает. У меня с моим нынешним мужем тоже был роман. Длиною в почти тридцать лет. Без трёх.
— Вам можно только позавидовать! — Никак не могла угомониться Стахович, обиженная таким безупречным умением держать удар.
Кстати, она ошибалась. Мальцева не умела держать удар. Она просто не замечала ударов. Попробуйте поколотить воду.
— Семён Ильич прекрасный любовник. Он очень хорош в постели. — продолжила Елена Борисовна.
— Это да, это да… — рассеянно согласилась Мальцева.
Она как раз вспомнила о скопившихся письмах в своём «потайном» ящике. И пропущенных звонках из США. На которые она не ответила. И удалённых без прослушивания голосовых сообщениях.
— Вы совсем его не ревнуете?! — С искренним изумлениемспросила Елена Борисовна.
Эта искренность и вернула Татьяну Георгиевну к предмету разговора.
— Почему же? Ревную. Очень ревную! Я очень ревнивая, и вообще — собственница. Я безумно его к вам ревновала! Вы такая красивая и умная женщина!
Дай человеку, что он хочет — и он твой.
Елена Борисовна наконец-то самодовольно улыбнулась и проявила к Мальцевой снисхождение.
— Но вы не волнуйтесь, Татьяна Георгиевна Всё кончено. Я люблю своего мужа. А это было так… Минутная слабость.
— Ну да, ну да… — пробормотала Мальцева. И тоже не удержалась от женской жестокости: — Со мной у него никогда не бывает минутных слабостей. Хотя бы сорокаминутная. За минутную я бы его кастрировала.
Тут Челубей одарил Пересвета… Пардон, Стахович одарила Мальцеву лучезарной улыбкой — и тема была закрыта. Больше боёв не было.
— Да, Татьяна Георгиевна, — совершенно спокойно сказала «грымза». — Я в курсе. Три недели назад в реанимационном покое главного корпуса умер пациент Дмитрий Николаевич Стеценко. Семидесяти двух лет. Был доставлен в приёмный покой в шесть часов утра женой, — она бросила выразительный взгляд на Анну Стеценко, которая никак не годилась в жёны мужчине семидесяти двух лет. — С отёком лёгких и выраженной сердечно-сосудистой недостаточностью. Реанимационные мероприятия — без эффекта. И в шесть часов двадцать минут он умер. Реанимационные мероприятия были проведены в полном объёме бригадой прекрасных специалистов. Люди семидесяти двух лет иногда умирают. Причины смерти: ишемическая болезнь сердца, постинфарктный кардиосклероз, гипертоническая болезнь, сердечно-сосудистая и дыхательная недостаточности, хронический обструктивный бронхит. И!.. — Елена Борисовна посмотрела на Татьяну Георгиевну как-то странно.
Во всяком случае, в тот момент Мальцева взгляда Стахович не поняла. А когда поняла…
— И как вам, конечно же, известно, Татьяна Георгиевна, истинная причина смерти во всех наших бумагах указывается последней. Итак, причина смерти: повторный острый инфаркт миокарда передней стенки. Это подтверждено патанатомическим исследованием.
— И почему в течение трёх недель мы не выдаём госпоже Стеценко протокол вскрытия?
— Потому что госпожа Головченко, совершенно справедливо вами уволенная, никак не могла его дооформить.
— Василий Александрович! — Обратилась Мальцева к новому заведующему отделения патанатомии. — Пожалуйста, в течение дня.
Майков кивнул.
— Василий Александрович, — обратилась к нему Елена Борисовна, — только по всей форме до последней буквы. Потому что госпожа Стеценко хочет показать наш протокол вскрытия своим друзьям из судмедэкспертного бюро.
— Для этого нужен официальный запрос, — мягко уточнил Майков.
— Анна не сомневается в нашей тактике лечения и в нашем диагнозе. Она не собирается с нами воевать. У неё другие причины.
— И какие же у вас причины, Анна? — мягче мягкого поинтересовался импозантный обаятельный Майков у несчастной девчонки, вдруг переставшей топорщиться на стуле и превратившейся в жалкого плюшевого зайчика.
— Я хочу узнать, могла ли я его спасти! Он кашлял в соседней комнате, а я злилась! И не встала к нему! А потом уснула, а потом — проснулась! Через четыре часа! А он! А у него пена изо рта… Если я могла его спасти — я убийца отца своих детееей!
Она уткнула лицо в ладони и разрыдалась.
Все врачи переглянулись.
— Но для этого вам не нужен… — начал молодой заведующий урологическим отделением.
Стахович приложила палец к губам. Майков метнул в уролога гневный взгляд. Тот немедленно заткнулся. Елена Борисовна встала, налила в стакан воды из графина, подошла к Анне Стеценко, погладила её по спине, протянула стакан.
— Но для этого вам не нужен… — начал молодой заведующий урологическим отделением.
Стахович приложила палец к губам. Майков метнул в уролога гневный взгляд. Тот немедленно заткнулся. Елена Борисовна встала, налила в стакан воды из графина, подошла к Анне Стеценко, погладила её по спине, протянула стакан.
— Анна, люди смертны. И мы ничего не можем с этим поделать. Вы не убийца отца своих детей, я устала вам повторять, что это несусветная глупость. Прежде всего вы — мать своих детей. И нужны им живой и здоровой. В том числе — психически. Прах к праху. Выпейте воды.
Анна приняла стакан и стала пить, стуча зубами по краю.
— Василий Александрович, приготовьте протокол, отдайте его Анне. И будем надеяться, что наши коллеги из бюро судмедэкспертизы, коль скоро они друзья Анны, проявят к её… ситуации такое же понимание, как и мы.
Мальцева ещё раз посмотрела на Стахович. Елена Борисовна была кем угодно. Но ни в коем случае не грымзой. И уж точно не сукой.
* * *У маленькой Анечки не было папы. А когда ей было семь — не стало и мамы. О, нет! Её обожаемая мамочка не умерла. Она вышла замуж и была там счастлива. И даже родила Ане братика. Только вот Аня переехала жить к бабушке с дедушкой. Тому были объективные причины. У мамы с её новым мужем была однокомнатная квартира. А у бабушки с дедушкой — трёхкомнатная. Анечке надо было учиться в общеобразовательной школе, продолжать учиться в школе фигурного катания, и так далее и тому подобное. Ей надо было высыпаться — в квартире у мамочки, где был грудной младенец, просто не было такой возможности. И ещё у мамочки не было времени отводить Анечку во все школы и секции. А бабушка и дедушка были на пенсии, и времени свободного у них была масса. Бабушка Анечку кормила, дедушка Анечку — отводил и приводил. И оба вместе они Анечку очень любили. И мамочка её тоже очень любила. И даже иногда брала к себе на выходные. Мамин муж игрался со своим маленьким сыном, и даже иногда с Анечкой. Но однажды Анечка ударила своего маленького братика. Не сильно. И по попе. Потому что он капризничал и бил её по лицу — даже царапинки были! Анечке сказали, что так делать нельзя. Потому что он маленький и не понимает.
И перестали брать её на выходные.
Иногда мама с братиком приходили в гости к бабушке и дедушке. А когда уходили — бабушка обнимала Анечку, говорила ей, что она бедняжка и никому не нужна, и потом всегда долго плакала. А дедушка кричал на бабушку, что бабушка — дура. И как-то так нежно кричал, что бабушка всегда успокаивалась, и готовила пироги, и они втроём пили чай на кухне. И дедушка говорил: ничего, проживём! И на следующий день они всегда шли куда-то просто так. В зоопарк, в цирк, в ТЮЗ. И просто долго гулять по бульварам, есть мороженое, и смеяться над глупыми малышами в колясках.
Анечка обожала бабушку и дедушку. Очень любила маму. И с опаской относилась к маминому мужу, в редкие встречи обращаясь к нему только в случае предписанной этикетом необходимости, исключительно по имени-отчеству.
Постепенно общение с матерью сошло на нет. Раз в год мама непременно проводила с Анечкой весь день, с утра до ночи — Анечкин день рождения. Брат был чужим человеком. Мамин муж так и остался именем-отчеством.
Когда Анечка окончила школу — умер дедушка. Это было очень больно. Невосполнимая утрата. Дедушка был ей отцом, учителем, лекарем, другом… Всем. Как-то резко захирела без него бабушка. Анечка сердилась на неё и кричала. Она не понимала, почему она должна была успокаивать бабушку, когда ей самой так плохо! И почему бабушка, которая прежде всегда успокаивала Анечку — вдруг оказалась не спасением, а опасностью. Старуху опасно было оставлять одну. Анечка оставляла бабушку одну, потому что ну никак нельзя пропускать занятия слишком часто, когда ты первокурсница факультета иностранных языков — спасибо дедушке, что всегда настаивал на английском и французском куда больше, чем на коньках и рисовании. У Анечки не получалось называть бабушку дурой так, как это получалось у дедушки. Да и бабушка стремительно становилась самой настоящей дурой. Заговаривалась, забывала, уходила из дому и не всегда могла вернуться самостоятельно. Однажды зимой её обнаружил наряд милиции. Она замёрзла. Вышла из дому в тапках и халате, как только за Анечкой закрылась дверь, а дорогу обратно не нашла. Анечка весь вечер бегала по району и даже обратилась в милицию. И насколько смогла — постаралась нашуметь в Интернете. Но уже ночью бабушку нашли. В халате и тапках в лесу, аж за Одинцово. Куда они с дедушкой всегда ездили собирать грибы. Как она туда добралась — в халате и тапках?! — выяснить было уже не у кого. Как она шла в домашнем халате и домашних тапках мимо прохожих, как сидела в метро и как попала в электричку?.. Что сказать: неравнодушный у нас народ.
Мама в это время не могла Анечке помочь. Она забеременела и родила своему мужу ещё одного ребёнка. Дочку. У мамы было двое детей, и смерть дедушки и безумие и трагическая гибель бабушки — целиком и полностью лёгли на хрупкие плечи Анечки. Она несколько раз обращалась к маме за помощью. Но имя-отчество строго выговорили Анне, что она уже взрослая, и поскольку дедушка и бабушка завещали ей прекрасную трёхкомнатную квартиру, в то время как они всей семьёй всё ещё ютятся в однушке — так всё это её и только её проблемы. Мама плакала, жалела Анечку, но имени-отчеству не возражала.
После второго курса Анечка вышла замуж за мальчика с параллельного потока. Но очень быстро развелась. С мальчиком было очень скучно. Неинтересно и даже невесело. Не то что когда-то с дедушкой! Дедушка очень много всего знал и был непревзойдённым острословом. С дедушкой было очень надёжно. Ни о чём не надо было беспокоиться. А с мальчиком-мужем постоянно надо было о чём-то беспокоиться. Но от этого беспокойство не становилось ни интересней, ни веселей.
И долгое время Анечка жила одна. Одна получила диплом — одна же и отпраздновала. Выпила с портретами покойных дедушки и бабушки бутылку виски. В одно лицо. И даже позвонила маме. Трубку взяло имя-отчество и попросило в пьяном виде больше никогда не звонить. Да и в трезвом — разве по крайней необходимости. Если, например, оказалась в больнице. Не иначе.
У Анечки были, конечно же, подруги и приятельницы. Периодически она встречалась и с мужчинами. Но всё это было не то, не то и не то!
Так Анечка и не заметила, как дожила до тридцати лет. Ни в чём таком особенно не нуждаясь. Языки она знала неплохо. Не так, чтобы быть синхронистом. Но переводами зарабатывала неплохо. Имела и основную работу. И от регулярных случайных заработков не отказывалась.
Отметить тридцатилетие она поехала в Рим. Вот чтобы тридцать — и в Вечном Городе. Что-то такое в этом было. Ей казалось, что с нею случится что-то значительное. Именно на тридцатилетие, именно в Риме.
Она уже неделю была в Риме, но ничего значительного не происходило. Было многолюдно. Голуби. Архитектура. Многоязыкая толпа. Всё, как всегда в Риме. Но ничего значительного не происходило. Анечка была вовсе не глупая девочка и уже готова была зло посмеяться над собой. Дура! Рим существует чёртову вечность вовсе не для того, чтобы с какой-то совершенно незначительной Анечкой случилось что-то значительное! Но, не успев толком посмеяться над собой, Анечка горько разрыдалась, низко опустив голову.
Через минуту кто-то мягко взял её за подбородок и ласково сказал:
— Дура! Прекрати немедленно! Чтобы ни случилось, такой юной девочке не стоит из-за этого плакать. У тебя вся жизнь впереди!
— Я не юная девочка! — Прошипела Аня, отталкивая такую приятную, признаться, руку. — Мне уже тридцать лет!
— О, да! Это, разумеется, уже очень много.
Перед скамьёй на корточках сидел довольно немолодой мужчина, высокий, стройный, мускулистый. У него были умные-преумные глаза, приятные морщинки вокруг. Весь он был такой, похожий и на Бельмондо, и на Алена Делона и на Жана Марэ. И ещё на дедушку.
Он поднялся и протянул Анечке руку.
— Евгений Павлович Стеценко. И мне всего шестьдесят семь лет. Если вы не против, я готов показать вам интересный Рим. И выслушать все ваши горести. И мы вместе придумаем, что с ними делать.
Анечка была не против. Анечка была настолько за, что даже сама не поняла, куда делись все её острые когти и безжалостные зубы, выращенные и надрессированные за годы одиночества. Анечка снова почувствовала себя под защитой.
Это смешно и нелепо, но они поженились. Господин Стеценко был вдовцом. Дети его были старше Анечки. У него уже были внуки. Сыновья приняли поздний брак отца совершенно спокойно. Возможно, дочери бы не отнеслись с таким пацанским пониманием. Но у Евгения были только сыновья. И когда Анечка родила сына, Евгений Павлович настоял ещё и на рождении дочери.
— А если снова родится сын? — смеялась довольная и счастливая Анечка.