Игоря Васильевича не позвали. Но он пришёл. И, будучи уже в лёгком подпитии, встал, взял стакан и, помокрев глазом, проникновенно обвёл взглядом аудиторию. Даже Иван Петрович, у постели которого побывали-переночевали все-все-все коллеги и средний и младший персонал… Все! Кроме Игоря Васильевича, ни разу так и не зашедшего… Даже Иван Петрович было растрогался. Потому что говно за пазухой держать не любил и не умел, а прощать как раз умел и любил.
Игорь Васильевич поднял стакан и проникновенно произнёс:
— Вы все знаете, какое у меня недавно случилось несчастье!
Все аж дыхание затаили. Давали человеку шанс. А вдруг?! Вдруг именно сейчас он наконец скажет: «Несчастье с моим другом!.. И я, как и все вы…» Что-нибудь в таком роде.
Игорь Васильевич вздохнул и продолжил:
— Я вложил кое-куда кое-какие деньги — и они сгорели.
— Всегда знал, что Василич — гандон! — громко прошептал старшей сестре урологии на ухо — так, что услышали все, Семёнов-младший. — Но чтобы такой!..
— Даже штопке уже не поддающийся! — Согласилась старшая урологии, глядя прямо на Василича.
Все собравшиеся за столом дружно грохнули. Хотя, казалось бы, чего смешного?!
Иван Петрович Пустовойтов попросил у своей сестры номер телефона бывшей жены Игоря Васильевича Рачковского. Когда-то он в первых рядах яростно осуждал её за развод со «старым другом». Он позвонил ей на другой бок Планеты. И сказал:
— Я был неправ. Тогда… Произошла фатальная путаница. Прости меня.
— Ванька! Ванька! — Обрадовалась собеседница. — Ты как себя чувствуешь?!
Разумеется, она всё знала от Ванькиной сестры, связь с которой не прерывала и продолжала дружить.
— Отлично! Я себя сейчас отлично чувствую! — Совершенно честно ответил Ванька.
Крепкий организм Ивана Петровича справился с травмами. Одно было обидно: не нашли. Так никого и не нашли.
Неизвестно, что чувствовал следователь. Люди чаще всего понятия не имеют о разнице между гордыней, хвастовством и действительным спасением чувств совершенно постороннего человека.
Что уж говорить о жизни любимых.
Когда нужно спасти жизнь любимых — стоит погрузить саму любовь в кому.
Стоит ли?
Стоит ли хоть чего-нибудь жизнь без любви?
Не деревянная ли это жизнь?
* * *Здравствуй… Шон!
Буду рада видеть тебя в Москве. Прости, что долго молчала…Не знаю, что думать обо всём этом… Я деревенею, когда даже… Не знаю, что писать!
Не знаю, даже зачем!
Возможно, у меня не всё в порядке с головой…
Но хотя бы всё в порядке с руками. Это я о… да ладно!
Очень многое хочется сказать. И даже спеть и станцевать. К примеру, как в индийском кино.
По факту — все наши жизни псу под хвост. Без исключения. С одной стороны — это… А с другой — даже успокаивает…
Но ты был прав. Работа спасает. Почти от всего…
Вот и блаженный звонок, срочно вызывают. В роддом. Ещё кто-то собирается войти в этот мир…
Зачем?
Отправить? Не отправить? Отправить?.. Да какая разница?!
Отправить!
Кадр пятьдесят шестой Деревянные руки и куриные мозги
Владимир Сергеевич Ельский, заведующий отделением неонатологии и детской реанимации родильного дома, последнее время пребывал в печали.
В очередной раз счастлив в браке. Ещё счастливее отцовством. Оказывается — это так забавно, когда дитя — твоё собственное! И уже корчит смешные рожицы. Но главное — полностью здорово, канонически соответствует стандартам развития, привито, накормлено, ухожено, обласкано… Ну и так далее. Он, что правда, начал понемногу терять чисто мужской интерес к своей жёнушке. Но то дело такое. Поправимое. Можно и налево скакнуть, пока она вся поглощена материнством…
В печали он пребывал не поэтому.
А потому, что уже пять кесарских из отделения патологии беременности имели все признаки травмы шейного отдела позвоночника.
А отделением патологии беременности нынче заведовал Анатолий Витальевич Андриевич. Коего никак иначе как Скумбриевичем[21] никто не величал. Снулая безрукая рыба, мнящая себя пупом земли. Как врач УЗИ-диагностики Андриевич был хорош, кто бы спорил. В конце концов, акушерская клиника за плечами, пусть в основном и наблюдение за оной. Не сразу же после школы сел приставкой к аппарату! Так что… Вот лучше бы там и сидел!
Но Андриевич досиделся таки до заведующего отделением — в связи со всеми кадровыми перестановками. Родин, специально приглашённый на заведование патологией, стал начмедом. Поцелуева — заведующей обсервацией. И поскольку эта клиника, как и любая другая, очень сопротивлялась людям со стороны — поступили в соответствии с постулатом «возьмите лучших из худших». Вот и стал Скумбриевич заведующим. А теперь ещё и оперировать стал, как не в себе. Да не просто оперировать — а: «прогрессивные методики» и всё такое!
Ельский бушевал в кабинете у Родина.
— Ты видал?! Нет! Ты видал этот бред?!
— Вова, какой бред?!
Владимир Сергеевич вытолкнул Родина из кресла и завладел его лептопом. Быстро нашёл искомое видео и запустил просмотр.
— Смотри! И не говори потом, что не видел! Знаешь, как очередные британские учёные-мочёные эту чушь преподносят?! Слушай по слогам: «У-ни-каль-ное кесарево: ребёнку позволяют самому выбраться из утробы матери. Набирает популярность новый метод естественного кесарева сечения, который по мнению английских врачей менее стрессовый для ребёнка». Смотри! Смотри!
Последнее было явно лишним. Родин прилип к экрану, отвиснув челюстью. Не метафорически, а в самом что ни на есть буквальном смысле.
— Во… Во… Во… — Сергей Станиславович никак не мог сартикулировать имя друга, потрясённый происходящим на записи. — Во…
— Вова! — Хлопнул его по спине уже вставший Ельский. И заботливо усадил Родина обратно в кресло.
— Вова! Что они делают?! — Начмед растерянно глянул на заведующего неонатологией.
— Естественное кесарево, Серёжа! Естественное! Кесарево! Да-да. Смотри! Смотри!
— Но… Но… Но…
— Нонсенс! — Снова хлопнул Ельский Родина. Но уже по плечу. С такой силой, как будто он решил поколотить ни в чём не повинного русского акушера-гинеколога за экзерсисы нетленных британских учёных.
Родин мотнул головой, как впервые взнузданный жеребец.
— Но если это — естественно! То я… То я…
— Майя Плисецкая!
На экране тем временем руки в окровавленных латексных перчатках продолжали мутузить и мять голову плода в разрезанной матке. Затем принялись тащить прямо за эту голову, причём плечевой пояс оставался крепко фиксирован в матке. Родин взвыл. Опять же — буквально.
— Ага! — Демонически расхохотался Ельский.
— Это же… Это…
— Именно! Непочтительное отношение к шейным артериям, — ухнул Владимир Сергеевич.
Родин выпрыгнул из кресла и стал прохаживаться, стараясь не глядеть на экран. Как будто там демонстрировали не чудо рождения, а изощрённую казнь за гранью режиссерского видения даже Тинто Брасса.
— Это — терроризм! Они же ему голову свернут! Детский церебральный паралич…
— До года не диагностируется! — Ехидничал Ельский. — Но вот именно сейчас они его и сотворяют! — Он кивнул подбородком на видео, где всё те же руки в латексных перчатках всё ещё коряво тащили дитя из раны за ни в чём ещё неповинную башку.
Сергей Станиславович метнулся к бару. Хотя, в отличие от бравой троицы Мальцева-Панин-Святогорский, ни Ельский, ни Родин никогда не употребляли на работе. Почти. Ельский — уж точно не… Но сейчас он принял чуть не до краёв наполненную вискарём кофейную чашку. Не чокаясь, они выпили, глядя на экран как загипнотизированные.
— Это абсурдно, Вов! — Даже не крякнув, прокомментировал Родин и налил ещё. Себе и в подставленную другом тару.
— Это преступно, Серёж!
Они снова молча выпили. Снова же — не чокаясь. Садист в латексе наконец вытащил несчастное дитя из раны. Оно вяло лежало в луже крови, натёкшей матери между ног.
— Из-за этого новомодного медицинского аттракциона кто-то по ночам будет писать рецензии и экспертные оценки в бюро судмедэкспертизы.
— Не кто-то, Сергей Станиславович. Не кто-то. А мы. Потому что твой заведующий патологией сделал уже пять вот таких вот «естественных» кесаревых сечений.
— Что?!
Родин уронил чашку, которую держал в одной руке. И бутылку, которую держал в другой. Зазвенело. Растеклось. Запахло. Сергей Станиславович с ужасом смотрел на Владимира Сергеевича.
— Почему я об этом не знаю?!
— А я знаю, почему ты не знаешь?! Ты — начмед! Он у тебя заявки на операции подписывает.
— Почему я об этом не знаю?!
— А я знаю, почему ты не знаешь?! Ты — начмед! Он у тебя заявки на операции подписывает.
— На кесарево! На обыкновенное кесарево! Он что… Он вот это?..
Родин дрожащей рукой показывал на уже вернувшийся в начало стоп-кадр.
Ельский кивнул.
Наступив тапком в лужу виски, Сергей Станиславович вышел из кабинета. Не сказав ни единого слова.
Владимир Сергеевич хмуро усмехнулся. Собрал осколки, выбросил в мусор. Взял тряпку из-под умывальника и начал протирать пол. В этот момент в кабинет вошла Оксана Анатольевна. Ельского она не увидала — он был скрыт столом. Она втянула воздух и раздражённо сказала:
— Виски с утра?! Ну ты даёшь, муженёк! Налей и мне. Потому что у меня в отделении, похоже, холера!
В этот момент из-под стола раздалась длинная матерная тирада. Ельский собрал явно не все осколки.
— Вова?! — Ахнула Оксана.
— Я этого слова на букву хэ не слышал! Поняла?! Мало ли что вы с мужем друг другу в койке говорите!
Ельский жестами давал понять, что не слышал, не был, не присутствовал, не состоял!.. Потому что слово «холера» — это очень страшное слово. Оно обязывает закрыть отделение. Закрыть больницу. Закрыть район. Город… Страну!
Кровь Ельского забрызгивала важные и не очень бумаги на столе Родина. И стоп кадр с ужасающим «естественным» кесаревым. Оксана Анатольевна подошла к Владимиру Сергеевичу, и молча на автомате взяла его палец и засунула себе в рот. Так хватают палец карапуза любящие родители. Отсосать кровь. Зализать рану. Стеклянными глазами они уставились друг на друга.
— У меня в отделении пять травм шейного отдела позвоночника, — жалобно (что никак не было в его парадигме) промямлил Ельский.
Оксана выпустила его порезанный палец изо рта и ещё жалобнее сказала:
— А у меня с ночи все бабы срут и блюют. Обезвожены!
И снова засунула Вовкин палец, из которого резво текла кровь, себе в рот и принялась его посасывать. Пожалуй, это уже походило на действие расстроенного младенца.
В этот момент в кабинет вернулся Родин, волоча за шиворот Андриевича, куда как превосходившего его ростом.
— Это не то, что ты думаешь! Это первичная хирургическая обработка!
Ельский запоздало выдернул палец у Оксаны изо рта.
— А хлоргексидинчиком нельзя было обойтись, да?! — Язвительно запыхтел Родин, сваливая Андриевича на диван.
— Сергей Станиславович! — Ожила Оксана. — У меня к вам очень срочное дело. Касающееся эпидобстановки.
— Сейчас! — Родин стал метаться по кабинету, как будто в поисках чего-то… Схватил стоящую в углу огромную неваляшку[22] и со всей дури метнул её в Андриевича. Несмотря на некоторый шок, тот сумел вовремя увернуться. Неваляшка ударилась о стену и грохнулась на пол, с треском развалившись на куски.
Недолгая немая сцена завершилась мелодичным звоном агонизирующей игрушки.
В этот момент без стука вошёл Святогорский. Все уставились на него. Причём Андриевич — невербально моля о спасении.
— Тааак! — Аркадий Петрович, втянул носом воздух. — Кабак. Мордобой. Лёгкие телесные… Ещё и раритет расхерачили. Вандалы! Это был мой подарок нашей незабвенной Татьяне Георгиевне. Не знаю, где вы теперь такую найдёте. Неваляшку, я имею в виду. Татьяна Георгиевна — тьфу-тьфу-тьфу! Что у вас тут вообще? Почему в обсервации плановые отменены? И почему на входе в ваше, Оксана Анатольевна, отделение, Зинаида Тимофеевна цербером поставлена и никого не пускает? И ещё мне интересно, почему начмедом объявлен сбор заведующих? — он красноречиво обвёл взглядом Поцелуеву, Ельского, Андриевича и зафиксировался на Родине и строго произнёс: — и без меня!
— Так я и пришла, чтобы… — выкрикнула, было, Оксана Анатольевна.
— Ельскому палец пососать?! — Тут же откликнулся начмед-супруг.
— Утончённые вы сегодня все какие! — Разумеется, не смог удержаться от ремарки анестезиолог.
— Да рефлекс у меня сработал! Рефлекс!
— Сосательный? В твоём возрасте, милая, это уже патология! — Святогорский, перевёл взгляд с Оксаны на Вову. — Ну и не в кабинете же мужа! Как дети, ей богу!
Андриевич пытаясь приподняться с дивана, панически шептал:
— Меня вообще непонятно за что и почему пинками, за шиворот…
— Сидеть! — Скомандовал Родин, пнув Андриевича ногой. — Сейчас я тебе всё пойму — и за что, и почём!
— Все! Успокоились! — Вдруг ухнул Ельский.
Аркадий Петрович посмотрел на Владимира Сергеевича с уважением.
— Подрастает смена. Да-а… Предлагаю запереть двери и обсудить сложившуюся… — Святогорский снова оглядел заведующих. — Сложившиеся ситуации.
— Моя — неотложней! И обсуждать мы её будем без него! — Выразительный кивок на Андриевича. И затем — пристальный взгляд на мужа. Точнее — на начмеда.
Родин тут же без комментариев схватил Андриевича и вытолкал его из кабинета, шипя по дороге:
— Чтобы сидел в кабинете УЗИ — и никуда ни ногой! Приду — не будет на месте — тебе конец!
Тот только послушно мелко кивал.
Родин закрыл дверь на ключ.
Оставшиеся уставились на Оксану.
* * *Вчера утром родильница Иванова — вторые сутки послеродового периода, состояние соответствует суткам, — пожаловалась на диарею и однократную рвоту. Выяснение пищевого анамнеза ничего не дало. Никаких немытых (или даже отдраенных с мылом) овощей и фруктов. Ничего такого. Ела только больничную еду. Кашу манную. Котлетку говяжью паровую. Всё приготовлено в больничном пищеблоке. Дежурный ординатор списал на стресс, погоду, природу и затемнения на кольцах Сатурна. Мало ли — сейчас только догнало, что родила. Всякое бывает. Рекомендовал голодание и наблюдение. Через несколько часов диарея перешла в стадию: изнуряющая. Рвота превратилась в многократную. Появилась одышка и анурия. Родильница дышать стала часто, а мочиться вовсе перестала. Плюс ко всему — у неё ещё и температура поднялась до тридцати семи с хвостиком. Иванова была переведена в изолятор, к ней был вызван инфекционист. Вызвать-то был вызван — но не слишком торопился. Собственный больничный инфекционист был в отпуске. А из инфекционной пока доедут. У них там своих таких и около — по самое не могу.
Ещё через два часа пропоносилась соседка Ивановой по палате, родильница Петрова. А затем и беременная Сидорова из соседней палаты. Блатной одноместной палаты. Пропоносилась и проблевалась. Температуры дожидаться не стали — упаковали уже родившую Петрову и всё ещё беременную Сидорову во второй изолятор. Так нельзя. Сидорову надо было бы по уму переводить в инфекционку, но она валялась в ногах, умоляла. Дальше включился, будь он неладен, человеческий фактор. Оксана Анатольевна было добрым человеком. Часто — себе во вред.
Ближе к ночи весь первый этаж дрыстал и рыгал дальше, чем видел. У всех дружненько поднялась температура. Все новорождённые с совместного пребывания были срочно переведены в неонатальный блок первого этажа.
И вот к сегодняшнему утру весь первый этаж — влёжку. Гадят уже практически под себя, безостановочно. Жиденьким таким. Из ничего. Неоднократная рвота — повально. Температура. Ни у кого прям чтобы так выраженной гипертермии — всё такой же субфебрилитет. Инфекционист приехал. Да только толку? Молодой совсем. Записал хоровое пищевое отравление. Рекомендовал проверить больничный пищеблок. И посеять диарейные и рвотные массы на возбудителей кишечных инфекций. Это всё и без него понятно было. Как сразу же было понятно, что ничего другого он и не напишет. Только это, и ещё, пожалуй, кляузу в санэпидстанцию. Кляузу он написать просто обязан. Но пока уговорили, презентовав хорошего спиртного и отменных табачных изделий. Сегодня снова приедет. Наблюдать, так сказать, в динамике.
Оксана Анатольевна всю ночь не спала. Мужу до поры до времени ничего не сообщала. Потому что муж-то он муж, но в данной ситуации он прежде всего — начмед! Да и обоим им в виде одного-единственного Родина ничего не сообщала. Мужу — чтобы не беспокоить. Начмеду — чтобы не нарваться. И от нервов и бессонницы стало к утру заведующей обсервации казаться, что стул этот жидкий у её пациенток того-с… шибко смахивает на рисовый отвар. А это диагностическая стигма — страшнее не придумаешь!
Побежала она к первой нарушительнице покоя Ивановой, в изолятор. И стала её пытать подробнейшим образом. Куда там дежурному врачу и вызванному на консультацию инфекционисту.
Боль в животе при поносе есть или нет? — Нет! — отвечает Иванова.
Сухость во рту есть? — Есть! Как не быть!
Повышенная жажда имеется? — Имеется!
Тенезмы есть? — Что?! — Ну вроде как позыв на срачку есть, а уже нечем. — Так точно! Позыв есть, а — нечем!
Нет ли странного ощущения, что рвота без тошноты?! — Рвота именно без тошноты, странно, не то слово!