— Рыбу ловлю, дедушка.
— Рыбу? В ручье-то? — простодушно удивился старик. — Какая ж тут рыба? Ты бы на реку шел рыбу-то ловить. Да не саком бы ловил, а удой. А в этом ручье какая рыба — гольцов и тех, поди, нет.
Что он, думаю, за дурака меня считает, что ли, и говорю ему иронически:
— Да что ты! А я и не знал!
Но дедушка моей иронии, видимо, и не заметил, а еще простодушнее сказал:
— Городской ты, видно, так и не знаешь. А здесь какая рыба!
Помолчав немного, он спросил меня опять:
— Корова тут не попалась ли тебе? Пестренькая такая коровенка. Рог у ней один сломан.
— Не попадалась.
— Ну, а парнишка не встретился ли? Этакой, с тебя будет. Внучок мой, подпасок.
— Нет, и парнишки не видел.
— Эко дело! Коровенка от стада отбилась... Парнишку послал за ней, а и он куда-то запропал. Надо идти искать... А здесь ты ничего не поймаешь. Уду наладь да на реку иди.
Сказав это, дедушка повернулся и зашагал бойко, как молоденький.
Какой чудной старик, думаю. Неужели он серьезно поверил, что я тут рыбу ловлю.
Посмеялся я про себя и снова стал сачком в воде шарить. Но так ничего интересного мне и не попалось. Надо, думаю, к Феде идти.
Окликнул его, сначала не очень громко, потом посильнее. Не отвечает. Я закричал что было мочи. Прислушался, показалось, что где-то далеко-далеко Федя, наконец, отозвался.
Я решил идти к нему. Переправился по жердочкам через ручей и пошел лесом туда, откуда был слышен голос. Для верности еще раз крикнул. Кто-то опять отозвался, все так же издалека. Но Федя ли? Как будто его голос, а может, и не его.
А солнышко уже садилось. В лесу стало быстро темнеть. Пора бы, думаю, и домой возвращаться. Поздно!
Я ускорил шаги и снова закричал. На этот раз мне ответили сразу два голоса, оба одинаковые, мальчишечьи, но с разных сторон — один справа, другой слева. Я остановился. Который же голос Феди? Куда мне идти? Я крикнул еще несколько раз. На каждый мой зов мне отвечал то один, то другой голос, то оба вместе. Так я и не мог решить, с какой стороны откликнулся мне Федя.
Как будто голос слева больше похож на Федин. Решил идти влево.
Долго ли я шел, не помню уж. В лесу совсем стемнело. Идти стало труднее. Ноги путались в валежнике, запинались за кочки, натыкались на обомшелые древесные стволы, лежащие на земле. За рубашку и штаны цеплялись острые сучки, ветки хлестали по лицу. Время от времени я кричал.
Голос, уже только один, отзывался все ближе и ближе, и я отчетливо слышал, что это не Федин голос.
Наконец, когда я крикнул в последний раз, то услышал где-то совсем близко негромкий вопрос:
— Ну, чего тебе? Чего кричишь?
Я остановился, осмотрелся кругом, но ничего не мог увидеть, пока откуда-то из темноты не подошел ко мне мальчик одного роста со мной, одетый во что-то белое, с холщовой сумой через плечо. Я сразу догадался, что это и есть пропавший внучек старого пастуха, и говорю ему:
— Я ведь не тебе кричал, а товарищу своему.
И объяснил ему, почему я кричал.
Спросил его, как пройти к тропинке через болото: Федя меня там, думаю, обязательно станет ждать.
Пастушок просто и деловито, как взрослый, сказал:
— Болото — вот оно, — рядом. Ты иди возле него, обочиной, и придешь к тропе. Да, гляди, не ввались в него, завязнешь.
Очень не захотелось мне одному идти, в темноте, по незнакомому месту. Еще, того и гляди, в болото попадешь.
— Пойдем, — говорю, — вместе. Вместе — веселее.
— Зачем я пойду? Мне туда не надо. Я в деревню пойду, к деду. Может, нашлась уж корова-то. А ты и один дойдешь, тут недалеко.
Сказал, повернулся и через мгновение уже исчез в густой темноте между деревьями.
Остался я один. И так мне вдруг жутко стало, что чуть не бросился догонять пастушка. Но удержался. Думаю, ведь вот он один пошел себе по лесу и нисколько не боится. А я чем хуже его!
Приободрил так себя и тоже отправился в путь. Болото я нашел очень скоро — высокий лес скоро кончился, стало светлее, появился кустарник, и под ногами у меня захлюпал сырой мох.
Я опять вернулся под высокие деревья и осторожно-осторожно, стараясь не выходить из-под них и в то же время не заходить далеко в лес, стал пробираться по краю болота. Идти было трудно. Я оступался поминутно и даже падал. Раза два-три проваливался в ямы с водой. Ушибался, исцарапался весь. А главное, очень скоро устал.
Как далеко мне надо идти, я не знал. А ну, как, думаю, придется мне здесь где-нибудь заночевать одному, без Феди. Даже мурашки по спине пробежали, когда я себе это представил. Чего, собственно, я боялся, и сам хорошенько не знал. И все-таки боялся.
Особенно было жутко, когда я останавливался, чтобы передохнуть. Тогда становилось так тихо, что я слышал, как бьется сердце и стучит кровь в ушах. А через несколько мгновений в этой тишине я начинал различать множество едва уловимых шумов и звуков. Казалось, вокруг меня идет какая-то своя ночная затаенная жизнь. Вот хрустнул как будто сучок под чьими-то осторожными шагами, вот что-то скрипнуло, со стороны болота донесся как будто шепот, а потом глубокий вздох, словно кто-то сделал губами п-пу-ф-ф-ф, вот прожурчала струйка воды и рассыпалась звонкими каплями, вот кто-то жалобно пискнул в кустах...
Я напряженно прислушивался ко всем этим таким непонятным и странным звукам, и мне становилось так страшно, что я готов был бежать сам не зная куда. Но бежать было некуда, со всех сторон меня окружала все та же живая, жуткая темнота.
И я снова начинал торопливо шагать с сильно бьющимся сердцем, стараясь не глядеть по сторонам и не прислушиваться.
На ходу я наступил на сухой сучок, он звонко щелкнул у меня под ногой. И вдруг в двух шагах впереди меня кто-то закричал диким, ни на что не похожим грубым голосом: ка-ка-ка-ка!.. Громко захлопали крылья, потом засвистели, и все стихло. Я обомлел на мгновение, но только на мгновение, а потом засмеялся и вздохнул с облегчением. Я узнал голос — это куропатка. Я ее спугнул, и она улетела. Только и всего. Она и всегда так дико кричит, когда ее спугнешь.
И странно — страх мой вдруг пропал, точно улетел вместе с куропаткой. И я пошел вперед уже спокойно. И даже стал самого себя ругать и стыдить за то, что так боялся.
Новый звук привлек мое внимание: где-то близко-близко негромко и как будто просительно замычала корова. Мычание повторилось несколько раз, и было ясно, что оно доносится с болота. Ага, думаю, это та самая корова, которая потерялась. «Пестренькая такая, с обломанным рогом», припомнилось мне. Что ж с ней делать?
Я попробовал было подойти к ней поближе. Да куда! Как только сделал два-три шага по болоту, сразу же стал вязнуть. Стало быть, и она тоже увязла. Вот бы дедушку встретить, сказать ему.
Пошел дальше. Чувствую, что устал сильно. Хоть бы скорее выйти мне на тропинку, к Феде. Что он меня ждет, в этом у меня сомнения не было: Федя — мой верный друг, не раз меня из беды выручал. Закричать, что ли, ему?
Только успел это подумать, как слышу, кричат... Федя? Федя. Его голос.
— Федя!! — завопил я, да так громко, что далеко-далеко и в лесу и над болотом крик мой отозвался гулким эхом.
— Шу-у-рик! — донеслось до меня явственно.
Ах, думаю, как славно! Сейчас приду к Феде, и все будет хорошо. Уж мы решим с ним, что дальше делать.
IIIФедя мне тоже обрадовался. Когда я подошел, наконец, к знакомому пригорку, Федя мне навстречу побежал. И хоть не видно было в темноте, я знал, что он улыбается мне своей всегдашней милой улыбкой.
— А я уж думал, что ты заблудился, Шурик, — сказал он мне.
— Да я и в самом деле заблудился.
И рассказал все, что со мной было, а потом спрашиваю:
— Что ж мы делать будем, Федя? Домой пойдем?
— Нет, Шурик, в такой темноте по болоту идти опасно. Утонуть можно. Давай уж здесь дождемся свету.
На этом и порешили, хоть я и подумал с беспокойством: а что-то мне мама моя завтра скажет! Но делать было нечего.
Уселись мы с Федей на самом пригорке под большой развесистой сосной на мягком сухом белом мху и решили так до утра сидеть, жаль вот только, что спичек у нас нет, нельзя костер развести, а то бы совсем хорошо было. Поделили пополам кусочек хлеба с солью. Пожалели, что мал кусочек. Есть здорово захотелось.
Стало холодновато — мокрые сапоги и штаны дали себя знать. Мы вытащили из корзины теплый платок, завернулись в него оба, да так и сидели, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться.
Издалека донесся низкий протяжный заводской гудок.
— Лесопилка в городе свистит, — сказал Федя. — Одиннадцать часов.
— Батюшки, только одиннадцать! До рассвета еще часов пять ждать.
Перекинулись мы с Федей еще несколькими словами и примолкли. И опять, как тогда, когда я шел вдоль болота, со всех сторон обступила нас живая тишина, наполненная ночными шорохами и шептаниями и тысячью других, еле слышных, необъяснимых звуков. Но сейчас они мне не казались уже страшными, я был не один.
Вдруг где-то близко послышались голоса и шорох шагов, и из темноты поднялись к нам на пригорок две человеческие фигуры, большая и поменьше.
— Кто тут? Люди живые, али кто? — сказал знакомый мне стариковский голос с некоторой тревогой.
А, думаю, это опять старый пастух с внуком своим. И поспешил его успокоить:
— Люди, — говорю, — дедушка, да еще знакомые.
— Ну, коли люди, так хорошо. А вы что ж тут сидите?
— Свету ждем. Через болото ночью идти боимся.
— И верно! Не пройти ночью через болото! Завязнуть можно. Утонуть. А мы вот не спим. Корову все ищем. Сходили только поужинать в деревню, да и опять в лес.
— А я знаю, дедушка, где ваша корова.
И рассказал дедушке, где слышал мычание коровы.
— Ванюшка, — сказал старик внуку, — пройди вдоль болота да прислушайся, где она мычит. Да сюда приходи.
Пастушок послушно ушел, а старик подсел к нам.
— Вы что же без огня сидите? Холодно ведь без огня-то, скучно. У меня спички-то есть.
Скоро костер пылал ярко и весело. Вернулся пастушок и сказал кратко:
— Тут корова. Завязла.
— А завязла, так нам с тобой ничего не сделать. Беги в деревню, ночуй там, а на рассвете мужиков собери, пусть идут корову вызволять. А я, видно, здесь и останусь. Притомился я сегодня. Здесь и ночую.
Пастушок ушел, а мы с Федей обсушились у костра и согрелись. Дедушка дал нам две большие вареные картофелины и по кусочку хлеба с солью. Мы с Федей наелись и улеглись спать под сосной, с головой закрывшись платком. А дедушка так и остался у костра сидеть.
IVУтром нас разбудили голоса мужиков, которых привел маленький пастушок. Они столпились около нашего уже потухшего костра и громко разговаривали со старым пастухом. Было еще раннее утро, но солнце уже взошло.
Мы с Федей не стали ждать, чем кончится дело с коровой. Меня уже с новой силой мучила мысль о росянке. Мы решили идти домой, а по пути еще раз попытаться найти ее.
Попрощались с дедушкой и спустились с пригорка на болото. Оно было все такое же скучное, как и вчера, но теперь легкий туман поднимался над ним, и в тумане тонули дальние сосенки. Мы, как и вчера, разошлись с Федей и пошли вдоль тропинки, один справа, другой слева.
В жизни мне не раз приходилось замечать, что в утренние часы наши глаза, отдохнувшие за ночь, видят с особенной отчетливостью и ясностью, а внимание с особенной устойчивостью останавливается на том, что его занимает. Так было и в этот раз. Моховой покров, по которому я шел, был все тот же, что и вчера, но вдруг...
— Федя, — сказал я, — посмотри-ка, что это за цветочек?
Федя подошел ко мне, и мы оба наклонились над маленьким невзрачным цветочком неопределенной белесоватой окраски. Его слабый безлистный стебелек, всего в несколько сантиметров высотой, рос, казалось, прямо из мха... Нет, не из мха — вокруг стебелька распростерлось по земле несколько круглых мелких листочков. Листочки были густо усажены толстыми красными волосками, по краям длинными, а к средине короткими. Они напоминали круглую подушку, утыканную булавками. Волоски были еще и тем похожи на булавки, что на конце каждого волоска была блестящая головка. Похоже было, что это капелька росы, но она сидела крепко, не стряхиваясь. И вот еще что замечательно — от красных волосков и сами листочки, если смотреть на них издали, казались красноватыми и почти не отличались от красновато-желтого мха, на котором и они лежали.
— Федя, уж не росянка ли это? Только почему же она не зеленая? — спросил я с недоумением.
Федя стоял на четвереньках и смотрел куда-то в сторону. Потом отполз от меня немного и стал внимательно-внимательно вглядываться в мох. И только тогда сказал:
— Это росянка. Гляди-ка, Шурик!
И он указал мне на другое такое же растеньице. Волоски на одном из его листочков наклонились головками к его средине, как будто сжались в кулачок. Но интереснее всего было то, что между сжатыми волосками просовывались наружу кончик крылышка и ножка комарика.
— Это росянка, Федя! Росянка! — закричал я. И даже мне жарко стало, и щеки у меня разгорелись, так я обрадовался. — Давай бери ее скорее вместе с мохом да клади в тарелку!
— Да ведь она не убежит, Шурик. Гляди-ка, ее ведь много. Выберем, которая получше, да ту и возьмем.
И правда, росянок вокруг нас росло сколько угодно. Всюду торчали из мха ее невзрачные цветки.
— Как же мы ее не заметили, Федя? Я ведь думал, что она зеленая.
— И я тоже, а она вон какая! — сказал Федя.
И мы принялись ползать по мокрому мху от одной росянки к другой. Нам все хотелось выбрать «самую лучшую». Но это оказалось нелегким делом — уж очень их было много. Зато мы, внимательно рассматривая каждую росянку, нашли довольно много таких, у которых один, два и даже три листочка держали зажатую в кулачке добычу.
А были и такие, которые уж, по-видимому, успели «покушать» — волоски на листочках у них стояли прямо, но между ними запутались ножки, крылышки и другие остатки «съеденного» насекомого.
Мы выбрали с Федей несколько росянок покрупнее и вместе с кусочком мха, на котором они росли, положили в свои тарелки.
Федя предложил было идти домой, но я все еще не успокоился. Мне хотелось сейчас же посмотреть, как росянка ловит этих комариков и мушек.
— Федя, давай «накормим» сейчас наших росянок. Поймаем комарика или мушку и «дадим» росянке.
Эта затея удалась нам не скоро. Мы долго не могли найти ни комарика, ни мушку. Когда их не нужно, так они летают целыми тучами, а когда нужно — ни одного нет. Мы искали их на коре сосенок, в кустиках голубики и на болотных растениях. Видели и жучков, и червячков, и бабочек, и крупных мух, и паучков, а комарика так и не могли сыскать.
Попробовали «дать» росянке паука, то есть посадили его на листочек. Но паучок деловито проковылял на своих восьми ножках по листочку и спокойно уполз в мох. Тогда мы посадили на листочек небольшую муху. Она сразу же улетела.
Наконец, мне удалось поймать мелкую-мелкую козявку с крылышками. Только козявка чуть-чуть прикоснулась к головке одного из волосков росянки, так и приклеилась. Она стала биться, задела крылышками за головку другого волоска — и крылышко приклеилось, а прикоснулась к третьему волоску — приклеилась ножка. Тут я понял, что головки у волосков липкие. Осторожно-осторожно дотронулся я до одной из головок пальцем, а затем приподнял его. За ним потянулась тонкая прозрачная нить, похожая на сироп или жидкий клей.
Я бы еще долго продолжал свои опыты над росянкой, но Федя запротестовал, наконец:
— Пора домой. Дома же удобнее все это делать, чем здесь, на болоте, в сырости.
Пошли домой. Через несколько минут я взглянул на росянку, которой мы дали козявку. А на том листочке уже больше половины волосков наклонились головками к средине и совсем прикрыли козявку. Да и остальные волоски туда же тянутся...
Домой мы вернулись без всяких приключений. Было не так поздно — мама еще на службу не ушла. Она было рассердилась и принялась упрекать меня, но я с таким азартом стал рассказывать ей про росянку, что она махнула рукой и ушла.
Много радости доставила нам с Федей росянка. Я и теперь вспоминаю о ней с удовольствием.
Она долго жила у меня на тарелке с мхом, на подоконнике, прямо на солнце. Нужно было только все время следить, чтобы мох не высыхал, и несколько раз в день поливать его дождевой водой.
Мы с Федей «кормили» ее комариками и другими мелкими козявками, также крохотными кусочками мяса, творога, крутого яичного белка и даже сыра. И росянка исправно все это «кушала». Положишь ей, бывало, на листок кусочек мяса чуть побольше булавочной головки и смотришь, что она с ним будет делать. Только тут надо большое терпение. Медленно-медленно, так медленно, что глазом не заметишь, как не замечаешь движения часовых стрелок, — волоски начинают наклоняться своими головками к кусочку и через несколько минут, то раньше, то позже, смотря по погоде (в ясную и теплую — скорее, в холодную и пасмурную — дольше) закроют его совсем.
В таком виде, с волосками, сжатыми в кулачок, листочек остается несколько часов, иногда целый день. А когда волоски распрямятся, на листочке уж ничего не остается — росянка «скушала» мясо, всосала его своими волосками.
Мы с Федей несколько раз пробовали «обманывать» росянку. Положим ей на листочек что-нибудь несъедобное — маленький камешек, щепочку или тряпочку и смотрим, что она будет делать. Но росянка не давалась в обман — волоски ее не сгибались и камешек или щепочка оставались лежать на листочке до тех пор, пока мы их не снимали.
Впрочем, росянка не «ела» и некоторых вполне съедобных и даже вкусных вещей — картошки, сахара, масла...
Как-то, когда мы с Федей безуспешно пробовали накормить росянку сахарным песком, пришел к нам Тараканщик. Посмотрел на наши опыты и сказал, что росянка «ест» только белковые вещества, которых много в мясе, в сыре, в яйцах, а в картошке, в масле и в сахаре их совсем нет, или очень мало.