— Вот такие дела, — сказала Харриет. В голосе ее звучало нарочитое равнодушие, чего раньше тоже никогда не бывало. Ей вообще много чему пришлось научиться за этот день. Она сидела на кровати Дейвида, сам он сидел за столом, почти спиной к ней. Время от времени он перекладывал с места на место или поправлял на столе какие-то книги. Сквозь легкие пряди золотых волос (наконец-то он их помыл) Харриет был виден изгиб его скулы и разлившийся по щеке румянец.
— Понятно, — проговорил после паузы Дейвид, тоже подчеркнуто равнодушно, и обернулся. Он не смотрел на мать, но будто нарочно демонстрировал ей свое раскрасневшееся от сдерживаемого гнева лицо.
— Как видишь, твоему отцу захотелось свободы, — заключила Харриет. Фраза получилась идиотская, бессмысленная. Нельзя ничего комментировать, подумала она, у меня нет на это права. Лучше всего сейчас встать и уйти, только я не могу. Мне надо поговорить с Дейвидом, услышать от него хоть слово утешения. Мы с ним должны утешать друг друга… Но ее красноречие, так помогавшее ей в разговоре с мужем, теперь куда-то делось. Для сына у нее не было красноречия, не было убедительных слов, которые могли бы прикрыть голую и уродливую правду. Больше всего ей сейчас хотелось заплакать, но и плакать было нельзя. — Он очень сожалеет о случившемся, — сказала она чужим равнодушным голосом. — Сейчас мы с тобой должны быть к нему очень добры, понимаешь? Мы должны ему помочь. Для него это так важно.
— А эти его… Он их теперь бросит? — помолчав, спросил Дейвид.
— Нет, конечно, нет. Это невозможно. Там же маленький ребенок.
Снова повисло молчание, потом Дейвид бесстрастно произнес:
— Спасибо, что ввела меня в курс дела. И все, хватит с меня этой мути.
«Муть» — это было словечко Монти, подхваченное Дейвидом недавно.
— Дейвид, сыночек, постарайся понять. Конечно, трудно, конечно, все это так неожиданно — но что же теперь поделаешь. Так вышло, и нам теперь с этим жить…
— Я с этим жить не собираюсь! Я не хочу больше ничего об этом слышать.
Как все это оскорбительно для непримиримого юношеского целомудрия, думала Харриет, как больно и стыдно. Ей мучительно хотелось прикоснуться к Дейвиду, обнять его, прижать к себе — но удерживала гордыня; вернее, две гордыни, ее и его.
— Ну что ж, а я решила с ними познакомиться, — сказала она.
— Что ты говоришь, это невозможно!
— Почему нет? Блейз мой муж. Он мне все рассказал, так что теперь уже что есть, то есть, обратно не спрячешь.
Да я и не хочу, чтобы какая-то часть его жизни была спрятана от меня.
— Ты что, собираешься встречаться с этой?..
— Ты прямо как в девятнадцатом веке живешь. «Эта» — просто очень несчастная женщина, ей не повезло в жизни.
— Несчастная! Да она воровка, преступница!
— Дейвид, все то уже прошло…
— Ничего не прошло, ты сама сказала. Я не верю. И потом, с чего ты взяла, что он рассказал тебе всю правду?
— Я просто знаю. — Отчаянным усилием воли Харриет сдержала слезы. — Твой папа рассказал мне все, все до конца.
— Все равно, встречаться с ней — чистое безумие. Это ничего не даст, кроме новой порочной связи, которая будет тянуться и тянуться…
— Но связь уже есть, и она все равно должна тянуться.
— Ну вот, а я что тебе говорил!..
— Дейвид, ты будто нарочно не хочешь меня понять. Пока Люка не вырастет…
— Только, пожалуйста, не надо никаких имен.
— Блейз не может взять и бросить их, он в ответе за этих людей, он должен их содержать. Они есть, и так просто их не вычеркнешь. Люка твой брат. Ты ведь сам мне столько раз говорил, что хочешь иметь брата.
— Брата, а не какого-то гаденыша.
— Дейвид, ну зачем ты так. Уж кто-кто, а малыш ни в чем не виноват.
— Малыш!.. Слушать противно.
— Пожалуйста, Дейвид, постарайся мне помочь. Думаешь, мне все это нравится? Но мне ведь тоже Надо как-то жить дальше, надо нести свой крест, а не заливаться все время слезами.
— Я и стараюсь тебе помочь. Но все это так… гадко… и никогда уже не будет как раньше. Послушай, давай уедем куда-нибудь, а?
— Уедем?
— Ну да. В Италию, например. Вдвоем — только ты и я. А он пусть тут сам все расхлебывает. Скажи ему, пусть избавляется как угодно от этой своей семейки, пусть назначает им какое-нибудь годовое пособие. Ты как хочешь, а мне такая родня не нужна.
Дейвид готов уехать с ней в Италию! Еще вчера, услышав такое, Харриет была бы на седьмом небе от счастья. Увы, теперь и это невозможно. Она вдруг с неожиданной остротой почувствовала, как страшный омут затягивает ее все глубже и глубже. Опять стало трудно дышать. А это счастье, мелькнувшее только что, — кто знает, вернется ли оно когда-нибудь?
— Я не могу уехать, не могу оставить его в беде.
— У него-то что за беда? Ты же его простила.
— Пожалуйста, Дейвид, не надо иронизировать. — Слезы все-таки прорвались сквозь волевой заслон, и Харриет попыталась зажать веки пальцами. Помолчав немного, заговорила снова: — Дейвид, ты тоже должен его простить. Пожалуйста. Это очень важно.
— Послушай, я не собираюсь обсуждать это — ни с ним, ни с кем другим. Такие личные вещи — это же тайна, понимаешь?.. Во всяком случае, я не хочу, чтобы вся эта мерзость стала известна у меня в школе.
— Да, пока тайна… — сказала Харриет. Пока тайна, но что-то будет дальше, мысленно добавила она. — Ну, словом, я не могу сейчас уехать.
— Боишься его с ними оставлять?
— Нет. Конечно, нет.
— Извини, я несу чушь, — Дейвид сжал губы и, откинув с лица длинную золотую прядь, впервые за весь разговор взглянул на Харриет. — Просто от всего этого у меня такое мерзкое чувство… я должен от него как-то избавиться. В общем, для меня этих людей просто не существует, так что можешь о них даже не заговаривать — их нет. Во всяком случае, они никогда — слышишь, никогда! — не должны даже приближаться к этому дому. Я тоже здесь живу, и я имею право требовать, понятно?
Мать и сын смотрели друг на друга озадаченно, словно не узнавая. Мир стал другим, и сами они были теперь какие-то другие, но вести себя по-новому еще не научились.
— Хорошо, — сказала Харриет, словно делая уступку в переговорах. Она понимала, что сейчас ей придется уйти и что больше у нее не будет возможности побеседовать с сыном по душам. — И все-таки, Дейвид, постарайся быть добрым, когда будешь говорить с папой. Не надо притворяться, будто ничего не случилось, это слишком жестоко. Ему очень, очень стыдно перед тобой…
— Пожалуйста, не надо разговаривать со мной таким тоном. Ты вообще не должна так говорить. Попробуй взглянуть на все это со стороны.
— Я попробую. Но и ты, пожалуйста, постарайся сбросить это равнодушие…
— Я тебя уверяю, я совсем не так равнодушен, как тебе кажется. А теперь, прошу тебя, уходи, слышишь, уходи!..
— Постарайся…
— Пожалуйста, уходи.
* * *— Она сидит в машине, около дома, — сказал Блейз. — Ну, не совсем около дома, за углом.
— Интересно, почему это не около дома? — спросила Эмили. — По-моему, ты меня просто дурачишь.
— Я подумал, так лучше… На всякий случай, вдруг ты не…
— Мог бы предупредить.
— Я и предупредил! Я же три раза повторил тебе по телефону.
— А я тебе не поверила. Думала, это розыгрыш.
— Розыгрыш?
— Значит, ты ей все-таки сказал. Бедная миссис Флегма. И как она приняла новость?
— Великолепно.
— Бедная великолепная миссис Флегма.
— Я хотел сказать, она не устраивала никаких сцен, она все поняла. И она не требует, чтобы я тебя бросил.
— Как мило с ее стороны.
— Эмили, — сказал Блейз. — Не надо так. Помоги мне. Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, помоги.
— И что, по-твоему, я должна делать? — спросила Эмили. — Прыгать от радости, что она отнеслась к тебе с полным пониманием и не требует развода? Разве мне это что-то дает? Ничего.
— Она хочет с тобой познакомиться. Ты не думай, она не держит на тебя зла. Конечно, для нее это был жестокий удар, но она изо всех сил старается…
— А я не хочу с ней знакомиться. Не хочу смотреть в ее самодовольное лицо, понятно? Мне это не интересно. Ты понял меня? Не интересно!
— Но я ее уже привез…
— Как привез, так и увезешь, я ее не приглашала. Я девять лет ее ненавидела, девять лет желала ей смерти. И вот теперь ты соблаговолил наконец во всем признаться — а она, насколько я понимаю, тебя простила. И что это для меня меняет? Ничего. Ты просто отобрал мой козырь, вот и вся разница. Раньше я могла тебе пригрозить, что все ей расскажу. Радости мне, правда, от этого не было никакой, разве что полюбоваться иногда, как ты в штаны наложишь со страху, — но хоть это. Ты лишил меня маленького удовольствия — вот и все. Хотя нет, не все. Я вижу, ты чертовски доволен тем, как все обернулось, прямо раздулся весь от важности. В зеркало сегодня не заглядывал? Лоснишься как обожравшийся кот. Она, видите ли, его простила, а он на радостях опять в нее влюбился, он просто счастлив! Счастлив он, черт побери!.. — Эмили с силой размахнулась — стакан хереса, дрожавший все это время в ее руке, полетел в камин, осколки брызнули во все стороны. Глотая сердитые слезы, она на миг отвернулась — а когда повернулась обратно, увидела стоявшую в дверях Харриет.
Даже спустя много лет эта минута всплывала в памяти Эмили Макхью с необыкновенной ясностью. В жизни бывают моменты великого откровения, когда глубинные, давно, казалось бы, закаменелые и омертвевшие чувства вдруг сдвигаются со своих мест и «прыгают как овцы», будто горы из псалмов Давидовых,[16] и человек, словно прозревший от вспышки молнии, постигает этот новый изменившийся пейзаж. Коротко говоря, Эмили вдруг осознала, что она не может ненавидеть Харриет. Или, во всяком случае, что с проблемой «ненавистной миссис Флегмы» покончено и что на смену ей пришла какая-то новая, совсем иная проблема. С изумлением прислушиваясь к себе, Эмили поняла, что ей стыдно, потому что она виновата перед Харриет. Да, именно так: в присутствии законной жены Блейза она почувствовала себя виноватой и пристыженной.
Харриет, с пунцовым напуганным лицом, одетая в легкое длинное белое пальто с поднятым воротом, застыла в дверном проеме. Ее длинные волосы, темные, но словно светящиеся изнутри, были скручены в тяжелый низкий узел. Шелковый голубой шарф, завязанный бантом, съехал чуть набок. Высокая, полноватая, старомодная до нелепости, она показалась Эмили героиней из какой-то другой эпохи, и трудно было понять, как они обе, такие разные, могут существовать в одном и том же историческом времени. Но, возможно, Эмили и не пыталась это понять. Поглощенная своей несообразной, неведомо откуда взявшейся виноватостью, она задумчиво разглядывала гостью.
— Простите меня, — проговорила Харриет, глядя на Эмили почти умоляюще. — Простите.
— Принеси совок для мусора, — бросила Эмили Блейзу. Блейз отправился на кухню за совком.
— Понимаете, — начала Харриет, обращаясь к обоим, из-за чего ей, как судье на теннисном корте, приходилось крутить головой то вправо, то влево. — Я просто не могла дожидаться в машине. Блейза я не догнала, но успела заметить, в какую дверь он вошел. Собиралась подождать на улице — но не выдержала. А сюда вошла вот только сейчас, — добавила она, тем самым ясно давая понять, что вошла не только сейчас.
Блейз вернулся из кухни с совком и щеткой и, согнувшись над камином, начал неумело сгребать в совок осколки покрупнее.
— Оставь это и убирайся ко всем чертям, — сказала Эмили, забирая у него совок. — Сиди в своей вонючей машине и жди.
— Может, лучше… — начал Блейз.
— Нет. Она пусть остается, а ты убирайся.
Блейз колебался. Повисла напряженная пауза, все трое молча смотрели друг на друга. Наконец Харриет догадалась шагнуть в сторону, и Блейз, словно очнувшись, направился к выходу. Две женщины, мимо которых он прошел не глядя, остались наедине.
— Думаю, раз уж вы здесь, мы можем перекинуться парой слов, но потом вы уйдете, — быстро проговорила Эмили. — Я не собиралась с вами встречаться, это ваша идея — не слишком удачная, на мой взгляд.
Эмили стояла, широко, по-хозяйски расставив ноги, глядя на свою гостью снизу вверх. Ей по-прежнему было стыдно, но, во всяком случае, она уже успокоилась. Руки ее были сжаты в кулаки, и вся она была словно цельнолитая, словно выплавленная из какой-то очень упругой стали. Чувствуя себя несгибаемой и в то же время гибкой и молодой, она радовалась тому, что может уверенно и спокойно произносить какие-то слова, но понятия не имела, что ей делать и что говорить дальше.
— Простите, — снова сказала Харриет. — Я, наверное, помешала. Надеюсь, вы не думаете, что я… Блейз ведь успел сообщить вам, что мне уже все известно? Для меня это было большое потрясение.
— Какая жалость. — Эмили заложила сжатые в кулаки руки за спину. Не сводя глаз с Харриет, она принялась раскачиваться с пятки на носок. Теперь она была довольна, что напялила с утра свою самую старую водолазку. В первую минуту, когда Блейз сказал ей, что привез Харриет, она чуть не бросилась переодеваться.
Взгляд Харриет блуждал по комнате, перебегая с одной вещи на другую. Простенький сервант без одной дверцы, оконное стекло с длинной трещиной, кресло с подранной обивкой, пятно на ковре. Ричардсон, свернувшийся в старой коробке из-под обуви.
— Вот-вот, смотрите как следует, — сказала Эмили.
— Не сердитесь на меня. — Харриет уже переключилась на Эмили и теперь изучала ее с тем же откровенным любопытством, с каким только что разглядывала Ричардсона. — То есть, конечно, моей вины тут нет, но я хорошо понимаю, сколько вам пришлось выстрадать. Я знаю, Блейз вел себя нехорошо по отношению к вам, он мне все рассказал.
— Так уж и все, — сказала Эмили. — Очень сомневаюсь. — Во всяком случае, очень надеюсь, что не все, добавила она про себя. — Я понимаю, вам, конечно, приятно было бы видеть во мне страдалицу, но уверяю вас, это не так. Мне-то как раз жилось не так уж плохо. Это вас, бедненькую, дурачили столько лет…
— Не надо, — остановила ее Харриет и неожиданно добавила: — Может быть, выпьем чаю?
Эмили разобрал смех. Она смеялась хрипло, зло, долго не могла остановиться.
— Послушайте, выпейте лучше хереса, — сказала наконец она и достала из серванта два стакана. Наполнив, взяла один себе, другой оставила на столе.
— Я ведь не совсем из любопытства пришла, — сказала Харриет. — То есть мне, конечно, хотелось посмотреть, но… Не знаю, поймете ли вы, каково это — услышать совершенно неожиданно… про ребенка и про все…
Хочу ли я видеть ее слезы? — спросила себя Эмили. Нет. Никаких слез. Если она заплачет, я тоже не выдержу и разревусь. Сейчас главное — пережить этот кошмар, не дать ей взять над собой верх. Только продержаться до конца разговора, выпроводить ее — а тогда уже рыдать, голосить, все что угодно. Красивое лицо Харриет казалось непомерно строгим — наверное, ей тоже нелегко было себя сдерживать — и непомерно большим. А она не такая уж старуха, подумала Эмили. И не такая уродина. Он лгал. Только никаких слез. Сцепив зубы, она молча ждала, что будет дальше.
— Мне просто было важно вас увидеть, — продолжала Харриет. — Чтобы почувствовать, что все это реально, мне надо было как бы установить с вами некие отношения…
— Я не желаю иметь с вами никаких отношений, — сказала Эмили. — Для меня вы не существуете.
— Но дело в том, что я существую, — негромко и терпеливо, словно растолковывая трудный для понимания собеседницы момент, проговорила Харриет. Глаза у нее при этом были огромные и серьезные.
Может, воспользоваться моментом, послать ее куда подальше, подумала Эмили. Я ее, она меня, вот и посмотрим, кто кого. Хотя что тут смотреть, ясно, что ей меня не одолеть; такую задавить — раз плюнуть, но это было бы слишком просто. Захочу — она у меня вмиг зальется горючими слезами, запросит пощады; но это тоже слишком просто, после самой противно будет вспоминать. Нет, пусть уж лучше все кончится поскорее, без всяких «кто кого».
— Не обольщайтесь, милочка, — тихо сказала Эмили и с неожиданной прямотой добавила: — Я хочу, чтобы Блейз был моим. Хочу, чтобы он жил со мной — по-настоящему. Вам ясно, чего я хочу? Сочувствую, конечно, но тут уж ничего не поделаешь. Вот так.
— Конечно, он должен чаще с вами встречаться, — заторопилась Харриет, — и об этом я как раз тоже хотела поговорить. — Она взяла со стола свой стакан, но не пила, а просто вертела его в руках. — Я знаю, что он до сих пор пренебрегал своими обязанностями. Вы, может быть, думали, что когда он мне расскажет, я… Впрочем, нет, я не знаю, что вы думали…
— Ну, во всяком случае, я не слишком надеялась, что вы потребуете развод, — усмехнулась Эмили. — Я не такая везучая. Но, собственно, не все ли теперь равно.
— В конце концов, мы с вами обе женщины…
— Так, и что?
— Пожалуйста, отнеситесь серьезно и спокойно к тому, что я скажу. Разумеется, все это было так неожиданно, и я почувствовала себя такой несчастной…
— Бедняжечка… — начала Эмили.
Харриет, уже оставившая свой стакан в покое, предостерегающе подняла руку и продолжала.
— Что-то очень важное и незыблемое, вернее, казавшееся мне совершенно незыблемым, ушло — или, во всяком случае, изменилось. Мне сейчас очень нелегко, и я много думаю о нашем с Блейзом браке. Я должна быть честной сама с собой — а значит, я должна думать и о вас. Вы говорите, что между нами не может быть никаких отношений, и в обычном смысле вы, вероятно, правы… Но мы просто должны признать друг друга. Я хочу сказать… я не собираюсь мешать Блейзу… встречаться с вами и выполнять свои… обязанности, финансовые в том числе… И я никогда…
Сейчас она не выдержит, подумала Эмили, и ей вдруг захотелось протянуть собеседнице руку помощи.
— Выпейте хереса, — сказала она.
— Да, да, конечно. — Харриет предприняла еще одну отчаянную попытку объясниться. — Понимаете, мы же не можем притворяться, особенно после того, как мы друг друга видели, это будет неправильно, и мы обе должны помочь Блейзу, и, кроме того, нам нужно думать о вашем ребенке, а есть еще обязанности, которые надо выполнять…