— Ага. А откуда у вас английский акцент? Очень приятный, кстати.
— Наверное, от долгой жизни там. С мужем.
— Так, значит, вы замужем?
— Да.
— И как его зовут?
— Александр. Александр Кейтерхэм.
— И он не возражает против того, чтобы вы одна отправлялись на яхте со всякими беспутными типами? — спросил Том.
— Он в Англии.
— А-а.
— Но нет, мы не в разводе, — сказала она, улыбаясь. — Мы ведем… очень сложную жизнь.
— А вы хотели бы развестись?
— Нет, — ее голос сразу стал холодным, — ни в коей мере.
— Ну и отлично. А теперь, Вирджиния Кейтерхэм, что бы вы хотели на обед? Джей! Что у нас на обед?
— Рыбный мусс.
— А мусс тоже я поймал?
— Нет, сэр.
— Ну, ладно. Тед, Кристен, вы как?
— Не возражаем, — объявил Тед. — Мы пока спустимся до обеда на часок вниз. Тут ужасно жарко.
— Идите. Вирджиния, вы как, о'кей?
— О'кей.
— И хорошо. Боюсь, яхту сейчас немного покачает, — сказал Томми, когда Тед и Кристен скрылись внизу. — Обычно секс у них бывает жутко бурным.
— Понимаю.
Некоторое время он озадаченно смотрел на нее.
— А вы настоящая англичанка, да? Ужасно холодная и всегда собранная?
— Не всегда, — ответила она.
После обеда все они некоторое время подремали под зонтиками от солнца; проснулись в четыре часа, было жарко и как-то неприятно.
— Давайте искупаемся, — предложил Томми. — Только надо будет отойти от рифа. Пожалуй, сделаю-ка я это на моторе.
Через двадцать минут яхта снова встала. Томми вышел из каюты, широко улыбаясь.
— Можно купаться. — Он стянул с себя брюки. — Теперь могу доказать, что я не просто так говорил.
— Ладно, верю. А я должна буду последовать примеру?
— Если не хотите, то и не надо.
— Да, в общем-то, я могу.
Вирджиния встала и тоже стянула с себя брюки и ту майку, которую он ей одолжил. Она стояла и смотрела на него каким-то очень холодным и отсутствующим взглядом. Волосы в промежности у нее были очень аккуратные и темные, а сама она была так худа, что живот казался почти вогнутым.
— Мало едите, — заметил Томми и постоял, наблюдая, как она повернулась, нырнула и очень чисто вошла в воду. По контрасту с животом ягодицы у нее были круглые, очень выпуклые, исключительной белизны и действовали возбуждающе.
— Прекрасно, — сказала она после купания. — Мне страшно понравилось. Можно мне еще лимонада?
— Почему вы не пьете?
— Не люблю.
— Ясно.
— Расскажите мне о себе, — попросила она вдруг, усаживаясь рядом и вытирая волосы полотенцем. Капельки воды блестели у нее на ресницах, на смуглой коже, на темных кончиках сосков. Она немного обгорела на солнце; казалось, она вдруг освободилась от своего официального «я», в ее манере держаться прорезалось нечто легкомысленное.
— Да нечего особенно рассказывать.
— Чем вы занимаетесь?
— Трачу деньги.
— А откуда они берутся?
— Доход на акции, ценные бумаги.
— Понятно. И как же вы их тратите?
— Наслаждаюсь жизнью. Ловлю рыбу. Играю. Хожу под парусом. Закатываю вечеринки.
— А дом у вас есть?
— Есть. В Калифорнии, неподалеку от Санта-Барбары. И еще один в Монако. И маленькое пристанище в Аспене.
— Я раньше каталась в Аспене на лыжах. Когда была еще ребенком.
— Правда? Жаль, что мы тогда не познакомились.
— Я была тогда не очень красивая. Толстая, как бочонок, и с вечно содранными коленками.
— Нормальная девчонка.
— А жена у вас есть?
— Сейчас нет. Было несколько.
— Вот как?
— Самая последняя из них, строго говоря, пока еще мне жена. Но она решила выйти за какого-то молодого парня из Техаса. От него она будет иметь больше, чем от моих алиментов. Так что, полагаю, скоро я снова окажусь свободным человеком.
— Это приятная новость?
— Не приятная и не плохая. Просто часть общей картины.
— А дети у вас есть?
— Нет. А у вас?
— Есть, двое. — В глазах у нее промелькнула какая-то тень. — Две девочки.
— И что, теперь точка?
— Нет, это невозможно.
— Почему невозможно?
— У меня должен быть сын. Для продолжения династии.
— Какой династии?
— Ее муж лорд, — произнес Тед, медленно пробуждаясь и включаясь в разговор. — Поэтому она должна обеспечить наследника.
— Лорд! Так, значит, вы леди?
— Да. Графиня, если быть точной.
— И вам нравится быть графиней?
— Да, — ответила она. — Боюсь, что да.
— Вам обязательно нужно возвращаться сегодня вечером? — спросил Томми, когда солнце начало клониться к закату и вода приобрела темно-бирюзовый оттенок. — Я хочу сказать, что можно позвонить отсюда Майклу и предупредить его, что с вами все в порядке. А мы могли бы походить еще немного под парусом, затем поужинать и на ночь бросить где-нибудь якорь. А завтра вернуться. Так было бы проще. Но если вас это почему-либо тревожит, то можем вернуться и сегодня.
Она обернулась и посмотрела на него, взгляд у нее был странный, холодный, как будто чем-то озабоченный.
— Нет, меня не тревожит. И обо мне тоже никто тревожиться не будет. При условии, что мы сумеем дозвониться до Майкла.
— Отлично.
Стало прохладнее; она спустилась вниз, приняла душ и снова поднялась на палубу, надев брюки и кремовую шелковую блузку.
— Вы великолепно выглядите.
— Спасибо.
— Вы меня заинтриговали, — проговорил Томми. — Все, что с вами связано, действует на меня интригующе. — Взгляд его медленно скользил по ее телу, подолгу задерживаясь на нижней части живота, на груди и снова переходя на лицо.
— Почему?
— Не знаю. Странно, но такое впечатление… словно у вас нет корней. Несмотря и на мужа, и на детей, и на династию.
— Нет, корни у меня есть. Но я — вольный дух. Или пытаюсь им быть.
— Наверное, это трудно.
— Трудно. Но я стараюсь.
После ужина Тед и Кристен устроились на палубе, под звездами покурить марихуану.
Вирджиния со смехом отказалась:
— На меня никогда не действует.
— А я нюхну немного кокаинчику, — объявил Томми. — Самую малость. Хотите присоединиться?
Вид у Вирджинии стал настороженный, почти испуганный.
— Нет. Нет, спасибо.
— У вас что, вообще нет никаких пороков и слабостей? — поинтересовался он, насыпая две полоски порошка, осторожно скручивая пятидолларовую бумажку и задумчиво посмотрев на Вирджинию, прежде чем вдохнуть.
— Есть, — возразила она, — один или два.
— Вы мне нравитесь, — сказал он. — С вами интересно.
— Спасибо.
— Не возражаете, если я закурю сигару?
— Нисколько. Мой отец курит сигары. Мне они нравятся.
— А кто ваш отец? Я могу его знать?
— Возможно. Фред Прэгер.
— Фред Третий?
— Он самый.
— Значит, Малыш Прэгер — ваш брат?
— Да.
— Малыш… как он сейчас?
— Отлично. — Она улыбнулась.
— Вы ведь его очень любите, да?
— Да.
— И не очень любите своего мужа.
— Люблю, — быстро проговорила она. — Очень люблю.
— Тогда какого же черта вы здесь делаете? Со мной?
— Даже если бы я вам и сказала, — весело ответила она, — вы бы все равно никогда не поверили.
— Можно мне вас трахнуть?
Вопрос был задан так прямо и так неожиданно, что она растерялась и теперь смотрела на него широко раскрытыми глазами.
— Но… я…
— Бросьте, Вирджиния. Если бы я уже целый час болтал с вами на всякие сексуальные темы, говорил бы вам, как вы красивы, заглядывал бы вам в глазки, целовал, вы ведь сейчас были бы уже готовы, верно?
— Возможно, но ведь вы же всего этого не делали.
— Ну ладно, — произнес он немного усталым голосом. — Начинаем представление. Вирджиния, вы самая потряснейшая леди. Стоит мне только на вас посмотреть, как у меня сразу же встает. Да что там посмотреть — только подумать о вас. Я бы хотел познакомить свой чувствительный член с вашей чувствительной кожей. Э-э… Принцесса! У вас самый эротический зад, какой мне доводилось видеть. Нет, я совершенно серьезно. И чуть-чуть попозже ничто не доставит мне такого удовольствия, как возможность снова взглянуть на него. И полюбоваться им. Какое-то время. Ну, как у меня выходит?
— Не очень здорово, — засмеялась она. — Скажите мне, а вы откуда? И как на вас свалилось столько денег, что вы их даже пересчитать не можете?
— От отца. А он их получил на судоходстве. Был в добрых друзьях с мистером Онассисом.
— Правда?
— Да. Он умер. Вот поэтому-то у меня и есть деньги.
— А вы по рождению и воспитанию настоящий американец? Чистопородный УОСП?[36]
— По рождению и воспитанию — да, американец. Но не из породы УОСПов. Отец у меня начинал простым матросом, в машинном отделении. Правда, он заработал достаточно, чтобы суметь послать меня в Йельский университет.
— И у вас никогда не возникает потребности заняться чем-то еще, кроме того, чтобы ловить рыбу, ходить на яхте, играть, устраивать вечеринки?
— Нет. Нет, никогда.
— А ваша мать?
— Она была проституткой, — коротко ответил он. — Можно мне теперь вас поцеловать?
— Да, можно.
Целовать ее было приятно: она была нежная, теплая и какая-то располагающая к себе. Спустя некоторое время он оторвался от ее губ и перешел на груди. Соски у нее были огромные, твердые и напряженные. Он немного отстранился, улыбнулся ей, потом опустился на колени перед креслом, в котором она сидела.
— Разденься.
Она стянула с себя брюки и села, слегка раздвинув ноги; он стал целовать ее, легко касаясь языком. Она была влажная, солоноватая, но странно напряженная. Томми поднял голову и посмотрел на нее.
— Расслабься.
— Не могу.
— Почему?
— Не знаю. По-моему, я боюсь.
— Чего?
— Тебя, наверное. Ты правда спал сразу с тремя, как Тед говорит?
— Ой, часто. И с девушкой и еще двумя мужчинами. И во всех других вариантах.
— Зачем?
— Потому что это интересно. И приятно. Разве ты никогда ничего такого не делаешь?
— Нет, никогда. Я веду довольно замкнутую жизнь там, у себя.
— Значит, твой граф — что-то вроде миссионера?
— Можно и так сказать.
— Вирджиния, давай я покажу тебе, что такое настоящее удовольствие.
Язык его забирался все глубже; она извивалась, постанывая.
— Вот так-то лучше. Гораздо лучше. — Он подсунул руки ей под ягодицы и принялся несильно сжимать, поглаживать, ласкать их. — Великолепная, прекрасная, изумительная задница. И где ты только такую взяла?
Она вдруг улыбнулась, обхватила его голову руками и крепко, сильно, страстно поцеловала его в губы, потом снова, с протяжным стоном, толкнула голову вниз, на прежнее место.
— Так, так, чудесно, — приговаривал он. — У тебя изумительный вкус.
Он немного опрокинул ее назад и принялся медленными, крепкими, жгучими поцелуями целовать ей живот; потом опять вернулся к груди, целуя ее, страстно лаская языком соски. Она вдруг вскрикнула, соскользнула на палубу, увлекая его за собой, ноги ее широко раздвинулись, согнувшись в коленях.
— Пожалуйста, пожалуйста, быстрее, — пробормотала она.
— Э-э, нет. — Он улыбнулся, глядя ей прямо в глаза. — Нам до этого пока далеко.
Он заставил ее ждать еще очень долго; удивился прорвавшемуся вдруг у нее отчаянному и неотложному желанию, но все равно заставил ее потерпеть. Он трудился долго и кропотливо: говорил ей сальности, вертел ее и крутил с боку на бок, перецеловал каждый кусочек, каждый уголок ее тела; дважды он довел ее своим языком почти до оргазма, отступая в самый последний момент; он поднимал ее над собой, держа на руках, насаживал ее на свой член и, когда она вскрикивала и начинала дрожать в предчувствии оргазма, опять снимал и просто лежал с ней рядом, разглядывая ее и нежно подшучивая над ее желанием; но вот наконец он повернул ее на спину, сильно и жестко вошел в нее, мгновенно ощутив, как она сразу же вся стала мокрой, податливой, как устремилась ему навстречу, — и наконец-то позволил ей дойти до оргазма; он чувствовал, как нарастало в ней возбуждение, как оно пульсировало, вздымаясь и обрушиваясь, и это продолжалось долго, очень долго, пока и сам он не растворился в этом смятении. И тогда она вскрикнула, громко и страстно, сильно выгнулась под ним всем своим телом и так застыла в сильнейшей, исступленной судороге, в которой, казалось, было больше боли, нежели удовольствия; а потом медленно опустилась и затихла; высвободившись наконец из нее и разомкнув веки, он увидел: ее золотистые глаза были влажны и по щекам бежали слезы, но она улыбалась широко, радостно, странно торжествующе.
На следующий день они высадили Теда и Кристен на берег, передав с ними записку для Майкла Хэлстона, а сами снова ушли в море. Она пробыла с ним три дня, а потом улетела в Нью-Йорк одна; после этого он не видел ее почти два года. Но читал в газетах, где-то чуть меньше чем через десять месяцев после той их встречи, что у нее родился ребенок, мальчик, виконт Хэдли, которого назвали Максимилианом.
Потом она приезжала к нему еще много раз; похоже, он был ей нужен. Он знал, что даже не особенно нравится ей, что она неодобрительно относится к его распутному, гедонистическому образу жизни; но знал он и то, что почему-то и чем-то для нее важен.
Как-то раз он попытался поддразнить ее насчет ребенка: дескать, родился так аккуратненько, ровно через девять месяцев после первой их встречи, да и имя мальчика вроде бы перекликается с его именем, — но она подняла его на смех, заявила, что нечего быть таким самонадеянным, и с чего бы это она, графиня Кейтерхэм, стала заводить ребенка на стороне, когда у нее есть любящий муж и к тому же желающий рождения наследника.
А когда Томми спросил ее, зачем он ей нужен, что он ей дает такого особого, чего не хватает ей в жизни, и вообще, что заставляет ее вопреки всем ее душевным склонностям, не считаясь с риском, возвращаться к нему снова и снова, она взглянула на него спокойно, холодно, уравновешенно и ответила очень просто:
— Удовольствие. Мне очень не хватает удовольствий.
Глава 30
Георгина, 1984
Георгина с самого начала довольно решительно противилась идее розысков своего настоящего отца. Она была готова восхищаться Шарлоттой за то, что у той нашлись и мужество, и сила воли отыскать своего, но хорошо понимала, что у нее самой отсутствуют оба этих качества. Ее страшила также и мысль о том, что — или кого — она могла бы обнаружить. Шарлотте повезло: Чарльз Сейнт-Маллин, насколько могла судить Георгина, оказался обаятельным, культурным, умным — в общем, обладал всеми теми качествами, наличия которых у своего отца можно только желать. Да отец Шарлотты другим быть и не мог. Недаром же Георгине временами было невероятно трудно справляться с ролью ее сестры. Шарлотта неизменно оказывалась настолько умна, настолько достойна восхищения, настолько умела и компетентна во всем, за что бралась, что, казалось, по природе своей не способна совершить нечто глупое, непродуманное; она контролировала свою личную жизнь так же тщательно и безупречно, как и все остальное; ничто никогда не могло обескуражить ее, надолго вывести из равновесия. Она не могла бы очертя голову влюбиться в совершенно неподходящего человека и уж, конечно, не могла бы случайно забеременеть, подумала вдруг Георгина, и сердце у нее екнуло.
Георгина часто задавала себе вопрос, откуда взялись в Шарлотте эти самоуверенность, напористость, решительность; наверное, отвечала она себе, от Чарльза Сейнт-Маллина. А может быть, и от Фреда III. Гены последнего должны у них быть, хотя бы у кого-то из них. Ей самой этих генов, к сожалению, определенно не досталось. Георгина могла отыскать у себя в характере что угодно, но только не решительность и самоуверенность. Единственное место, где у нее проявлялось нечто отдаленно похожее на эти качества, подумала она со вздохом, это постель. А так ею мог помыкать кто угодно. Иногда ей даже казалось, что она пока еще не стала личностью, не обрела себя; у нее было ощущение, словно она ждет: должно случиться нечто такое, что наконец и завершит собой ее формирование. Макс, конечно, обладал куда большими решительностью и уверенностью в себе. Правда, в отличие от Шарлотты, эти качества у него были, скорее, со знаком минус. Наверное, в определенном смысле очень даже хорошо, подумала Георгина, что Макс так твердо сопротивляется поискам того, кто способствовал его появлению на свет. Ведь если исходить из его характера, то неизвестно еще, какого рода проблемы могли бы на них всех обрушиться, найди он своего отца. Георгина очень любила Макса, ей даже было с ним гораздо легче, чем с Шарлоттой, но пока из него явно выходило нечто совершенно не то, что все они хотели бы видеть.
И уж особенно не то, на что надеялся Александр. Бедняга Александр. Георгина все еще по-прежнему обожала его; в глубине души она практически и не могла представить кого бы то ни было другого в роли своего отца. Отчасти потому, что всегда была любимицей Александра и между ними до сих пор были очень хорошие отношения, но отчасти и потому, что так ей было легче, так она чувствовала себя в большей безопасности. Александр был хорошим человеком, таким добрым и прямым. Ни одна дочь не могла бы пожелать себе лучшего отца. И Георгина никоим образом не собиралась сама бросаться в сумасбродные затеи с розысками, которые могли неизвестно чем закончиться и куда привести, и тем самым рисковать подставить под удар себя или Александра.
Того лета она ждала с большим нетерпением. В августе в Хартест должны были приехать погостить Кендрик и Мелисса. Мысль о том, чтобы пригласить их — умная, добрая и прозорливая, — принадлежала Шарлотте: Мэри Роуз была в слишком расстроенных чувствах, чтобы даже думать о летнем отдыхе в Нантакете теперь, когда осталась одна; ей хотелось куда-нибудь уехать со своим приятелем (Георгине никак не удавалось даже представить себе, что за приятель мог быть у Мэри Роуз); и потому такое решение вроде бы устраивало всех.