Харриет, уже оставившая свой стакан в покое, предостерегающе подняла руку и продолжала.
— Что-то очень важное и незыблемое, вернее, казавшееся мне совершенно незыблемым, ушло — или, во всяком случае, изменилось. Мне сейчас очень нелегко, и я много думаю о нашем с Блейзом браке. Я должна быть честной сама с собой — а значит, я должна думать и о вас. Вы говорите, что между нами не может быть никаких отношений, и в обычном смысле вы, вероятно, правы… Но мы просто должны признать друг друга. Я хочу сказать… я не собираюсь мешать Блейзу… встречаться с вами и выполнять свои… обязанности, финансовые в том числе… И я никогда…
Сейчас она не выдержит, подумала Эмили, и ей вдруг захотелось протянуть собеседнице руку помощи.
— Выпейте хереса, — сказала она.
— Да, да, конечно. — Харриет предприняла еще одну отчаянную попытку объясниться. — Понимаете, мы же не можем притворяться, особенно после того, как мы друг друга видели, это будет неправильно, и мы обе должны помочь Блейзу, и, кроме того, нам нужно думать о вашем ребенке, а есть еще обязанности, которые надо выполнять…
— Какие же? — спросила Эмили.
— Видите ли, я считаю вас жертвой, а не преступницей…
— Я на седьмом небе от счастья!
— И, насколько я понимаю, проблема сейчас в том, как сделать, чтобы всем было лучше… и я очень прошу вас меня поддержать. Получается, что я должна помочь Блейзу помочь вам… Я должна — у меня даже нет выбора.
— Бред какой-то, — сказала Эмили. — Слюнявая сентиментальщина. Я же вам объяснила, чего я хочу. Вы что, меня не поняли? Поняли? Ну тогда возвращайтесь в свою машину и скажите своему мужу, чтобы отвез вас обратно домой.
Бесшумно вошел Люка. В руках он держал шерстяного поросенка, шея которого была снова перетянута удавкой. Дойдя до середины комнаты, Люка молча остановился перед Харриет.
Харриет невольно ахнула.
— Уйди, — сказала Эмили. — Пожалуйста, уйди.
— Нет, не надо, — сказала Харриет — Люке, не Эмили. Люка продолжал смотреть на нее молча. Потом он сказал:
— Я тебя видел.
Лицо Харриет, только что походившее на застывшую маску с огромными серьезными глазами, тотчас преобразилось, неподвижные до этого момента черты исполнились страданием, нежностью и болью. Брови взлетели вверх, словно она силилась что-то сказать, но не могла.
— Я тоже, — тихо, почти шепотом выговорила наконец она. Двое молча изумленно разглядывали друг друга.
— Все, хватит! — крикнула Эмили, оборачиваясь к Люке. — Убирайся, черт возьми!
Люка, по-прежнему не обращая внимания на мать, задумчиво помахал рукой, после чего удалился так же тихо, как пришел. Харриет невольно подалась вперед, за ним. Слезы потекли по ее щекам.
Какое-то время Эмили разглядывала Харриет молча. Потом, словно вдруг прорвало невидимую плотину, из ее глаз тоже хлынули слезы. Она села за стол и уронила лицо на руки.
— Уходите, — не отнимая ладоней от мокрого лица, с трудом выговорила она. — Если в вас есть хоть капля порядочности, уходите…
— Простите…
Дверь тихо затворилась. Оторвав руки от лица, Эмили вцепилась в скатерть зубами и глухо, тоскливо завыла.
* * *Люка, сидевший в окружении собак посреди солнечной лужайки, внушал своим тайным наблюдателям, которых сегодня у него было больше чем достаточно, самые разнообразные чувства. Со своей стороны он с чисто детской непосредственностью демонстрировал себя всем желающим, словно предлагая усматривать в своем присутствии кому что вздумается, от чуда до наваждения. Одет он был в шорты, школьную куртку поверх старенькой линялой футболки с Микки Маусом и стоптанные сандалии. Грязные худые ноги, торчавшие из куцых шорт, выглядели несоразмерно длинными, наводя на мысль о том, что дети в этом возрасте растут как на дрожжах. Собаки, все семь, были, разумеется, в сборе. Ершик, млеющий от возбуждения и сознания своей избранности, покачивался у Люки на руках, задрав лапы кверху и подставляя солнцу голый розовый в черных пятнах животик. Глаза его были блаженно зажмурены, черные в мелких морщинках губы растянулись в собачьей улыбке, обнажая острые белые клычки. Остальные собаки, все, кроме Лоренса, взирали на счастливчика со смиренной завистью, почтением и благоговением. Аякс, умевший всегда хранить солидное достоинство, возлежал рядом в позе сфинкса, лишь изредка подергивая влажным носом, его темные влажные глаза с густыми ресницами (как у красавицы-еврейки, говорила Харриет) были устремлены на дарующего милости Люку. Панда и Бабуин — неразлучная парочка — расположились на траве перед Люкой и утешали друг друга как могли: Панда валялся на спине в той же позе, что и Ершик, бесстыдно демонстрируя свой мужской орган и поросшее редкими коричневыми волосками брюхо, черный косматый Бабуин неловко терся о ребра друга, заодно помогая тому поддерживать равновесие. Оба были известные грязнули и умудрялись каким-то загадочным образом вывозиться в грязи даже в самую сухую погоду. Малыш Ганимед (всегда почему-то именуемый «малышом», хотя Ершик был не больше его) лежал в своей любимой позе коврика, уткнувшись мордой в ногу Люки между ремешками сандалии. Нога, по-видимому, источала бесподобный аромат, потому что время от времени он лизал ее, самозабвенно закатывая к небу блестящие, как две черные сливы, глаза. Баффи, вечный изгой, страдающий комплексом неполноценности, сидел чуть поодаль, позади Панды с Бабуином. У него были янтарные глаза с темными свисающими из уголков слезинками и рыжая усатая морда (ее туповатое выражение вмиг покорило сердце Харриет в Баттерсийском доме собак). Чтобы обратить на себя внимание, он время от времени жалобно скулил. Колли Лоренс, мнивший себя человеческим существом, сидел, бесцеремонно привалившись к плечу Люки и снисходительно поглядывая сверху вниз на все это собачье сборище.
— Что это за мальчик? — спросил Эдгар у Монти. — Наверное, какой-нибудь племянник?
За разговором они уже несколько раз обошли сад по дорожке, выстриженной в высокой, только-только входящей в колос траве. «Мы с тобой прямо как раньше, — сентиментально заметил по этому поводу Эдгар. — Помнишь, как в колледже мы любили ходить кругами по галерее?» Солнце вовсю наводило несколько поблекший за последние дни глянец, превращая пейзаж в райскую картинку из средневекового часослова. На картинке преобладало белое и зеленое.
Вдоль забора, отделявшего сад от Худхауса, росла белая наперстянка. Монти машинально сорвал один цветок и принялся изучать ярко-пунцовые пятнышки в его сердцевине. Кажется, про эти пятнышки что-то говорилось у Шекспира? Или то была не наперстянка, а какой-то другой цветок? Может, спросить Эдгара? Нет. Эдгар наверняка знает. Монти надел белую чашечку, как наперсток, себе на мизинец. Сегодня, по просьбе Харриет, он должен был рассказать обо всем Эдгару. По собственной инициативе Монти ни за что не стал бы этого делать, такого рода эмоциональные беседы слишком ко многому обязывают. Кроме того, Монти меньше всего хотелось, чтобы между Эдгаром и теми странными, завораживающими событиями, которые происходили сейчас в Худхаусе, протягивались все новые и новые нити. В самой сердцевине этих событий было что-то очень личное для Монти, что-то, чем он сейчас жил. Он не хотел посвящать Эдгара. Но Харриет попросила — значит, он должен подчиниться. Полчаса назад Эдгар говорил, что собирается ехать обратно в Оксфорд; но, услышав новость, он наверняка захочет задержаться. Думая обо всем этом и помахивая мизинцем в белом прохладном колпачке, Монти молча шагал по садовой тропинке, уже в сторону дома.
— Так что это за мальчик?
— Младший сын Блейза. — Монти смял цветок наперстянки и бросил его в траву.
— Извини, я не совсем понял… Что ты сказал?
— Блейз, как выяснилось, несколько лет содержал любовницу с ребенком. Харриет только сейчас об этом узнала. А этот мальчик сын Эмили Макхью, любовницы Блейза.
Монти готов был услышать в ответ горестное восклицание, но Эдгар молчал. Пауза так затянулась, что в конце концов Монти не выдержал и обернулся. Эдгар стоял на месте. На побагровевшем его лице отобразилось горестное, почти карикатурное выражение недоверчивости и негодования.
— Правда?.. Это что, правда?
— Да, — сказал Монти. — Я знаю это от Харриет. Ей хочется, чтобы ты тоже знал. Она держится прекрасно, — добавил он и поморщился, так глупо прозвучало это «прекрасно».
В темноватой прихожей желтоватые стройные пилястры перерастали под потолком в рельефные балки и сходились к центру, закручиваясь над головой причудливой спиралью.
— То есть ты хочешь сказать, что все эти годы… Да этому мальчику уже, наверное… И Блейз все это время обманывал свою жену… содержал любовницу и ни слова не говорил Харриет?
— Именно так. Можешь зайти выпить чего-нибудь. А потом уезжай.
Они вошли в мавританскую гостиную. Во времена мистера Локетта в нише, обрамленной чечевичным узором, располагался фонтан. Монти заменил его книжным шкафом, и теперь павлиньи переливы загадочно синели над корешками книг.
— Я этого не вынесу, — сказал Эдгар, тяжело опускаясь в белое изящное плетеное кресло. Кресло жалобно скрипнуло.
— А тебе и не надо ничего выносить.
— Я хотел сказать: я не смогу больше туда приходить.
— Да?
Эдгар, облаченный в шерстяной костюм, нещадно потел — снять пиджак ему не пришло в голову. Монти был в одной белой рубашке и черных брюках с узеньким кожаным ремешком. В гостиной было прохладно, благо утром Монти предусмотрительно закрыл ставни. Достав высокие стаканы, он приготовил два коктейля: джин, сок свежевыжатого лимона, ломтик лайма, принесенного вчера Харриет, немного содовой, несколько листиков петрушки для украшения — так когда-то делала миссис Смолл. Софи никогда не пила коктейли, даже летом.
— Ну да, ведь в доме такое горе! Кошмар, ничего кошмарнее я просто представить не могу. Бедная Харриет!..
— Да, бедная Харриет, — отозвался Монти, страшно злясь на Эдгара: мог бы держать свои причитания при себе.
— Свинья этот Блейз. Вмазать бы ему как следует. Иметь такую прекрасную жену и при этом…
— Все не так просто, — сказал Монти. — Может, ты и прав. А может, нет. Мы никогда не узнаем, как там все было на самом деле.
— Конечно, не узнаем, — Эдгар пододвинул хозяину пустой бокал, явно за добавкой. — Не выспрашивать же, не лезть человеку в душу. И так ясно, Харриет перед ним чиста. Я только не совсем понял, на что это ты сейчас намекал.
— Ни на что я не намекал.
— А как она узнала?
— Блейз сам ей сказал. Нервы не выдержали.
— Свинья. Ай-ай-ай! Я уже не смогу разговаривать с Харриет как раньше.
— Раньше — это когда? Ты с ней знаком меньше недели.
— Надо же, она захотела, чтобы я тоже знал — удивительно, правда? Как выразить ей свое сочувствие?.. Боже, какое ужасное испытание!
— Ужасное, — согласился Монти. — Но, как ты правильно заметил, неприлично лезть людям в душу. Так что вали-ка ты обратно к себе в Оксфорд, вот что. Давай допивай и вперед.
Второй бокал Эдгар допил и уже держал в руке третий, наполненный до краев.
— Может, написать ей письмо? Как ты думаешь, я могу написать ей письмо?
— Вот-вот, напиши ей письмо. Из Оксфорда. А теперь допивай поскорее и уходи.
Харриет обещала зайти к Монти завтра утром на «долгий», как она сказала, разговор. Монти ждал ее прихода с чувством смутного, но в целом приятного волнения. Сейчас ему хотелось, чтобы Эдгар поскорее убрался и не мешал ему думать о Харриет.
* * *— Что это ты такое делаешь? — спросил Дейвид.
Харриет, одетая в свое бледно-лиловое платье и белый жакет, хлопотала на светлой по-летнему кухне. На столе, покрытом красно-белой скатертью, уже стоял лучший чайный сервиз и было приготовлено угощение: мед, тоненькие тосты с маслом, печенье с цукатами. Это было странно. В доме Гавендеров чай во второй половине дня никто не пил, а цукаты Харриет держала для себя, она любила перехватить что-нибудь вкусненькое часов в одиннадцать.
Харриет молча указала взглядом за окно. Бледные щеки Дейвида вспыхнули, но больше в его лице ничего не изменилось.
— Это он, надо понимать? — Да.
— И она тоже здесь?
— Нет.
— И часто у нас будут такие визиты?
— Не знаю.
— Ты его приглашала?
— Нет.
Дейвид направился к двери.
— Куда ты?
— Гулять. Не вернусь, пока он здесь.
— Дейвид, — сказала Харриет. — Пожалуйста, поговори с ним. Скажи ему хоть слово. Одно только слово, ради меня. Пригласи его выпить с нами чаю.
Дейвид внимательнее взглянул на мать. Она стояла перед ним с ярко-красной, как у какой-то экзотической птицы, шеей, лицо тоже было красное и взволнованное, даже как будто опухшее от волнения, но глаза сухие.
— Знаю, что это очень трудно, — сказала Харриет. — Но если не решишься сейчас, в следующий раз будет еще трудней. Надо сделать вид, что это легко и естественно, иначе потом будет просто невыносимо. Пожалуйста, Дейвид. Я прошу тебя.
Вошел Блейз, как-то странно преобразившийся. Вид у него теперь был конфузливый и глуповатый — примерно как у Баффи, — лицо небритое, в красных пятнах, сквозь щетину проступали пунцовые точечки раздражения.
— Смотри, кто к нам пришел, — сказал он, улыбаясь Харриет нелепой конфузливой улыбкой.
Дейвид поспешно отвернулся, как в детстве, когда не мог видеть, как кто-нибудь из родителей некрасиво ест.
— Что будем делать? — робко спросил Блейз.
— Я попросила Дейвида поздороваться с ним и пригласить его на чай, — сказала Харриет.
— Дорогая… Думаешь, это… возможно?
— Разумеется, возможно. Не сидеть же ребенку на лужайке, с собаками.
Блейз обернулся к Дейвиду. Он, видимо, собирался что-то сказать, но не успел.
Дейвид уже выскочил из кухни и стремительно пересекал лужайку. Его распирало от примитивного чувства неприязни к чужаку, явившемуся без спроса. Хотелось кричать: убирайся, это мое, я здесь живу!.. Подойдя к Люке, он молча остановился. Разлегшиеся собаки тотчас повскакивали, даже Ершик вывернулся из объятий Люки и шлепнулся на траву. Послышалось неясное ворчанье. Маленький кареглазый мальчик смотрел на большого голубоглазого.
— Моя мама приглашает тебя в дом, на чашку чая. Люка не отвечая смотрел снизу вверх в его серьезное напряженное лицо. Потом сказал:
— Хочешь, покажу тебе свою жабу?
И Дейвид, у которого до сего момента внутри все клокотало от возмущения, Дейвид, только что передавший Люке материнское приглашение враждебнейшим тоном, на какой только был способен, вдруг ощутил в своей душе неумолимый зов долга и, злясь на себя, все же вынужден был подчиниться.
Он глубоко вздохнул и сказал:
— Да.
Люка привстал на коленях и бережно, двумя руками извлек из кармана куртки маленькую коричневую жабку. Жабка в его ладонях немного подергалась, но скоро затихла и сидела спокойно, как на дне чаши, сосредоточенно, даже как будто нахмуренно глядя вверх блестящими выпученными глазами. На солнце ее темная сухая пятнистая спинка блестела как лакированная.
Дейвид тоже опустился на колени, чтобы посмотреть поближе.
— Смотри, они разглядывают что-то вместе, — сказала Харриет.
Голос ее слегка дрожал, но она все-таки держалась. То, что поняла Эмили, едва взглянув на Харриет, поняла и Харриет в тот же самый момент, причем поняла так ясно, будто могла читать в душе Эмили как в открытой книге. Харриет ждала холодной вражды и ненависти, но вдруг обнаружила, что никакой ненависти нет, что стоящая перед ней женщина сама достойна не ненависти, но жалости и сочувствия. Ибо Харриет сразу же разглядела муки стыда и вины, которые Эмили так старательно пыталась от нее скрыть (в какой-то мере они послужили для Харриет утешением).
Блейз так и не услышал от жены рассказа о том, что произошло тогда после его ухода. Она прекрасно понимала, что никакими словами тут ничего не объяснишь: ведь и тогда дело было вовсе не в словах, которыми они с Эмили успели обменяться. В целом Харриет чувствовала, что она может гордиться собой. Не послушав Блейза, она поступила так, как, по ее разумению, должна была поступить, при этом сумела сохранить достоинство и продемонстрировать Эмили доброжелательность, идущую не из слов, а из самого сердца. Ей удалось, притом без всяких ухищрений, утвердить свои собственные принципы на чужой территории. Никакой вульгарной сцены, которой так опасался Блейз, не было да и не могло быть; ее не могло быть именно благодаря Харриет, ее железной воле и железной кротости. Все получилось как нельзя лучше, мужество не изменило ей, и коротенькая встреча с Люкой, полная неясного пока загадочного смысла, тоже прошла удачно и на удивление легко.
В то же время Харриет понимала, что беда еще не обрушилась на нее всей своей тяжестью, но что это неминуемо произойдет позже. Просто, пока этого не случилось, она спешила предпринять какие-то разумные шаги, сделать все, чтобы защитить свой дом от надвигающейся стихии. Страх и тоска маячили над самой ее головой, они висели в летнем стоячем воздухе, как черный надувной шар, она лишь легонько отталкивала его рукой, он отлетал немного, но по-прежнему колыхался где-то рядом. И все же она держалась стойко. Более того, она чувствовала небывалый прилив сил и сознавала, что именно она, а не кто-то другой, держит в руках все нити. Все окружающие теперь зависят от нее, и если только возможно помочь, исцелить, отвести беду, то сделать это способна лишь она одна. Даже в эту минуту, в этом призрачно-синеватом, как перед бурей, свете, она смотрела на изумленного Блейза и, казалось, видела все, что происходит в его душе. Она знала, что он чувствует, когда два его сына, стоя друг перед другом на коленях, разглядывают что-то вместе и о чем-то говорят.