Нам с Федей стало совсем весело. Мы и болтали, и смеялись, и толкали друг друга, и подножку друг другу подставляли. Удивил нас и Тараканщик — вдруг затянул высоким срывающимся тенором удалую солдатскую песню. Это было так неожиданно и не похоже на него, что сперва нас рассмешило, а потом и мы стали подпевать ему.
Большой лес скоро кончился. Начались желтые сыпучие пески, поросшие молодыми сосенками. И вдруг перед нами открылись широкие луга.
— Людецкий наволок[15], — сказал Федя.
И я узнал его — вдали был виден желтый берег Сны и на нем Людец — белая церковь, сад подле нее и домики. Справа совсем близко блестела на солнце Глухая Сна.
Пошли по чуть заметной дороге, заросшей высокой травой. Хорошо! Пахнет луговыми травами и чуть-чуть болотной стоячей водой. Хоть солнце уже и низко, но птички еще поют вовсю. Особенно одна — где-то совсем близко громко и отчетливо выводит какую-то очень сложную мелодию. Милая птичка! Потом я много раз слышал ее на наволоке, но так и не узнал, как ее зовут. И теперь не знаю. Но прихотливую ее песенку я запомнил на всю жизнь. И где бы я ни был теперь, когда случается мне ее услышать, мне сразу же, как живой, представляется зеленый людецкий наволок, жаркое солнце, пахучая трава и мое далекое детство.
IIIСолнце уже совсем садилось, когда мы подошли, наконец, к берегу Сны. Вот знакомая дамба, проложенная через заводь. Это я с нее больших окуней наловил! Вот и перевоз.
Но на перевоз мы не пошли, а свернули на тропинку вдоль берега Сны. Все меня радовало здесь. Справа Сна, да не наша, городская Сна, узкая, с ровными, как у канавы, берегами, а людецкая — широкая, с песчаными отмелями и косами. А слева — заводь, вся заросшая по берегам ивняком, осокой, ситником. Вечер теплый и такой тихий, что отчетливо слышно, как на том берегу, в Людце, женщина у воды вальком белье колотит. И никакой я усталости не чувствую, хоть и прошел пешком тринадцать верст. Только и думаю, как бы скорее Шурку, Якова Ивановича и людецких знакомых ребят увидать. Наверное, и они тут же, вместе с Шуркой, метлицу караулят.
Вот и будка Якова Ивановича — такой маленький бревенчатый домик с тесовой крышей, одним окном на реку смотрит. И шест возле него полосатый с железным флюгером. Все, как и раньше.
Только что же это? Никого возле будки, — ни ребят, ни Якова Ивановича. Куда ж они делись, думаю.
— Вот, — говорю, — мы пришли. Только почему-то никого нет.
— Пришли? — сказал Тараканщик. — Пришли. Так. Точно туда, куда надо? Туда. А поэтому сядем и отдохнем. Так? Так, — и стал стаскивать с себя свой большой мешок.
А Федя говорит:
— Шурик, это, верно, Яков Иванович фонарь на бакен ставит? — и показывает на реку.
Я вгляделся — он, Яков Иванович! Поставил на бакен фонарь и к другому бакену поехал.
Мне стало легче — хоть Яков Иванович здесь. А все-таки беспокоюсь. Вдруг, думаю, ребят потому нет, что метлица еще вчера выпала, и мы опоздали, и ничего сегодня не будет.
Сели мы на скамейку перед будкой. Посидели немножко. Вдруг на Сне за кустами послышался плеск весел и голоса ребячьи. Слышу, Шурка кому-то командует:
— Береги весло, не видишь, что ли!
У меня от сердца отлегло — Шурка здесь, ребята здесь, все в порядке.
А лодка уж из-за кустов вышла, и, хоть стемнело, можно разобрать, кто в ней. Смотрю, вся Шуркина компания налицо: и Володя и Вася Вершины, сыновья Якова Ивановича, и востроносенький Ваня Минин, и серьезный, черный, как жук, Андрейка-Колесо.
Ребята нас тоже заметили и меня узнали. Слышу, Вася кричит:
— Шурка! Гляди-ка, Шурик на берегу-то! Право! И еще какие-то с ним!
Ребята вылезли на берег и подошли всей гурьбой к нам. Шурка стал меня расспрашивать, почему я не поехал с ним вместе на пароходе. А ребята в это время окружили Тараканщика, уставились на него и на его мешок и молчат. Тараканщик тоже смотрел на них сначала молча, а потом вдруг спрашивает:
— А вы, ребята, почему мокрые? Шалили в лодке? Водой брызгались? Брызгались. Так. Вы ведь все отчаянные баловни. Правда? Баловни? Баловни. Так?
Ребята переглянулись между собой, заулыбались, но молчат. Только Вася решился и говорит задорно:
— И вовсе не брызгались! А язок излаживали, так замочились.
— Язок? А что такое язок?
— А это, чтобы рыбу удить на метлицу, — сказал Вася. А за ним и другие ребята заговорили и стали все зараз объяснять, что такое язок.
— Плетень такой из ивняка.
— От берега поперек ставится...
— Чтобы суводь[16] за ним была. В ней и удим.
А Тараканщик слушает их, а сам так и сыплет своими отрывистыми вопросами и сам же на них отвечает, подзадоривает ребят, шутит. Словом, сразу всех расшевелил.
В это время Яков Иванович подъехал. Все такой же, как и в прошлом году. Только лысины у него как будто прибавилось да в бороде седых волос больше стало. Вылез на бережок и говорит весело:
— Гляди-ка, гостей-то у меня прибыло! Ну-ну, здравствуйте, здравствуйте! Милости просим! — а со мной особенно поздоровался: — Александру Ивановичу, говорит, рыбаку знаменитому, мое почтенье!
А я хоть и знаю, что Яков Иванович просто шутит, но мне его величанье очень понравилось. Я даже на Тараканщика оглянулся, — заметил ли он, как меня здесь знают и чествуют.
Поздоровался Яков Иванович и с Тараканщиком, спросил, кто он такой, и с Федей тоже, а потом говорит:
— А что, молодчики, не пора ли нам почаевничать, голубчики! Ночи-то ныне недолгие, как раз до метлицы и прочаевничаем, — да вдруг как закричит на ребят: — А ну, за сучьями в лес! Живо! — так громко, что я невольно вздрогнул, хотя и знал, что это обычная его манера — то говорит ласково, словно журчит, а то вдруг грянет, как труба.
Ребятишки в лес побежали. Недалеко от будки, на крутом повороте Сны, там, где она размыла высокий яр, сосновый бор подошел к самому берегу.
Скоро на берегу, возле будки, уж потрескивал костер, а над ним повисли котелки и чайники.
Яков Иванович говорит Тараканщику:
— Так вы, значит, не рыбачить пришли, а на метлицу поглядеть? И стоит! Право, стоит. Я вот хоть и каждый год вижу, как она падает, а все дивлюсь. Ведь, скажи пожалуйста, какая ее сила бывает! В иной год столько ее привалит, что, поверишь ли, другого берега Сны не видать. Ровно метель снежная над рекой поднялась. Так и кружатся над рекой метельки-то, метлички-то эти. Вверх и вниз, вверх и вниз. А потом, как солнце поднимется, в воду начнут падать. И падают, и падают и, скажи пожалуйста, часам к шести ни одной уж над рекой нет. А все по воде плывут — либо на берегу лежат, мертвые. И опять их целый год нет. А рыба-то что делает! Вся, какая есть в реке, вся наверх поднимается. Даже, на что уж, скажем, стерлядь или лещ, в самой глубокой воде живет эта рыба, — и она наверху. Так и хватает, так и жрет. А ведь они, метельки-то, крупные, с полвершка и поболе. Рыба-то так нажрется, что пузатая станет, как икряная.
Рассказывая, Яков Иванович увлекся, даже на колени привстал и руками стал размахивать. А я и дышать перестал. Смотрю, и Тараканщик уставился глазами на Якова Ивановича. Да и ребята все притихли, слушают.
А Яков Иванович продолжает еще более оживленно:
— И, скажи пожалуйста, откуда эта сила берется? Я вот сорок годов, а то и более, каждый год ее вижу, а не знаю, откуда она. И никто у нас не знает, а все по-разному говорят. Кто говорит, из леса она, метлица-то, прилетает. А она, и верно, как будто вон там, у бора, перво на реке показывается. А только в лесу-то ведь ее никто не видал! Кто говорит, из болот торфяных ее приносит... А то, говорят, из воды она выходит, из реки же! Да ведь в реке-то ее тоже нет!
— А вы как думаете, Яков Иванович? — спросил Тараканщик.
— А вот уж и не знаю. Не знаю. Право. Сдается мне, что из воды она словно бы. Больше неоткуда. Опять же рубашки тоже показывают:
— Рубашки? Какие рубашки?
— А вот как выпадет она, так после нее на берегу, на траве, на кустах, а то и на песке просто рубашки остаются. Этакие шкурки пустые, вроде как она рубашку с себя сняла, в которой в воде была: Уж не знаю, так ли. Вы ученые, вам больше знать. По-вашему-то так ли?
И я, и все ребята посмотрели на Тараканщика — что он скажет: прав Яков Иванович или нет. Ведь интересно же, откуда в самом деле берется эта метлица.
Но Тараканщик ничего не отвечал. Он как будто задумался о чем-то. Молча смотрел на огонь, тонкие его губы беззвучно шевелились. И все мы примолкли.
Совсем уже стемнело, но в реке еще отражалась заря. В наших краях в это время года она не погасает всю ночь. С наволока со всех сторон доносилось скрипучее «дерганье» коростелей. Перепел отбивал где-то совсем близко свое «пить-полоть». Костер наш слегка потрескивал и ярко и ровно пылал. Подвешенные над ним чайники фыркали и плевались, а один из них уже кипел ключом.
— Ну, что ж, чаевничать будем, что ли, — сказал Яков Иванович и стал снимать с огня закипевший чайник.
— Ну, что ж, чаевничать будем, что ли, — сказал Яков Иванович и стал снимать с огня закипевший чайник.
IVЗа чаем ребята оживились, болтать стали, баловаться. Тараканщик с ними шутил и смеялся.
Вдруг издали, от перевоза, донесся голос. Кто-то с нашей стороны долго и упорно звал перевозчика:
— Перевозчик! Лодку давай! — и снова: — Перевозчик! Иван! Иван Мосин! Лодку давай!
— А перевозчик-то в баню ушел, — басом сказал сумрачный Андрейка-Колесо. — Я как сюда переезжал, так он сказывал, что до утра не придет.
Отчаянный зов повторился еще несколько раз. Потом донеслось до нас крепкое ругательство, и голос умолк.
Ребята напились, наелись и принялись за возню. В чехарду стали играть. Мы с Федей тоже приняли участие в игре, хотя усталость у меня и не прошла еще. У костра остались только Яков Иванович и Тараканщик.
И вот слышу я, что Яков Иванович с Тараканщиком опять про метлицу разговаривают. Мне интересно стало их послушать, я бросил игру и подошел к ним.
— Так как по-ученому-то будет, откуда метлица-то берется? — спросил Яков Иванович.
— Видите ли, — сказал Тараканщик, — метлица — это поденка. Поденка? Поденка... один из крупных видов поденки. Какой — я еще не знаю. Но узнаю. Затем я сюда и пришел...
По всему было видно, что Тараканщик собрался отвечать Якову Ивановичу обстоятельно. Поэтому и я насторожился, мне ведь тоже было интересно знать, что такое метлица и откуда она берется.
Но продолжения мне так и не довелось услышать.
Послышались шаги, и из темноты к нашему костру подошел рослый мужик, с узелком и корзинкой в руках.
— Сделай милость, Яков Иванович, — сказал он, — перевези на ту сторону. Запропал куда-то перевозчик-то наш. Охрип я, его кричавши.
— Да ты что так поздно, Михайло? В городе, что ли, был?
— В городе. Яйца продавать носил, да задержался в городе-то. Так как, перевезешь, что ли?
— Отчего не перевезти, Володюшка перевезет.
А мне вдруг так захотелось на лодке через реку переехать и самому грести. Ведь я с прошлого года весла в руке не держал.
— Яков Иванович, — говорю, — давайте я его перевезу!
— Да ведь тяжело тебе будет, снесет тебя. С Володюшкой поезжай.
— Да нет, я один. Меня, право, не снесет, Яков Иванович!
— Ну, один так один. Поезжай.
Мы пошли с Михайло к лодке. На прощание Шурка мне совет дал — как переедем на ту сторону, сначала около берега вверх подняться, а потом уж обратно переваливать.
Михайло греб сильно. Будка Якова Ивановича, костер, темные силуэты людей около него быстро уменьшались, и скоро только яркая точка костра была видна на месте нашего ночлега.
Еще не дойдя до берега, лодка хватила дна и остановилась. Михайло выскочил из лодки и, шлепая по воде, побрел к берегу. Я пересел на его место и взялся за весла. Вспомнил совет Шурки и стал легонько подниматься вдоль берега против течения. Но лодка то и дело вставала на мель, и приходилось сталкивать ее веслом. Это мне наскучило, и я решил, не поднимаясь, перевалить на тот берег.
До средины реки все шло хорошо. Но как только выехал я на линию красных бакенов, подхватило меня течение и понесло. Я греб изо всех сил, даже от усердия на ноги привставал при каждом взмахе весла, а меня все несет и несет. Вот уж и второй красный бакен выше меня остался, за ним третий. Вот и белый бакен мимо лодки прополз, подмигивая мне огоньком. Но уж и берег чернеет близко. Только что-то он высок очень...
Батюшки! Да это меня до самого бора унесло!
Наконец, лодка моя ткнулась носом в высокий обрывистый берег и стала вдоль него бортом. Я схватился рукой за какой-то корешок, что торчал из берегового обрыва, и держусь за него. А сам и отдышаться не могу, так запыхался.
Отдохнул немного, попробовал на веслах подниматься, ничего не выходит — сносит. Речная струя здесь возле самого берега идет, так и роет его. Тогда стал я другие способы пробовать — то веслом подталкиваюсь, то руками хватаюсь за неровности берега и разные веточки и корешки и карабкаюсь понемногу.
Так удалось мне сажен на двадцать-тридцать подняться и выйти из-под самого сильного боя в затишье. И берег тут у воды пологий. Пристал к нему, сижу, отдыхаю. А до будки еще порядочно осталось, сажен сто, а то и полтораста будет.
И, должно быть, долго я со всем этим провозился — как будто рассветать стало. В прибрежных кустах птички зорянки зачирикали. Со свистом пронеслась мимо меня пара куликов. Опустились где-то неподалеку и закричали звонко: кувырни! кувырни! кувырни!
А я сижу на дне лодки, прислонился грудью к борту и смотрю в темную воду.
Редкие травинки торчат из воды и постепенно переходят на топкий илистый берег...
Одна из травинок возле самой лодки вдруг закачалась. Смотрю, по ней из воды ползет какое-то живое существо, чуть побольше полувершка. Вылезло из воды и остановилось неподвижно. Я наклонился к нему поближе, но в предутреннем полумраке не мог рассмотреть его хорошенько. Вижу только, что это какая-то личинка, мне не известная. Ухватилась ножками за травинку и сидит.
Смотрю, что дальше она будет делать, и вижу, что на спине у нее как будто горб растет. Быстро растет, на глазах и при этом форму свою изменяет. Минуты две-три я на нее смотрел и вдруг — горба у нee уже нет, а выше ее на стебельке сидит как будто крупная ночная бабочка. Посидела она недолго и вдруг снялась и улетела. А тот футляр, из которого она вышла, так и остался на травинке. Я взял его в руки — совсем легкий, тонкий пустой мешочек с ножками и с широкой щелью на спине.
Пока все это происходило, я даже дышать перестал. Неужели, думаю, это и есть метлица, и она на моих глазах из воды вышла? Оглянулся вокруг, и всякое сомнение в этом пропало. Насколько можно было видеть в полумраке, на каждой травинке, и в воде, и на берегу, и на веточках ближайшего кустика сидели и ползли такие же личинки. У одних горб едва начинал расти, у других он уже большой был, а третьи только еще из воды вылезали. Немало висело на травинках и пустых уже шкурок — рубашек (вспомнилось мне), как хорошо назвал их Яков Иванович.
А значит, он прав, думаю, Яков-то Иванович, — из воды метлица выходит.
Тут только я и о Тараканщике вспомнил — как бы ему все это было интересно видеть. Я выскочил из лодки и, увязая в топком иле, добрался до сухого берега и побежал к будке.
С высокого берега река была видна далеко-далеко. Там, где на воде лежали отблески разгоравшейся зари, уже было можно заметить кружившуюся над рекой метлицу. Пока ее было не очень много.
Около будки я застал еще всех в сборе. Ребята уж собрались на рыбалку. С веслами, удочками и ведрами в руках они столпились около лодок. Среди них был и Шурка. Оживленный и бодрый, он своим обычным уверенным тоном что-то говорил им.
Яков Иванович и Тараканщик сидели на скамеечке возле будки, с ними был и Федя.
Запыхавшись, я подбежал к Тараканщику и говорю ему:
— Борис Владимирович, метлица из воды выходит. Я видел. Сам видел. Честное слово! Пойдемте смотреть!
— Выходит? — сказал Тараканщик. — Это хорошо! Это очень хорошо! Это прекрасно! Прекрасно? Прекрасно! Мне как раз нужно было знать место, где она выходит. Сейчас иду! — и он стал искать что-то в своем мешке.
А меня в это время Шурка окликнул.
— Тебя, — говорит, — унесло-таки? Эх, ты! А лодка-то где?
Я сказал ему, куда меня унесло и что я видел, как метлица из воды выходит.
— Про метлицу теперь мы уж все знаем — учитель ваш нам все про нее рассказал. Мы сейчас на язки удить едем. Поедем с нами. Рыба на метлицу крупная берет. А тебе на рыбу — счастье, много наловишь.
Мне стало немножко не по себе — я уж знал, что если Шурка чего захочет, то он обязательно будет этого добиваться. И если его не послушаешься, так он обидится.
Как можно мягче и примирительнее я сказал ему:
— Шурка, ведь мы сюда из-за метлицы и пришли. А потом я ведь не могу товарища своего бросить, Бориса Владимировича, ведь ему помочь надо.
Но Шурка все-таки обиделся:
— А я тебе уж не товарищ, значит. Ну, ладно, пусть, коли ты таким ученым стал! — сжал презрительно губы и отвернулся.
А потом Федю спрашивает:
— А ты тоже не пойдешь?
— Нет, — сказал Федя, — я с ними уж.
VТак ребята и ушли удить без нас. Яков Иванович поехал фонари с бакенов снимать. А мы с Федей остались около будки ждать, когда Тараканщик будет готов.
Тараканщик взял свой снаряд, который у него к мешку был привязан, и разложил его на траве. Снаряд тоже оказался длинным мешком из толстой канвы[17]. Один конец у него постепенно суживался и заканчивался металлическим стаканом из двух вставленных одна в другую половинок, а другой конец был натянут на железную четырехугольную раму на полозьях. К раме Тараканщик привязал длинную веревку.