— Тут все так ужасно сложно. На словах так просто чудо получить в наследство это огромное золотое яйцо, да, наверное, это и в самом деле чудо; но это еще и жуткий кошмар. Столько людей из-за этого завидуют мне, относятся ко мне плохо; я и до сих пор, когда иду обедать, делаю глубокий вдох, прежде чем войти в столовую, хотя теперь у меня появились в банке друзья. Но врагов все равно гораздо больше.
— Бедняжка ты моя маленькая, — произнес Джереми, и взгляд его светло-карих глаз, казалось, был до предела наполнен сочувствием и состраданием. — А ты и не думала, что будет так тяжело?
— Это, конечно, глупо с моей стороны, но нет, не думала. Я, разумеется, понимала, что Фредди будет расстроен; но я ведь не претендовала на остальные девяносто девять процентов банка.
— Должен сказать, я этого не понимаю. — Джереми потянулся, чтобы подлить ей вина. Доусон давно уже незаметно скрылся где-то в задней комнате. — Я хочу сказать, «Прэгерс» ведь всегда передавался по наследству. Уже сколько раз… в четырех… даже пяти поколениях. И никто не относился плохо ни к Малышу, ни даже к Фредди.
— Да, но я-то ведь не принадлежу к Прэгерам. Я неизвестно откуда взявшаяся англичанка, девчонка с весьма сомнительными правами, всего-навсего любимая внучка своего деда, и только. И я этим пользуюсь, стремлюсь урвать то, что мне не принадлежит, получить блага, которые не заработала, ну и так далее.
— Это чьи слова? Гейба?
— Да. И всех остальных тоже. Просто Гейб единственный, кто их говорит прямо, вот и все.
— Ну что ж, этот молодой человек явно отличается большим обаянием, — весело проговорил Джереми. — А твой дед обо всем этом знает?
— Нет. — Шарлотта с тревогой посмотрела на Джереми. — И не должен ничего знать. Он уже и так чуть не убил меня за, как он выразился, скулеж перед клиентом.
— Расскажи-ка мне об этом.
Она рассказала; и поскольку она была страшно усталая и испытывала сильнейшее эмоциональное перенапряжение, то, вспомнив тот день, когда ее так грубо не пригласили на рождественский обед, и ту боль, которую она тогда испытала, почувствовала, как глаза ее вдруг сами собой наполнились слезами. На лице Джереми была написана сама нежность.
— Бедняжечка. — Он накрыл ее руку своей. — Как жестоко. Жаль, что меня там не было.
— Тогда было бы еще хуже, — слабо улыбнулась ему в ответ Шарлотта, торопливо выдергивая свою руку. — Я бы и вас всего обревела.
— А я бы вытер твои слезы, отвез бы куда-нибудь, где можно изысканно и хорошо пообедать, и тогда ты бы больше уже не плакала.
— Что ж, — Шарлотта вздохнула, — тогда вас там не было.
— А тебе никогда не приходила в голову мысль все это бросить? Вернуться назад в Англию и заняться чем-нибудь другим?
— Нет, — коротко ответила она. — Ни на секунду.
— Ну, ты мужественная девочка. А почему нет?
— Во-первых, потому, что мне нравится банковское дело. А во-вторых, потому, что я не позволю им взять надо мной верх.
Попозже, и сильно попозже, он принялся рассказывать о себе. Шарлотта совершенно не представляла себе, который шел час; она вообще утратила способность ориентироваться в окружающем, ей казалось, что она очутилась в каком-то странном мире, где не было привычных измерений времени и пространства. Она уже не чувствовала себя больше усталой, а впала в состояние странной спокойной отрешенности. Они пересели на одну из кушеток; по просьбе Джереми Доусон принес большой кофейник горячего кофе. Шарлотта посмотрела на него и спросила, нельзя ли принести ей чаю.
— Очень по-английски. Конечно можно. Можно, Доусон?
— Разумеется, сэр. — Он появился через пять минут с серебряным подносом, на котором стояли чашка, молоко, сахар, чайник с горячей водой и вазочка, где горой лежали пакетики всевозможных чаев: тут были и китайский, и индийский, и фруктовый, и цветочный — какие только душе угодно. Поставив перед ней поднос, Доусон слегка поклонился и опять исчез.
— Наверное, если бы я попросила «Хорликс», он бы и его принес, — хихикнула Шарлотта.
— Разумеется, принес бы. Для этого он здесь и находится.
— А не для того, чтобы присматривать за несчастными девушками?
— Я тебя вовсе не считаю несчастной, — ответил Джереми, очень серьезно посмотрев на нее. — И потом, нет, не за этим. Если нужно, он умеет очень хорошо закрывать глаза.
— Понятно. — Она задумчиво разглядывала его. — Какой же вы испорченный! И каково, мистер Фостер, ощущать себя человеком, у которого все есть?
— Откуда мне знать? — пожал он плечами. — У меня-то ведь с таким человеком ничего общего. — И принялся долго и пространно разубеждать ее в том, будто бы у него действительно все есть и, следовательно, он и в самом деле счастлив. Разумеется, у него есть все, что можно купить за деньги, согласился он, но этого еще далеко не достаточно.
Шарлотту, которая выросла рядом с большим, однако не принадлежавшим ей богатством, тем не менее заинтриговали его рассказы о личных самолетах, готовых в любой момент умчать его туда, куда он скажет; об острове, который приобрели специально для того, чтобы принимать там гостей, и которым пользовались только два дня в году; о доме на Ямайке, где так пока никто и не жил со дня постройки; о легионах слуг в каждом из домов, о телохранителях, яхтах, вертолетах, о бесконечных приемах, прекрасных женщинах, о вечной погоне за наслаждениями. Он не хвастался, а говорил обо всем этом спокойно, почти с грустью.
— Единственное, чего мне всегда хотелось, — заключил он, — так это любви.
— Но вы ведь уже восемь лет как женаты на Изабелле, — заметила Шарлотта. — Разве это ничего не значит?
— Это значит, что мы отлично устраиваем друг друга, — ответил он. — Я ничего не требую от нее, а она от меня, лишь бы все выглядело благопристойно в глазах общества. Раз в неделю наши секретари координируют наши планы, и в результате возникают всякие обеды, приемы, собрания, совместные выходы и поездки. Но мы два одиноких человека. По крайней мере один из нас уж точно одинок.
— И чего же вы ищете? — спросила Шарлотта с интересом.
— Ну, — ответил он, протянув руку и потрепав ее легонько по щеке, — лично я без устали ищу любовь.
В комнате повисла долгая тишина; голова у Шарлотты очень медленно и приятно кружилась.
— А если бы вы нашли любовь, — проговорила она, — могло бы что-нибудь измениться? Могли бы вы с Изабеллой перестать устраивать друг друга?
— Ну, этого я сказать не могу. — Джереми взял и поцеловал ее руку. — Я ведь еще ни разу не встретил любовь. Бывал иногда к ней близко, даже очень близко, но так и не встретил.
— Если бы речь шла обо мне, — Шарлотта подлила себе чая, чтобы протрезветь, — последовательность должна была бы быть немного иной. Мне бы не улыбалось начать помогать вам в поисках любви, а потом оказаться низведенной до одного из вопросов во время ежедневной встречи секретарей.
Джереми посмотрел на нее, глаза у него стали очень темные и глядели испытующе, почти жестоко.
— Могу тебе обещать, — произнес он, — что если мы действительно найдем любовь, ты и я, то у меня появится желание все изменить, и очень быстро. Действительно очень быстро.
— Не думаю, Джереми, — возразила Шарлотта, смущенная и почти испуганная тем поворотом, который принимал их разговор, вообще всем этим вечером и убеждавшая себя, что, как ни приятно слышать подобные речи, нельзя забывать, что имеешь дело с мастером по части таких разговоров, великолепно знающим, куда и как их направить. — Не думаю, что это может когда-нибудь случиться. — Она поднялась довольно решительно. — Замечательный был вечер. Просто замечательный. Но… — она посмотрела на часы, — пять утра. К семи я должна быть на работе. Не могли бы вы распорядиться, чтобы ваш очень скромный шофер отвез меня домой?
Джереми посмотрел на нее и вздохнул:
— О боже, опять английская школьница. Такая благоразумная.
Шарлотте стало ужасно больно и обидно, у нее было такое ощущение, будто ее ужалили: ярлык благоразумной школьницы постоянно висел на ней, причиняя множество страданий; она вспомнила, как часто Гейб отпускал в ее адрес насмешки и ядовитые колкости на этот счет, да и ее брат тоже. Шарлотта вспыхнула и почувствовала, как слезы подступают у нее к глазам. В голове у нее внезапно прояснилось.
— Извините. — Она отвернулась. — Извините, что я такая английская и такая благоразумная. Я не всегда делаю это нарочно.
— Шарлотта, — Джереми говорил очень мягко, — прости меня. Я не хотел тебя расстраивать. Мне нравится в тебе эта английскость, честное слово, нравится. Мне она кажется очень… милой.
— Правда? — со вздохом спросила Шарлотта. — А большинству нет. Большинство считает ее просто ужасной.
— Ну, что касается меня, то я так не думаю. И хочу поблагодарить тебя за то, что ты меня выслушала. Что была сегодня со мной. У нас получился изумительный… вечер. Ты приедешь ко мне сюда еще раз? Когда-нибудь?
— Шарлотта, — Джереми говорил очень мягко, — прости меня. Я не хотел тебя расстраивать. Мне нравится в тебе эта английскость, честное слово, нравится. Мне она кажется очень… милой.
— Правда? — со вздохом спросила Шарлотта. — А большинству нет. Большинство считает ее просто ужасной.
— Ну, что касается меня, то я так не думаю. И хочу поблагодарить тебя за то, что ты меня выслушала. Что была сегодня со мной. У нас получился изумительный… вечер. Ты приедешь ко мне сюда еще раз? Когда-нибудь?
— Н-не знаю… может быть. Я как-то не очень уверена, что это самая удачная мысль.
— А ты очень уверенный в себе человек, да? — Он встал и теперь задумчиво глядел на нее сверху вниз. — Очень уверенный в себе. Я тебе завидую.
— Джереми, — воскликнула Шарлотта, улыбаясь ему в ответ и искренне не поверив его словам, — ну как вы можете говорить такое?! Вы ведь и сами далеко не бедный и застенчивый, вечно краснеющий кавалер. Это у нас в Англии так говорят, — добавила она.
— А вот здесь ты ошибаешься. — В глазах Джереми снова появилось выражение глубокой грусти. — Очень ошибаешься. Я бы что угодно отдал за то, чтобы быть уверенным в себе, чтобы знать, чего я хочу. Ты-то это явно знаешь. Но при таком отце, какой был у меня, очень трудно обрести такую уверенность. Даже когда он умер.
— Вы должны сильно скучать по нему, — сказала вдруг Шарлотта.
— Да, — подтвердил он, — я и скучаю. Очень сильно. Возможно, он и подавлял меня, и многого требовал, но это был самый добрый человек, какого мне приходилось видеть в жизни. Я себя чувствую без него очень уставшим, как будто лишившимся сил. Отношения с отцом всегда очень важны, и они совсем особенные, правда?
Шарлотту внезапно охватила неодолимая грусть — не только из-за того, что Джереми показался ей таким одиноким и столь искренне переживающим смерть отца, но и потому, что ее собственный и несчастный полуотец, которого она так любила, тоже фактически не участвовал сейчас в ее жизни; она подумала и о настоящем своем отце, о всех тех годах, которые они прожили друг без друга, — и глаза у нее при этих мыслях снова наполнились слезами. Джереми подошел, тихо и нежно обнял ее: «Шарлотта, Шарлотта, бедняжка, не плачь, не надо», — и вся накопившаяся в ней печаль, вся ее усталость, возбуждение от странной и непривычной обстановки, в которой она оказалась, и осадок от неприятного разговора с Гейбом накануне вечером, — все это вдруг наложилось одно на другое, слилось, превратилось в нечто необыкновенно мощное и всеподавляющее, и прежде чем она успела хотя бы только начать разбираться, что же это такое, она уже ощутила это нечто, и оно потрясло ее; и Джереми тоже почувствовал и понял это, прижал ее к себе еще сильнее, очень тихо, шепотом повторил ее имя и начал целовать ее, нежно и ласково; и Шарлотта, вдруг испугавшись, вспомнила об осторожности и резко отстранилась. Что бы ни произошло, пусть он обидится и даже рассердится, но она не должна, не может позволить всему этому зайти еще дальше. Это очень опасно, это просто каприз и глупое упрямство с ее стороны, и ей надо как можно быстрее, прямо сейчас уходить отсюда, чтобы не произошло ничего плохого.
— Ну вот, опять, — прошептал он, поглаживая ее волосы, — опять эта холодная и сдержанная английская девочка. — И Шарлотту при этих словах будто окатило волной гнева и боли, которые каким-то непостижимым образом только усилили ее желание, и она в тот же момент позабыла про все, про всякий здравый смысл, про любую осторожность, и не столько для удовлетворения желания, становившегося все более жгучим, сколько просто ради того, чтобы избавиться от преследующего ее всю жизнь ярлыка, ужасного, давящего ярлыка примерной школьницы, она снова прижалась к Джереми и ее влажные губы, уже нисколько не сдерживаясь, принялись сами искать встречи с его губами.
Она сама не поняла, когда и как вдруг очутилась на постели в комнате позади студии, и Джереми в перерывах между поцелуями, которые становились все более страстными, очень ласково и очень аккуратно снимал с нее одежду, делая это с проворством и мастерством, явно свидетельствовавшими о большой практике; не поняла она и того, каким образом оказалась вдруг обнаженной, совсем-совсем обнаженной, и он тоже; он стоял на коленях, возвышаясь над ней, улыбался, и все ее тело страстно хотело его, жаждало ощутить его в себе. Шарлотта чувствовала, как нарастает, крепнет в ней это желание, как оно становится все больше, подобно медленно раскрывающемуся цветку; нежная, влажная и горячая, она жаждала принять его в себя, и теперь ей уже легче было бы выпрыгнуть из огромного окна прямо в ночное небо, чем пойти наперекор своему желанию. Она раскрыла объятия, и он опустился в них, плавно и осторожно лег на нее; теперь она чувствовала, как увеличивается его пенис, как он все крепче давит на нее, продвигается к ней, начинает постепенно входить в нее, и она сделала осторожное движение, как бы устремившись ему навстречу. Джереми принялся целовать ее груди, чуть прикасаясь к ним губами, осторожно и неторопливо, как бы дразня кончиком языка ее соски; иногда он отрывался на секунду, чтобы бросить на нее взгляд, а потом опять продолжал целовать ее — ласково, томно, необыкновенно нежно, — и с каждым его поцелуем, с каждым прикосновением желание охватывало ее все сильнее, оно прокатывалось по всему ее телу волнами то жара, то сменявшей его почти физической боли. Шарлотта раскрывалась ему навстречу, все глубже и глубже принимая его в себя, отвечая ему все более страстно и энергично, и чувствовала, как это огромное желание уже не давит, но будто уносит ее, как оно побуждает ее все сильнее хотеть его, стремиться ему навстречу. Тогда Джереми стал медленно и ласково целовать ее в губы, а его руки оказались под ней и, слегка сжимая, поглаживали ее ягодицы. Шарлотта уже не видела и не слышала, не замечала вокруг ничего, абсолютно ничего, ее охватила какая-то особая сосредоточенность, не только физическая, но и душевная, сосредоточенность, все сильнее и сильнее требовавшая облегчения, высвобождения. Теперь она лихорадочно двигалась навстречу Джереми, повинуясь какому-то очень быстрому ритму, почти рывками, тело ее выгибалось, голова запрокинулась назад, она не воспринимала сейчас ничего, кроме позывов собственного тела; все ее физическое существование сконцентрировалось в эти минуты только на предчувствии приближавшейся кульминации, и наконец у нее как будто вспыхнуло перед глазами что-то очень яркое, в ушах раздался гром, она вскрикнула, потом еще и еще раз, движения ее участились, и вот на нее свалилось, словно дар свыше, это необыкновенное ощущение, почти до боли сильное и приятное, оно обрушивалось на нее снова и снова, расходясь по всему телу бесконечными волнами радости и удовольствия; но вот оно ослабло, постепенно сошло на нет, все кончилось. Шарлотта открыла глаза и увидела прямо над собой лицо Джереми; он улыбался ей, ласково и нежно, но с каким-то странным торжеством во взгляде; и с острой болью, которая мгновенно и безжалостно вытеснила собой ощущение радости, Шарлотта сразу же, в ту же секунду, поняла совершенно отчетливо и ясно, какой опасный поступок она совершила.
Глава 33
Малыш, 1985, начало весны
Малыш сидел в кресле и слегка потел. Ему казалось, что осмотр длится феноменально долго. Теперь вот врач принялся изучать его глаза, внимательно исследовал вначале один, потом другой, непрерывно бурча что-то себе под нос и время от времени произнося «гм-гм». У Малыша вдруг возникло сильное желание скорчить ему рожу.
— Так, ну что ж. Ничего серьезного… будем надеяться. Наверное, вы просто слишком переутомились. Чересчур много работаете. И не будем забывать, что у вас был ведь инфаркт… когда?., два года назад. Давайте-ка я запишу вас на эту неделю к невропатологу, и пусть он вас хорошенько проверит. Когда, вы сказали, вы стали временами замечать такое онемение? Пару месяцев назад, да?
Выйдя от врача, Малыш медленно и без цели двинулся по Харлей-стрит; самочувствие его после консультации вроде бы немного улучшилось. В конце концов, врач знает, что говорит. Если бы у него было действительно что-то серьезное, что вызвало бы у врача настоящие опасения, его бы в тот же день уложили в больницу. Врачи всегда действуют именно так. И чем дольше они сами с тобой возятся, тем меньше оснований считать, что у тебя что-то серьезное. Да в общем-то никаких серьезных симптомов у него и нет. Если бы у него и вправду дела были плохи, то после такого долгого осмотра его бы просто не отпустили. Все это продолжается у него уже несколько месяцев, и за это время ему определенно не стало хуже. Ну, может быть, если и стало, то только самую малость. Всего-навсего изредка возникающее в правой руке какое-то онемение, окоченение, так что трудно бывает достать ключи, вставить их в замок. Настоящая-то его проблема в другом: просто после инфаркта он стал ипохондриком. А работает он действительно очень много, особенно сейчас, перед предстоящим в апреле открытием лондонского отделения «Прэгерса». Слишком много. И жизнь у него сейчас нелегкая. Малыш поднял руку, подзывая такси, и отправился в свою контору на Сейнт-Джеймс-стрит.