Она отправилась вместе с ним в библиотеку и сидела там, но ей не читалось. Георгина пребывала в растрепанных чувствах и никак не могла сосредоточиться. Помимо того, что она и так постоянно тревожилась из-за Александра, расстраивалась из-за Макса, теперь ее волновали и наполняли ощущением какого-то беспокойного счастья еще и собственные отношения с Кендриком. Впервые в ее жизни секс, который всегда доставлял ей огромное удовольствие, обрел к тому же для нее еще и какой-то смысл, перестал быть только чисто физическим наслаждением, потаканием своим желаниям; это новое восприятие секса проникло в нее мягко и незаметно, превратилось в какое-то самостоятельное, очень приятное чувство — прямое и ясное, радостное и естественное — и очень сильное: настолько, что оно меняло все ее мироощущение, придавало смысл ее жизни, наполняло саму ее мужеством и надеждой. Она сидела, глядя на Александра, и в тысячный раз задавала себе вопрос, что же такое в браке ее матери побуждало поступать так, как она поступала; но сейчас впервые за все время Георгина в состоянии была думать над этим вопросом без чувства горечи и озлобления. Всему этому должно быть какое-то объяснение, и оно где-то и в самом деле есть; в тот вечер Георгине, только что открывшей для себя, что такое счастье, показалось, что и объяснение, когда они его найдут, может оказаться если не радостным, то, по крайней мере, терпимым.
Она взглянула на Александра: тот задремал над своей книгой. Выглядел он внезапно и очень сильно постаревшим, и у Георгины защемило сердце. Она подошла к нему, нагнулась и поцеловала.
— Пойдем, папа. Пора спать.
Он мгновенно проснулся — он умел пробуждаться так, в одно мгновение, сразу же включая в работу сознание, как будто бы и не спал вовсе, — и улыбнулся ей.
— Да, конечно. Спокойной ночи, дорогая.
— Спокойной ночи, папа.
Было еще не поздно; когда Георгина решила, что отец уже снова заснул, она поднялась наверх, в комнату Няни. Та сидела перед камином, молча вглядываясь в огонь, на коленях у нее лежала раскрытая книга.
— Что ты читаешь, Няня?
— «Гордость и предубеждение».[37] Глупейшая книга. Дважды ее прочла. Не понимаю, чего в ней находят.
— Ну, раз так, может быть, стоит почитать тогда что-нибудь другое? — рискнула предположить Георгина; надо сказать, что подобный вызов Няниному отсутствию логики потребовал от нее немалой смелости.
— Ну уж нет, — отрезала Няня. — Надо дочитать до конца. А то в газетах о таких ужасных вещах пишут.
— Это верно. Тут ты права. Книги как-то безопаснее. Э-э… Няня?..
— Если ты хочешь спросить меня об этом человеке, — ответила Няня, — то не надо. Мне он не понравился.
— Ну, Няня, он никому из нас не понравился. Просто я подумала…
— Если он как-то связан с Максом, то здесь ему делать нечего, — перебила Няня. — У Макса никогда не было уважения к дому.
— Да… Для папы это все, конечно, очень тяжело.
— Да, — проговорила Няня. — Хотя, с другой стороны, можно сказать, что он сам виноват.
— В чем? — спросила Георгина. Сердце у нее застучало сильно и часто.
— Н-ну… в том, как он воспитывал Макса. Как баловал и испортил его.
— Няня, это не его вина. Честное слово, он в этом не виноват.
— Твоя мать тоже так говорила. — Выражение лица у Няни смягчилось. — Она мне всегда говорила: «Нянечка, это не его вина».
— Нянечка, расскажи мне, пожалуйста, все, что ты знаешь. Ну пожалуйста! Мне так нужно во всем этом разобраться!
— Да я, в общем-то, ничего и не знаю, Георгина. И никогда не знала.
— О нас ты знала.
— Да, знала. Но только это и больше ничего.
— И не знала, почему это все произошло?
— Георгина, я обещала твоей матери, что никогда вам этого не скажу. Она считала, что вам незачем об этом знать.
— Но, Няня, нам надо это знать. Действительно надо.
— Нет, не надо, — возразила Няня. — Вы хотите узнать. А это совсем другое дело. Я тебе всегда пыталась втолковать, Георгина, что есть разница между тем, чего хочется, и тем, что действительно нужно. А ты этого никогда не понимала. «Мне нужен новый велосипед». «Мне нужны новые санки». Не нужны они тебе были, ни то ни другое. Тебе их хотелось. Вот и знать тебе, Георгина, не нужно. Ничем тебе это не поможет. Уже слишком поздно.
— Но, Няня…
— Я не могу ничего сказать, — продолжала Няня, придавая своему старческому лицу самое жесткое и упрямое выражение, на которое только была способна. — Я обещала не говорить и не могу нарушить обещание. Скажу лишь одно, и это действительно важно. Не думай о нем слишком уж плохо. О лорде Кейтерхэме. Так тебе легче?
— Да нет, не легче, — со вздохом ответила Георгина.
Глава 32
Шарлотта, 1985
Как-то в конце марта, после обеда Фред III собрал всех партнеров у себя в кабинете (Шарлотта тоже была приглашена; ее это и тронуло, и заинтересовало) и сообщил им, что только что умер Джикс Фостер — совершенно внезапно, от сердечного приступа. Фред был очень расстроен; Шарлотта даже не могла припомнить, видела ли она его когда-нибудь в таком расстройстве. Когда он говорил, в его ярко-голубых глазах стояли слезы. «Все вы знаете, — сказал он, — что мы с Джиксом прошли вместе большой путь, дружили еще с Гарварда». На вкладах и счетах Фостера банк «Прэгерс» поднялся и вырос в то, чем он стал теперь; еще и поэтому кончина Фостера тоже вызывала у всех в банке печаль. «Для „Фостерс лэнд“ это тоже весьма прискорбный день», — подумала Шарлотта; она немного знала Джереми, сына и наследника Фостера-старшего, и ей пришла в голову непатриотическая мысль о том, что у двух Фостеров есть нечто общее с двумя Прэгерами, Фредом III и Малышом: в обоих случаях отцы были сильными людьми, образцовыми, хваткими и напористыми тружениками, а их любимые сыновья — избалованными, привыкшими потакать своим прихотям и слабостям, предпочитавшими развлечения, а не работу. Хотя, поправила она себя, Малыша нельзя уже считать потакающим своим желаниям, да и любимчиком тоже, даже наоборот: Фред самолично пригвоздил его к кресту и водрузил Малышу на голову терновый венец, сплетенный из недовольств и разочарований самого же Фреда. Но слишком уж долго он давал и позволял Малышу чересчур многое, чересчур сильно верил в него и надеялся на него; а Джикс Фостер вел себя точно так же по отношению к Джереми. Только Джереми удалось избежать распятия; а теперь вот он унаследовал целую империю, и ему предстояло в одиночку править ею.
Три дня спустя, уже ближе к вечеру она сидела на своем рабочем месте, зарывшись в бумаги, когда раздался негромкий стук в дверь. По заданию Гейба она искала способы выставить в наиболее выгодном свете финансовое положение одной компании, для которой они в то время подыскивали покупателя. «А сделать это будет нелегко», — предупредил ее Гейб.
— Шарлотта? Привет. — Это был Джереми Фостер.
— Здравствуйте, Джереми. — После того скандала из-за Майкла Браунинга она взяла для себя за правило только вежливо кивать важным клиентам при встречах с ними в пределах банка, и ничего более.
— А я заскочил переговорить с твоим дедом. Шарлотта, ты сейчас занята? Может быть, сходим куда-нибудь?
— Н-ну… не знаю… Я должна…
— Шарлотта, ну пожалуйста! Изабеллы сегодня вечером нет, и вообще мне сегодня очень грустно. А кроме того, я хотел с тобой кое о чем поговорить.
— Джереми, я не могу. Дедушка очень строго следит за тем… за тем, как я…
— Как ты что?
— Ну, чтобы я не переходила с клиентами на неофициальные отношения.
Джереми от души расхохотался:
— Ты шутишь?!
— Нет, не шучу. Честное слово.
— Ну, в таком случае я должен угостить тебя шикарным обедом, а потом раззвонить об этом на весь Нью-Йорк. Просто чтобы заставить его попсиховать. А еще скажу ему, что передаю контроль над «Америкен сабэбен» целиком и полностью в твои руки.
— Не делайте глупостей. Меня уволят.
— Он не может тебя уволить, милочка, ты член семьи. Знаешь что, пойдем чего-нибудь выпьем. Доставь радость человеку.
— Н-ну… ну ладно. Да мне и самой будет приятно.
Они отправились в «Оук-бар»; Джереми заказал бутылку шампанского.
— Прекрасно! — сказала Шарлотта. — Знаете, мне, кажется, действительно надо выпить. Ну, может быть, не все это, — осторожно добавила она.
— Все ты и не получишь. Даже и половины не получишь. — Он снова улыбнулся ей. — Ну, как твоя банковская деятельность, Шарлотта? Скоро станешь президентшей банка?
— Знаете, Джереми, иногда мне все это представляется каким-то сном. Я просто не могу воспринимать все это как нечто реальное. То, что я сижу в этом ужасном кабинете, за этим металлическим столом, подшиваю эти проклятые бумажки… Но вот настоящая банковская работа необыкновенно интересна, ее я очень люблю. Просто очень. Наверное, мало какая другая работа способна давать такое немедленное удовлетворение.
— Звучит весьма сексуально! — хихикнул Джереми.
— А это действительно какое-то сексуальное чувство, — ответила она совершенно серьезно. — Когда заключишь сделку, что-то свалишь с себя, настроение сразу подскакивает, испытываешь подъем, возникает ощущение победы, радость от того, что ты смогла что-то преодолеть; в общем, такое состояние, будто вот-вот полетишь.
— Интересно. Ну что ж, может быть, я занялся не тем, чем стоило бы. А этот спесивый молодой человек, с которым ты работаешь, Гейб Хоффман. Он тебе тоже нравится?
— Ну нет. Я его терпеть не могу, — заявила Шарлотта, которой в последнее время приходилось затрачивать все больше времени и усилий, чтобы убедить саму себя в том, что это действительно правда. — Господи, Джереми, это мне уже шампанское в голову ударило! Не говорите этого никому, ладно? Ни деду, ни Питу.
— Шарлотта, ну разумеется, не скажу. — Джереми казался искренне обиженным. — А по Англии ты здесь не скучаешь?
— Скучаю, — со вздохом призналась она. — И по своим домашним тоже. Особенно теперь, когда Малыш начал работать в Лондоне. Он мне тут сильно помогал, объяснял, поддерживал. Мне его страшно не хватает.
— Ну, это понятно. Он и для меня один из самых лучших друзей. Добрый старина Малыш, с ним всегда так весело. Наверное, мне скоро придется проводить в Лондоне чуть больше времени, чем раньше. Собственно, об этом я и хотел с тобой поговорить. Тебе известно, что он болен?
Шарлотта широко раскрыла глаза.
— Нет. Конечно нет. А что у него?
— Я точно не знаю. Сам он говорит, что это чепуха. По его словам, что-то с мускулами. Ты же знаешь, как он умеет не воспринимать вещи всерьез. Он бы и мне ничего не сказал, если бы я однажды не увидел, как он роется в бумажнике и не может достать деньги. В конце концов он взял взаймы у меня. И попытался сменить тему. Но я на него нажал, и он признался, что у него действительно бывают иногда такие затруднения, однако он уверен, что ничего серьезного тут нет. Правда, пообещал мне показаться специалисту. Я просто думал, что ты знаешь.
Шарлотта, нахмурившись, уставилась в свой бокал:
— Нет, понятия не имела. Правда, я его сейчас крайне редко вижу. Но завтра я с ним ужинаю перед тем, как он уедет. Попробую его порасспросить. И переговорю с Фредди. — Она вздохнула.
Джереми пристально посмотрел на нее:
— А что, Фредди тебе не нравится?
— Нет, почему же… Не знаю, правда, насколько я сама ему нравлюсь.
— Ну, если бы ты ему нравилась, он перестал бы быть самим собой. По-моему, это ужасный человек, — добавил он, широко улыбнувшись.
— Почему? — полюбопытствовала Шарлотта.
— Эта его манера держаться, как будто у него запор; точь-в-точь такая же, как у его матери. Я с ним даже просто поздороваться не могу без того, чтобы у меня не возникло ощущения, будто я совершил какую-то дичайшую глупость или бестактность. И, между нами говоря, мне он не кажется очень уж умным. Ну, может быть, он и умен, но во всяком случае он совершенно определенно не банкир. Я как-то спросил его мнение об одной маленькой фирме в Детройте, которая занимается изготовлением оконных рам и к которой у меня был тогда интерес, и он прислал мне записку на двенадцати страницах, где говорилось, что эта фирма ничего особенного собой не представляет. А потом твой приятель Гейб как-то случайно сказал мне, что эта фирма одной из самых первых стала использовать вторичный алюминий для изготовления оконных рам и что это очень выигрышный момент с точки зрения отношений с общественностью; и в результате я купил эту фирму. Только не говори ничего Фредди, хорошо?
— Господи, конечно не скажу. Мне своя жизнь дороже. Но я рада, что вы мне об этом рассказали.
Джереми рассмеялся и вдруг наклонился к Шарлотте и поцеловал ее в щеку:
— Какая же ты милая и хорошо воспитанная английская школьница. Даже и разговариваешь еще как школьница. Не меняйся, Шарлотта, не превращайся в одну из этих вундеркиндок с Уолл-стрит, ладно?
— По-моему, мне это не угрожает. — Шарлотта испытала замешательство и смущение: ее неожиданно сильно растрогали и этот поцелуй, и столь лестная оценка. Она так долго держала под жестким контролем все свои чувства, что ей самой уже стало казаться, будто они зачахли, засохли, скукожились, потеряли способность реагировать на любые проявления жизни. Шарлотта быстро поднялась и, глядя на Джереми сверху вниз, улыбнулась ему тщательно отмеренной, ни к чему не обязывающей улыбкой.
— Извините, Джереми, мне надо идти. Я еще должна переделать до завтра тысячу вещей, а в пять утра нам с Гейбом лететь в Майами на деловой завтрак. Не обижайтесь, хорошо?
— Только если ты обещаешь, что мы когда-нибудь снова так посидим. И скоро. Очень скоро.
— Джереми! Что скажет Изабелла?!
— На встречи со мной она бы тебя благословила.
Шарлотта уже готова была рассмеяться, но вдруг увидела в его глазах совершенно необычное для него выражение. Глубокую грусть.
— Что-то с ним действительно не так, — рассказывала Шарлотта Джереми на следующий день после того, как она ужинала с Малышом, — но он не хочет говорить, что именно. По-видимому, боится, что я могу кому-нибудь сказать. Фредди держался предельно холодно и, в общем-то, дал мне понять, чтобы я не лезла не в свое дело, но он явно сам ничего не знает.
— Я ведь тебе говорил, что Малыш обещал мне показаться специалисту, — ответил Джереми. — Надо только не спускать с него глаз и добиться того, чтобы он и в самом деле сходил к врачу. И нам нужно поддерживать постоянный контакт друг с другом. Мне сейчас придется на несколько недель уехать; когда я вернусь, я тебе позвоню и мы могли бы… поужинать вместе, как ты думаешь? И обсудить, как нам лучше всего следить за делами Малыша.
— Джереми, мне кажется, что ужинать ради этого совершенно незачем, — рассмеялась в ответ Шарлотта. — Но позвоните.
Джереми позвонил. Есть у нее какие-нибудь новости от Малыша или нет?
— Нет, никаких.
— Ну, мы все равно могли бы поужинать.
— Джереми, зачем?
— А почему нет? Ты хорошо поужинаешь, у тебя такой вид, что подкормиться тебе не мешало бы, я приятно проведу вечер, а клиенты и персонал «Элен» тоже будут в выигрыше: у них появится новая тема для сплетен.
— Джереми, вы же отлично понимаете, что именно сплетни меня и тревожат. И уж в «Элен» я с вами ни в коем случае не пойду.
— Ну и ладно, дорогая. Сходим в какое-нибудь тихое и спокойное место. Если это единственное, что тебя тревожит. Если хочешь, можем снять на вечер «люкс» в «Пьере».
— Не говорите глупостей, — засмеялась Шарлотта.
— Я и не говорю. А что, если организовать все у тебя дома? Мы могли бы заказать туда все необходимое.
— У меня нет своего дома. Я все еще живу вместе с дедушкой и бабушкой.
— Да, их дом не самое подходящее место. Ну, я что-нибудь придумаю, а потом позвоню тебе. Хорошо?
— Хорошо, — ответила Шарлотта, внезапно сдаваясь. После длившихся месяцами непрерывных унижений, которые она перенесла от Гейба Хоффмана, было уже просто невозможно сопротивляться, когда тебя хотели, желали так откровенно.
— Ты не пожалеешь, — сказал Джереми. — Обещаю.
Потом эти слова преследовали ее долгие-долгие месяцы.
Он позвонил ей снова в пять часов вечера.
— К восьми я присылаю за тобой машину. На Пайн-стрит или на Восьмидесятую улицу?
— А вы будете сами в этой машине?
— Возможно.
— Тогда лучше на Пайн-стрит. Надеюсь, мы не в какое-нибудь сверхшикарное место поедем, потому что у меня не будет времени переодеться.
— Мы едем в очень шикарное место. Но переодеваться незачем.
— Вы говорите загадками. Это что, тайна?
— Относись к этому просто как к игре. Я люблю игры.
— Ну ладно, — согласилась Шарлотта, глуповато улыбаясь в телефонную трубку.
В семь вечера Гейб вошел в кабинет, усталый и в плохом настроении после долгого разговора с Фредом, и попросил ее задержаться и закончить стенограмму совещания, которое он провел в тот день после обеда; волосы у него были сильно взъерошены, часов на руке не было. Шарлотта посмотрела на него, и сердце у нее упало. Вот черт! Если бы только она могла ненавидеть его и сейчас так же, как когда-то, в доброе старое время.
— Гейб, я не могу. Извини. У меня… — Она смешалась и смолкла, прекрасно отдавая себе отчет в том, что поступает сейчас в высшей степени непрофессионально.
— А в чем дело? У тебя сегодня на вечер что-то запланировано, да? — Он произнес эти слова так, будто она предполагала заняться какими-то самыми омерзительными извращениями.
— В общем-то, да. А что… очень важно, чтобы я задержалась?
— Да, очень важно. Я был бы вам крайне благодарен, леди Шарлотта, если бы вы смогли выкроить сегодня время. — Глаза его, более темные, чем обычно, смотрели на нее враждебно.