Самый малый атлас мира - Игорь Кудрявцев

Игорь Кудрявцев Самый малый атлас мира

Проводы

— Какай давай, не балуйся… — сказал Вовка, худой длинноволосый малый, сидящей на горшке сестренке. — Что же мне с тобой делать-то, Ленка? Совсем нас с тобой мамка забросила… вот сейчас возьму тебя с собой в армию.

Ленка — лысенькая, мордастая девчонка двух лет — сидела на горшке и что-то лепетала ему в ответ на своем тарабарском языке. На полу валялся пьяный вдрызг отец и вторил ей, только уже на каком-то другом наречии. Пузатый щенок, обхватив отцовскую голову лапами, теребил его мясистое, красное ухо. Вовка отпихнул щенка в сторону:

— Отгрызешь старому ухо… он и так ни фига не слышит…

Послышался стук в дверь, затем хриплый старушечий голос:

— Хозяева! Есть кто дома?!

Вовка выбежал в прихожую. На пороге стояла морщинистая, губастая старуха в ветхом пуховом платке и замызганном пальто.

— Здравствуй, милый сын. Мне бы Капитолину. А ты не старший ли ее будешь?

— Да, сын, — буркнул Вовка в ответ. — Она, вон, пьяная лежит…

— Я соседка ваша… чифирнуть захотелось, думала, Капа мне чайку немного в долг даст, а она — вон оно что…

— Сейчас я посмотрю, — сказал Вовка и пошел на кухню искать чай.

Старуха поплелась за ним:

— Что-то я тебя, сынок, не видела раньше.

— Да я два года в институте учился… бросил… теперь в армию забирают.

— Когда берут-то?..

— Сегодня. Повестку уж получил. Мне через полтора часа уж в военкомате нужно быть.

— Ой, милый сын… жалко-то тебя как… и волосики-то твои, сердешный, состригут… — запричитала старуха, протягивая свою дребезжащую сухую ручонку к Вовкиным длинным, спутанным лохмам.

Вовка пошарил по всем полкам — чая нигде не было:

— Нету. Бабк, может тогда выпьешь? Водки — море, жалко, добро пропадает.

Старуха заулыбалась, выпятив свои негритянские гофрированные губы:

— Отчего ж не выпить… выпью.

— Пойдем в ту комнату, а то у меня там сеструха одна, на горшке сидит.

Они пошли в комнату.

— Как звать-то тебя? — проскрипела старуха.

— Вовка.

— А меня — тетка Маня… Ой, Иван-то хорош… гля-ко ты, как развалился, лысый хер!.. — она увидела лежащего на полу отца.

Ленка ездила под столом на горшке, который прилип к ее попке от долгого сидения. Вовка вытащил ее из-под стола, со звуком оторвал от попки горшок, надел на сестренку колготки и пошел выплескивать ее добро на улицу.

— Леночка, какая большая стала. Иди к тетке Мане, красавица, — затрещала старуха, протягивая к ней руки.

Вовка быстро вернулся; бабка Маня сидела за столом, держа Ленку у себя на коленях, — та смеялась, показывая бабке свои маленькие зубки.

— Хорошо тебе, Ленка, — сказал Вовка, гладя сестру по голове. — Все-то тебе весело, и ничего-то ты еще не понимаешь.

Он налил стопку водки и придвинул ее к старухе; та выпила и разговорилась:

— У меня тоже сын… один, да непутевый. Пятую ходку делает. Я его сама на зоне родила, четыре месяца ему было, когда вышла…

Вовка налил ей еще стопку.

— А ты сам-то чего ж не пьешь? Пей, пока можно, — сказала старуха.

— Не охота! Хочу трезвый рассудок сохранить, — Вовка взял у нее Ленку и посадил к себе на колени. Тетка Маня выпила и совсем разомлела:

— А где ж друзья твои? Что один?

— Друзья давно все в армии служат. Я один остался, — Вовка закурил.

— Милый сын, дай мне тоже сигаретку.

Вовка дал старухе сигарету, спички; та закурила, с шумом выпуская дым. Вовке показалось, что ее лицо сразу сделалось таким же серым, как ее замызганное пальто, а губы еще больше сморщились.

— Ты не смотри, что я, бабка старая, курю… это меня Германия научила… меня в войну, девчонкой еще, немцы в плен угнали. В Австрии была, у помещика одного. Там и научилась. Потом союзники, американцы, освободили. А я немецкий хорошо тогда уже знала… домой вернулась, и, х… ли толку, в комендатуру попала. В комендатуре два года переводчицей работала.

Старуха заправила дрожащей рукой выбившиеся на виске седые волосы в платок, и Вовка снова заметил, что все у нее какое-то серое: и замусоленное пальто, и платок, и седые волосы, и скрюченные руки, и лицо, и даже выцветшие радужки глаз.

— Слушай, бабк, может, ты посидишь с Ленкой, пока они немного очухаются? Мне уже идти надо… не оставлять же ее одну. А ты ешь, пей тут чего хочешь… — вдруг сказал ей Вовка.

— Ой, милый сын, конечно посижу. Мне, старой, все делать-то нечего одной, — всполошилась бабка Маня, и по лицу ее было заметно, что она даже рада, что ее оставляют за столом, полным водки и закуски, да еще с Ленкой, с которой она не сводила влюбленных, липких глаз.

Вовка, довольный неожиданным решением проблемы, пошел собираться. Он скидал в вещмешок, сшитый намедни матерью, свои скромные пожитки: сигареты, тетрадку и пачку дешевых конвертов, авторучку, полбуханки хлеба и две банки рыбных консервов, нитки с иголкой, бритвенный станок и зубную щетку. Подумал — положил в вещмешок две бутылки водки, надел отцовскую рабочую фуфайку и кирзовые сапоги. «Ну вот, кажется, и все…» — подумал Вовка и еще раз оглядел свою комнату. Взгляд его наткнулся на книжную полку; он подошел к ней, взял подаренную ему друзьями по институту книгу рассказов Федора Сологуба, положил ее сверху в вещмешок, потом туго его завязал и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Вовка подошел к Ленке, взял ее на руки, уткнулся лицом в ее пахучую грудку и чуть не заревел, — комок подкатил к горлу и слезы заволокли глаза; он с трудом выдавил из себя улыбку:

— Все, Ленка, ухожу.

Сестра поняла, что происходит что-то грустное и удивленно уставилась на Вовку, готовая в любую секунду заплакать. Он чмокнул ее в щечку и поставил на пол.

Бабка Маня снова запричитала:

— Ой, милый сын, жалко-то тебя как. Славный тако-ой… и волосики-то твои все состригу-ут.

Вовка вдруг вспомнил — мать просила вчера оставить ей волосы на шиньон. Он взял с комода ножницы и пошел к матери в спальню. Мать лежала пьяная на постели. Вовка потормошил ее, та не отреагировала. Он подошел к зеркалу, в последний раз полюбовался на свои кудрявые патлы, которым позавидовала бы любая девчонка (он растил их четыре года), и стал отстригать их отдельными прядями у самых корней и складывать рядом с матерью, на изголовье кровати. Вовка обстриг все волосы, — в зеркале на него смотрел совершенно другой человек: сразу оттопырились уши, на подбородке краснели пятнышки прыщей.

Вовка натянул до бровей шапку, чтобы не напугать Ленку, и снова вошел в комнату; но сестренка, увидев его, все равно заплакала.

— Ой, сам, что ли, обстриг волосики-то? Жалко-то ка-ак!.. — заголосила тетка Маня. — Дай хоть я тебя благословлю на дорожку, милый сын. Я бабка-то богомольная. Есть у вас икона какая-нибудь?

Вовка снял со стены отцовскую икону Николы-угодника и протянул ее старухе; та взяла иконку и стала крестить ей Вовку:

— Да хранит тебя Господь, милый сын. Целуй… иконку-то.

Вовка поцеловал иконку, потом обнял низенькую старуху, поцеловав ее в макушку. Бабка Маня окончательно расчувствовалась:

— Ладно… теперь ступай, служи с богом…

Вовка взял вещмешок, положил на стол для тетки Мани пачку сигарет, еще раз поцеловал хныкающую Ленку, повернулся и пошел.

1995

Утка

Рыбалка была никудышная, впрочем, как всегда. Федька поймал одного единственного ерша, правда, большого и сопливого, — тем не менее, этого ерша трудно было назвать уловом.

На берегу зазвонили колокола: значит, пора домой. Федька посмотрел в сторону берега, и таким маленьким и жалким он ему показался со всеми его домами, деревьями, людишками и этой назойливой, брякающей своими колокольчиками церквушкой… А сам он — великан, и лодка его — не лодка вовсе, а крейсер. Если бы были на Федькином крейсере бортовые орудия — ей богу, влупил бы изо всех разом по этому гавкающему и кукарекающему берегу и по этой тилилинькающей церквухе.

Погода была превосходная — на воде ни барашка. Дышалось хорошо, и сил было — хоть отбавляй; чего еще мужику нужно: разве что рюмку водки. Водки не было — был термос с кофе.

«Другие мужики как мужики — на рыбалку с водкой ездят. Наш же Федя ездит с кофе…» — вспомнил Федька слова жены. В Федькином населенном пункте было принято, чтобы мужик или пил, или был рыбаком. Оптимальным вариантом был закладывающий рыбак.

Федька водку не пил: не вкусно; и чтоб уж совсем не упасть в глазах жены, ему приходилось ездить на рыбалку. Ездил и ничего не ловил, впрочем, и не за рыбой вовсе он отправлялся регулярно по выходным, в четыре часа утра: он просто отдыхал, отдыхал от жены и ее стиральных машин и эстрадных телезвезд, отдыхал даже от самого себя. Здесь, в лодке, не было ничего: ни забот, ни тревог, даже мыслей никаких не было. Только река, чайки, весла, мышцы да червяки в банке из-под зубного порошка.

Домой все-таки чертовски не хотелось. Федька плюнул на все и погреб к острову, что был неподалеку, вверх по реке; погреб потому, что вокруг стали появляться запоздалые рыбаки, а этого он не любил, — здесь, на реке, его интимная зона расширялась до неимоверных размеров.

Федька с остервенением налегал на весла; ему нравилась эта веселая, бесполезная работа; пулей долетел до острова, кинул якорь у самой кромки зарослей торчащего из воды камыша, закинул свои рыбонеловные снасти и закурил…

Слава богу, не клевало: не нужно было мотать эти бесконечно длинные снасти и менять обглоданных червей, а просто можно было сидеть и курить, курить и слушать плеск волн о борт лодки; даже можно не смотреть, смотреть не нужно: если какая-нибудь падла сядет на крючок — колокольчик зазвенит, а смотреть вовсе и не нужно; можно просто сидеть, зажмурив глаза, и курить.

Так Федька сидел, жмурясь, как кот на лампочку; вдруг в зарослях камыша чего-то как зашуршит, как захлюпает…

«Небось какая-то большая рыбина, — подумал Федька, — а изловчусь-ка я да изловлю ее. Будет уха сладка!..» Он спешно смотал снасти и якорь и почти бесшумно стал подгребать к тому кочкарнику, от которого доносился шум. Метров с двух Федька увидел, что это была вовсе не рыба… а утка! Страшненькая такая, серенькая, носик длинненький, и все: «Кря-кря», — да крылышками по воде: шмяк-шмяк. «Блин, щас улетит, падла!» — запереживал Федька, но утка и не думала улетать, а, увидев Федьку в лодке, совсем умом крякнулась: стала орать пуще прежнего да тростник крылышками хлестать, а потом и вовсе под воду нырнула, как будто решила утопиться с горя. «Наверное, раненая, — подумал Федька. — Хряпну веслом по башке и все…» — решил он, останавливая лодку у той кочки, под которую нырнула утка.

Утка вскоре вынырнула, вернее, высунула из воды свою остролобую черепушку с плоским носиком и безумными глазками. Эти глазки в упор глядели на Федьку, и в них ничего нельзя было прочесть, кроме дикого, звериного ужаса. Федьку даже покоробило от этого взгляда; его заколотило, руки задрожали. Он не понимал, что это: страх или жалость, впервые в жизни столкнувшись с таким откровенным отчаянием. И Федька изо всех сил треснул веслом по этой несчастной головке, то ли чтобы не видеть этого безумного взгляда, то ли оттого, что в нем проснулся тот дремучий охотничий инстинкт, который поборол его жалость к этому беззащитному существу.

Вконец остервенев от страха и ярости, Федька опускал весло еще и еще, как будто хотел убить не утку, а как минимум слона. Он убивал наверняка: вида раненой им самим птицы он бы, наверное, не вынес. Впрочем, мертвая утка взволновала его не меньше. Федька поддел ее обмякшее тельце веслом и вдруг увидел на ее лапке какую-то железную хреновину с цепочкой… Капкан… Федька невольно огляделся по сторонам: «Блин! Щас накостыляют, как этой бедной утке… Надо линять отсюда поскорее!» Вокруг не было ни одной лодки: «Может, кто на острове есть!» Федька спешно наклонился, осторожно взял мертвую утку за мягкую, теплую еще шею и потянул на себя; цепь капкана натянулась, но не оборвалась. Он дернул изо всех сил: оторвалась лапка, плюхнувшись вместе с капканом в воду.

Федька стоял в лодке, держа в руке свою добычу! Утка была невелика: серенькая такая, с голубенькими полосками на крыльях; с одной теперь рыжей лапкой-ластой; перья грязные и спутанные, даже больше на шерсть походят, и воняет… совсем как-то по-лесному (чем-то отдаленно напоминающим псину). А глазки так и остались открыты, навсегда запечатлев ужас смерти.

Федька бросил утку на дно лодки, схватился за весла и погреб, погреб, погреб… Быстрей, быстрей домой, подальше от этого острова, кишащего злыми охотниками с их дробовиками и длинными финками, подальше от той кочки, у которой он, Федька, совершил страшный грех — смертоубийство. «А ведь убил, в самом деле убил… Гореть мне в геенне огненной!» Он старался не смотреть на дохлую утку, распластавшуюся на сланях его лодки. А ведь когда ловил своих сопливых ершишек, даже не задумывался над тем, что тоже убивает: ерши — они же такие маленькие. «Что бы со мной тогда было, если б я, к примеру, слона замочил?.. Видимо, степень осознания греха прямо пропорциональна содеянному, — думал он, — и прежние мои мелкие грехи вкупе, может, и в тысячу раз больше одного этого греха… Не-е, гореть мне в геенне огненной, как пить дать…»

Чем дальше уплывал Федька от острова, тем на душе его становилось спокойнее, правда, дрожь в коленях и руках все не унималась, но становилась совсем другого качества: страх и смятение сменялись чувством горделивой радости за свою добычу; охотничий инстинкт постепенно побеждал слюнявую человечность. «Во жену посмешу, — думал Федька. — Ушел на рыбалку, а приду с дичью…»

Жена встречала его на берегу с видом недовольным и раздраженным:

— Чего ты так долго, я тебя уже несколько часов жду! Уплыл, и с концами, что, дома дел, что ли, нет?!

Федька молча вылез из лодки на берег. Он напустил на себя видимое спокойствие, хотя глаза его горели, и всего его распирало от гордости:

— Хватит ругаться, посмотри лучше, какую я тебе рыбину привез!.. — Федька кивнул в сторону лодки. Жена подошла к лодке, посмотрела на утку, лежащую на мокрых сланях, перевела на Федьку удивленный, испуганный взгляд и спросила:

— Это что? Утка, что ли?.. Как ты ее поймал-то?

Федька с нескрываемой гордостью ей ответил:

— Да… летала там… Я ее веслом по башке — вот и долеталась, — он нагнулся и взял утку из лодки.

— Ты ее сам убил?.. Фу, изверг! И чего ты с ней делать будешь? — она с брезгливым выражением лица отбежала в сторону.

— Чего делать… Пожарим и съедим!

— Я есть не буду!.. Ты эту гадость в дом лучше не носи, я тебя с ней в дом все равно не пущу!.. — она повернулась и нервно зашагала прочь.

Федька стоял как оплеванный возле лодки, сжимая правой рукой тощее горло утки: такого поворота событий он совсем не ожидал.

Вдруг его прорвало: «О, б…, какими мы все чистенькими хотим остаться!.. Как мясо жрать, так давай поболе… а как утку убить, так Федька — гад, изверг!..» Федька посмотрел на утку и вдруг как швырнет ее что есть мочи; она, пролетев пару метров, звонко хлопнулась на пыльную дорогу. Из кустов выскочила мосластая рыжая псина, схватила Федькину добычу и, поджав хвост, убежала прочь.

1996

Верный способ

Вот говорят: «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда». Все это туфта и сказки для непросвещенных младенцев.

Другой денно и нощно в потах да мытарствах весь мир на пупе изъездит, а ни ума, ни добра ни на грош не накопит; а кто поумней — хребта не ломая да живота не насилуя, эдак, сидючи на месте, хрен к носу прикинет и… бац!.. уж сразу в князьях…

А в князи Сереге нужно было позарез. Уж больно ему барского варева похлебать хотелось. Вот уж скоро тридцать три корячится, как говорится, возраст Христа, а что он видел?.. Нары да станции на пересылках?! Ну кто он такой?.. Зек, уголовник!.. Таким дорога в лучшую жизнь заказана, в лучшей жизни, в ней глупым места нету. А Серегина жизнь, по правде сказать, одна большая глупость… сучья жизнь, нехорошая…

По молодости да по глупости одному фраеру рога посшибал, а фраер тот ментом оказался. Вроде и за дело его грохнул, да прокурор ведь разве будет разбирать… Его дело сажать. Прокурор, ведь он что? Он мент!.. Вот, выходит, по глупости Серега и сел. По глупости пахал в зоне «как папа Карло» на «дядю Васю». К слову скажем, был Серега штукатур знатный, про таких говорят: «Руки золотые»… да ничего себе не наштукатурил, окромя грыжи в паху. По глупости ввязался в камере в кипеш: отмудохали Серегу так, что остался он на всю оставшуюся жизнь хромым, колченогим карлипупом. А вроде и был он не гордый да не злой, а только отчаянно смелый.

Вот уж скоро Сереге на волю. Начальник говорит: «У тебя, Сергей, вся жизнь еще впереди, большая жизнь, красивая и светлая. Освободишься — женишься, деток нарожаешь… Руки у тебя золотые: будешь большие деньги зарабатывать…» Врет, сука, и не краснеет. Что с того, что руки золотые — зато ноги деревянные. Уж Серега-то знает, что никому он там, на воле, не нужен такой: хромой, да с волчьим билетом в придачу.

И порешил Серега: «Хватит глупить да кипешиться… жизнь уходит, надо только мозгой пораскинуть, как ее за гузку прихватить…»

Думал он, думал, да так ничего и не надумал. Образования не хватает. Не давалось Сереге в молодости учение, кабы наперед знать, все бы жилы порвал, осилил бы. Своим-то умом только вот до такой паскудной жизни и дошел. Так вот!..

Ну а так как не был он ни гордецом, ни ханжой, пошел он мудрости на стороне поспрошать. Видит Бог, мир не без отзывчивых людей — попался и Сереге добрый человек. Умных людей, их сразу видать, в любой толпе, в любом обществе; есть в них что-то степенное, неторопное: чать, знают они что-то главное, что не всякому дано, какую-то тайну-истину…