Панин, руку которого Мальцева раздражённо сбросила со своей коленки, не выдержал:
— Господин Святогорский хочет сказать, что при остром миелобластном лейкозе опасна не столько беременность, сколько роды и послеродовый период!
Семён Ильич никогда не питал такой страсти к педагогике, как Аркадий Петрович. Особенно сейчас. Когда его разрывало от совсем другой страсти.
— Именно для того, чтобы определиться с тактикой ведения родов мы здесь и собрались. Давайте внимательно выслушаем анамнез и результаты клинико-лабораторных исследований. При акушерском и физикальном вы все присутствовали.
Байжанов встал и зачитал пухлую историю болезни. В зале стояла тишина. С такими показателями, как у Костомаровой, в живых оставаться — чудо. Когда Ерлан Даниярович закончил, Аркадий Петрович поблагодарил его и продолжил:
— Все отметили из анамнеза, что кроме беременности на фоне острого миелобластного лейкоза у нашей дамы есть ещё один тягчайший сопутствующий диагноз? Она — свидетель Иеговы. И муж её свидетель Иеговы. Полихимиотерапия сделала своё дело — бластные клетки были подавлены. Но главное в лечение острого миелобластного лейкоза на следующем этапе является что?
Уже привычно выскочила Разова:
— Добиться гематологической ремиссии!
— Или, как вы должны объяснять пациентам, паче чаяния у вас такие приключатся, тьфу-тьфу-тьфу! — поднять клеточные показатели крови с пола. Хотя бы до уровня плинтуса. Иначе — смерть. А роды — это не просто гормональная буря. Это настоящий реальный тайфун для всех органов и систем. И кровь здесь и как орган, и как система — в первых рядах. На передовой. Без нормальных или хотя бы терпимых показателей крови не работают гемостатические системы, не работает система иммунная. И так далее, и так далее. Без трансфузионной терапии, — от которой наша пациентка Костомарова отказывается, — в крови больной острым лейкозом после химиотерапии царят холод, голод и нищета. Вы слушали показатели, любезно зачитанные нам Еб… — Святогорский чуть с размаху не наскочил на прозвище нового заведующего отделением патологии, но вовремя спохватился, так что заминка в долю секунды прошла почти незамеченной. (И в данном случае «почти незамеченной» означает «замеченной абсолютно всеми».) — Ерланом Данияровичем. У нас есть ну полная нейтропения. А значит — высочайший риск инфекций, причём при такой нейтропении как у нашей Костомаровой, самые обыкновенные сапрофитные микроорганизмы становятся агрессивными, вплоть до летального исхода. Фактически у Костомаровой СПИД, в том что касается лейкоцитов. При химиотерапии всегда возникает вторичный иммунодефицит. Что уж говорить о каком-нибудь респираторном вирусе, от которого мы всего лишь посопливим — а она… — Святогорский изобразил крестик.
— Хотя простите. Крест здесь неуместен. Свидетели Иеговы настаивают на том, что Иисуса распяли на бревне. Ну, не суть. Дальше: выраженная тромбоцитопения. И, значит, свёртывающие системы крови не работают. Тут и кровотечение из пореза на пальце может стать фатальным. Что уж говорить о родах. Или, тем более, кесаревом сечении. При той клинической картине, что мы сейчас имеем у нашей пациентки, это стопроцентный синдром диссеминированного внутрисосудистого свёртывания крови. Крови — громко сказано. Вся та слегка ржавая водица, что течёт у неё сейчас по жилам, — вся и изольётся быстро и свободно прямо в сток родзала или операционной. И, разумеется, мы имеем тяжелейшую эритропению. Органы и ткани Костомаровой не получают должного — и скоро перестанут получать хотя бы достаточный минимум, — кислорода и всю прочую остро необходимую таблицу Менделеева. Резюмирую. На мой взгляд пациентка Костомарова остаётся в живых исключительно древней подкорковой обязанностью: выносить плод, произвести на свет другого человека. Она уже сейчас не жилец, а биоробот с грубым, мощным, всепоглощающим вектором, на который нанизывается всё. Она — терминатор. Весь её инстинкт самосохранения переподчинён, перепрограммирован на инстинкт сохранения плода, как части себя. И уже очень скоро она бросит нам всем своё прощальное «Hasta la vista!». И нам, и своему бейби. Мой прогноз, как заведующего отделением реанимации и интенсивной терапии: роды — смерть в девяносто девяти запятая девяносто девяти процентов случаев; кесарево — сто процентов материнская смерть.
Святогорский замолчал и эффектно оглядев притихший зал, не менее эффектно обернулся к высокому начальству… Все молчали. Святогорский смотрел на Панина. Родин смотрел на Панина. Мальцева смотрела на Панина. Все знали, о чём идёт речь. Решение должен был принять он, Семён Ильич. Заместитель министра здравоохранения по вопросам материнства и детства. Для того его сюда Татьяна Георгиевна и притащила. Все знали, что делать. Но чтобы защитить себя от всех потенциально возможных и невозможных поползновений — нужен был Панин. Не было бы у Мальцевой Панина — приняла бы решение сама. Но он есть. Пока. Пока?..
Панин нахмурился и укоризненно посмотрел на старого друга:
— Аркадий Петрович, мы все понимаем, что вы говорите об исходах без трансфузионной терапии.
— Разумеется, Семён Ильич.
— Ну так лейте в эту… свидетельницу кровь! Цельную кровь. Эр-массу, тромбо-массу! Накачайте её, как…И аккуратно индуцируйте роды под прикрытием тёплой донорской. И через несколько дней — выписывайте к чертям в онкогематологию!
— Как только мы запишем протокол консилиума — мы немедленно принесём вам его на подпись! — Завершил Аркадий Петрович. — Все свободны!
Молодые и не очень врачи и заведующие, кроме Святогорского, вышли. Родин понуро сидел за столом.
— О чём задумался, детина? — приветливо спросил Святогорский.
— Никакой из меня начмед. Консилиум ты ведёшь. Решения — Семён Ильич принимает.
— Да ты не переживай! — Любезно хлопнул его по плечу Панин. — Если что случится — всех собак на тебя повесим!
Родин схватился за волосы. Он всё ещё сидел, хотя Мальцева и Панин давно встали, а Святогорский и вовсе не садился.
— Серёжа! — Вкрадчиво-иезуитски начал Панин. — Что надо делать, когда у тебя в родильном доме и главный врач и заместитель министра здравоохранения?
Родин немедленно вскочил, уронив стул:
— Прошу вас в кабинет, конечно же! Прошу, прошу! Кофе…
— И чего покрепче! — Весомо присовокупил Аркадий Петрович.
Куда же они все без Святогорского.
* * *Костомарову вводили в лёгкую нейролептанальгезию, совершенно безвредную для плода — и она крепко-крепко и безмятежно-безмятежно засыпала. И лили в неё цельную кровь, препараты. Она, собственно, и так постоянно болталась в полузабытьи между небом и землёй (точнее — куда как ближе к земле), но после первых порций крови полузабытьё и туманность близкого забвения превратились в относительно нормальный сон. А когда уж стали индуцировать роды — налили и тёплой донорской. Так она себя так хорошо почувствовала, что родила без малейших осложнений. И даже разрывов не было. Чего очень все боялись, потому что разрывы — это кровотечение, ушивание разрывов — это дополнительный тромбопластин по руслу. Куда не кинь — всюду клин, если что. Но ни малейшей ссадины не было.
Новорождённый был не ахти. Несмотря на полные уже тридцать семь недель гестации. Гипотрофик. Кило пятьсот. Но учитывая, что он всю беременность поддерживал мать и пережил полихимиотерапию — держался молодцом. Первые сутки. А потом чуть не помер. Его костный мозг истощился, выбрасывая клетки в кровь вынашивающей женщины. В бою, в долгом бою за свою жизнь, этот другой человек держался молодцом. А как только бой закончился — упал. Так бывает. О донорстве и речи быть не могло. Свидетели Иеговы.
Ельский на свой страх и риск, не ставя в известность никого, сделал младенцу Костомарову обменное переливание крови и пересадку костного мозга. Благо совершенно чужой ему другой человек и Владимир Сергеевич максимально совпали по системам AB0 и HLA. В историю он ничего не записал. Такой люфт был приемлем. Дитя. Если умрёт новорождённый от матери с острым миелобластным лейкозом — никаких выволочек не будет, никто второго слова не скажет. Всё обойдётся внутренней патанатомической конференцией в, что называется, рабочем порядке.
А вот с беременной, роженицей и родильницей Костомаровой так поступить было нельзя. Документацию надо было вести так, чтобы комар носа не подточил в случае «если». Потому что красивой книжицей от свидетелей Иеговы, тоже вклеенной в историю родов, можно было в том самом случае только подтереться. Да и то — нельзя. Глянцевая бумажка, не слишком функциональна. Да и строгая отчётность всех перед всеми. Кровь на станции переливания заказывали? Заказывали. Препараты крови заказывали? Заказывали. Куда девали? Где протокол? А вот протокол. Это вы свою тёплую донорскую, из себя слитую, можете не протоколировать. А то, что взяли со станции — извольте. К вам по бумажкам ушло — у вас соответственно бумажки должны быть. Дата. Номер. Серия. Сам, собственно, протокол со всеми пробами.
А вот с беременной, роженицей и родильницей Костомаровой так поступить было нельзя. Документацию надо было вести так, чтобы комар носа не подточил в случае «если». Потому что красивой книжицей от свидетелей Иеговы, тоже вклеенной в историю родов, можно было в том самом случае только подтереться. Да и то — нельзя. Глянцевая бумажка, не слишком функциональна. Да и строгая отчётность всех перед всеми. Кровь на станции переливания заказывали? Заказывали. Препараты крови заказывали? Заказывали. Куда девали? Где протокол? А вот протокол. Это вы свою тёплую донорскую, из себя слитую, можете не протоколировать. А то, что взяли со станции — извольте. К вам по бумажкам ушло — у вас соответственно бумажки должны быть. Дата. Номер. Серия. Сам, собственно, протокол со всеми пробами.
Ну да ладно. История родов — документ ДСП. Для служебного пользования. Свидетели Иеговы были счастливы. Жена живая, пусть и не слишком здоровая. Младенец, хоть и маленький — но живой. Всё путём. Иегова слышит, Иегова знает…
И тут как-то новенькая молоденькая анестезистка, влюблённая в кого-то там, к этому кому-то там по звонку мобильного и понеслась. Возлюбленный её, вишь, в приёмный покой пришёл. Поцеловаться и за ручки подержаться. Он ей смс-ку скинул — она и поскакала вниз, оставив пост. А что хуже — оставив на посту историю родов. А тут как раз муж свидетельницы Иеговы в коридор вышел, рест-рум посетить. Видит — на посту история родов его жены лежит. А там сперва пухлая книжица с протоколами волеизъявлений — сто пятьдесят пунктов оговорено от чего конкретно отказываются, от каких сред и органов, как действовать, с кем связываться (с «медицинским представителем» секты в основном). А следом — куда более пухлый том тех протоколов переливания крови и препаратов крови. На сереньких неприглядных листах, убористо заполненных неразборчивыми врачебными почерками.
Что тут началось!
И главарь секты прискакал. И «медицинский представитель». Родин срочно вызвал адвоката. Адвокат посмеялся над угрозами подать в суд. Потому что у нас судам на свидетелей Иеговы плюнуть и растереть. Но свидетели Иеговы тоже оказались тёртыми калачами. Они в суд собирались подать не за переливание крови, а за оскорбление чувств и нанесение морального ущерба. Никакие аргументы про «жизнь спасли» не помогали. Вылезло и то, что Ельский новорождённому свою кровь перелил и свой костный мозг пересадил. Но это в любом бы случае вылезло. Не мог Владимир Сергеевич не сообщить об этом в детскую больницу, а врач детской больницы — на участок детской поликлиники. Есть особенности ведения больных от матерей с острым миелобластным лейкозом. А уж с пересаженным костным мозгом — и подавно.
Большой шухер вскипел. Да ничем не закончился. Адвокат Родина разбил юриста секты ещё в досудебном порядке.
А вот муж от Костомаровой ушёл. И от ребёнка. Даже увещевания такого опытного душеведа как Аркадий Петрович Святогорский не помогли.
Они сидели с Паниным в кабаке. Не в том, «их» кабаке. А в дорогой пафосной ресторации, которую нынче любил Панин. А ещё он очень любил своего старого друга Аркашу, как ныне, так и присно. И ему жизненно необходимо было хотя бы изредка изливать ему душу и жаловаться на обожаемую Таньку Мальцеву.
— Ты знаешь, что мне сказал муж этой нашей Костомаровой? — он посмотрел на друга через стакан, наполненный тёмно-янтарной жидкостью.
Панин ахнул ледяной водки из запотевшей стопки и вопросительно мотнул головой.
— Сказал: «она теперь другой человек»… Понимаешь, у этих стебанутых свидетелей своё толкование библейского правила «воздерживаться от крови». В Библии, де, явно утверждается, что кровь является священной в глазах бога, так как именно кровь и есть душа человека. Да, так и есть в Левит, глава семнадцать дробь четырнадцать гласит посреди прочего: «ибо душа всякого тела есть кровь его». Но боженька говорит: «не ешьте!», а не «не переливайте!». Та же глава Левит, но чуть раньше, двенадцать-тринадцать — это вообще о гигиене на пищеблоке в условиях очень жаркой страны с ограниченным количеством воды. И говорят о животных, а не о человеке. Где есть кровь — мёртвая кровь, там всё быстрее гниёт, разлагается, привлекает энтомофауну. В жаре мясо лучше вялить. А чтобы толково вялить — надо слить кровь. Но причём здесь?!. Вот эти свидетели так это трактуют. Не всякие свидетели суду полезны. Прочитали инструкцию к обработке убоины — и не льют живую кровь живым людям, и не пересаживают органы больным детям. Ну и заодно уж, ладно, так и быть — не едят мясо, кровь из которого не вытекла как следует. Всё смешалось в доме израилевом. Надеюсь, они там и тогда, — Святогорский скосил глаза куда-то в угол, видимо прозревая там зарю пустынной цивилизации, — не употребляли человечины? Иначе всё это приобретает совсем другой оттенок и библия нам о таком свидетельствует, что лучше и не трактовать. Даже и не пытаться. Перечитаю-ка я в отпуске азимовский путеводитель по библии. Он всё-таки учёный был, хотя и писатель.
— То есть никакой кровяной колбасы не поешь, если ты свидетель Иеговы? — глуповато невпопад хихикнул Панин.
Святогорский сохранял серьёзность. Если не сказать — печальную серьёзность.
— А может быть именно кровь — и есть душа человека? Но разве это плохо, если душа одного человека поможет душе другого человека? От помощи другого человека человек другим не становится. Наоборот — он сохраняет, а то и обретает себя!
— Аркаша, я никогда не разделял твоей склонности к риторике, софистике и прочим мудрствованиям лукавым. Давай выпьем. Хорош крутить стакан. Стареешь!
— И то правда! — Согласился Святогорский и щедро отхлебнул виски.
После чего продолжил:
— И вот этот мудак Костомаров так и сказал: «она теперь другой человек».
— Даже и другие люди! — Семён Ильич налил себе ещё из дымчатого графина тягучей водки. — Кровь-то в неё явно не от одного другого человека.
Аркадий Петрович как будто не слышал друга:
— И ушёл от свидетельницы Костомаровой свидетель Костомаров. Её увезли в онкогематологию, новорождённого — в детскую больницу. Неужто рад Иегова, что она там одна-одинёшенька и дитя её без матери и без отца? Если нельзя делиться собой с другим человеком — зачем вообще это всё?!
— Святогорский! — Панин пощёлкал пальцами. — Нет никакого Иеговы.
— Иль я — мой бог? Что вновь и вновь… Мда-с. — Аркадий Петрович тряхнул головой. — Сёма, ты бы ушёл от любимой женщины, если бы она стала другим человеком?
— А то ты не знаешь! — Панин чуть водкой не поперхнулся.
— Ну да, ну да… — пробормотал Святогорский, ещё отпив.
— Я эту суку всю жизнь ждал! — Капризно сказал Семён Ильич. — И ты как никто другой знаешь, что она не может стать другим человеком.
— А если она уйдёт от тебя к другому человеку?
— А то она не уходила! Не я её у Матвея увёл. Матвей её увёл у меня.[26]
— Вот неправда твоя! Ты психанул и отбежал куда-то вбок, на Варю быстренько прилёг… И потом, если говорить об одних человеках…
Друзья уже немало выпили, потому о людях, видимо, говорить не могли. Приходилось говорить о человеках.
— Говорить об одних человеках и говорить о других человеках, то вот, прости меня, Танька и Матвей — они были одним человеком. Для них все остальные — другие человеки.
— Что, и я для неё — другой человек?!
— Прости, брат. Но — да.
Они налили себе — каждый своего. Чокнулись без тоста. Опрокинули.
— В любом случае, Матвей умер — и не о чем говорить.
Святогорский пожал плечами, изобразив мимикой: ну, не о чем, так не о чем.
— Если она от меня уйдёт к другому человеку — я убью её! — Как-то уж очень патетически, хотя и очевидно серьёзно, заявил Панин.
— И себя?! — Святогорский сперва шутовски округлил глаза, желая подыграть другу. Но не выдержал — и рассмеялся.
Панин ответил очень серьёзно:
— Не, себя не могу. Я в ответе за Мусю. Муся — она из меня и Таньки. Она наш человек. И если я убью Таньку за то, что она уйдёт к другому человеку, Муська останется моим человеком.
— Другим твоим человеком. Двумя другими человеками из тебя и Таньки.
Семён Ильич собрал волю в кулак.
— Надо заказать пожрать. Посмотри на нас со стороны!
Аркадий Петрович даже корпус сильно отклонил и честно попытался посмотреть на себя и старого друга со стороны.
— Посмотрел!
— Ну и?
— Сидят два немолодых человека мужского пола. Один человек — заведующий отделением реанимации и интенсивной терапии крупного родильного дома, доктор наук и бла-бла-бла, другой человек — вообще заместитель министра по вопросам материнства и детства, тоже доктор наук и бла-бла-бла. И несут какую-то чушь!
— А всё почему?
— Потому что собирались выпить аперитивчик. Но так увлеклись, что аперитивчик превратился в основное блюдо.