— Боже мой, — пробормотал Блейз. — Боже мой. — Он никак не мог избавиться от идиотской смущенной ухмылки — вероятно, надеялся с ее помощью скрыть свое безмерное облегчение. В ответ на его вопросы Харриет сказала только, что разговор с Эмили «прошел хорошо». Значит, обошлось без скандала. Сам он потом к Эмили не заходил, дождался Харриет и повез ее домой. Вернувшись, они сели обедать — правда, обед был достаточно условный, к еде никто не притрагивался. Говорили, преодолевая неловкость, об Эмили, потом понемногу перешли на себя, вспоминали первые дни своей совместной жизни.
После обеда Блейз выскользнул из дома, чтобы позвонить Эмили из автомата.
— А, это ты, — ответила трубка знакомым ледяным тоном.
— Да. Прости меня.
— Пошел к черту.
— Спасибо, ты была добра к миссис Флегме.
— Нет никакой миссис Флегмы.
— Ну, к Харриет. Все равно, спасибо.
— Это она была добра ко мне.
— Можно заехать к тебе завтра утром?
— Заезжай не заезжай, какая разница? — сказала трубка — и послышались короткие гудки.
В целом можно было считать, что разговор прошел вполне мирно.
К себе в кабинет Блейз возвращался на цыпочках, чтобы не беспокоить Харриет: она предупредила его, что хочет прилечь. Он тоже растянулся на софе и, глядя в потолок, покачивался на волнах своего огромного облегчения. Пока что все шло без осложнений, обе женщины являли ему одну только доброту. Неужели, спрашивал себя Блейз, неужели возмездие миновало его? Неужели худшее уже позади? Может ли Господь, в лице двух прекрасных женщин, простить его и, несмотря ни на что, даровать спасение? Конечно, говорить об этом окончательно еще рано. Но хотя бы сегодня, сейчас он удостоен этой великой милости — он, недостойный. И, поражаясь всему происходящему, Блейз моргал и растерянно улыбался. Он тоже чувствовал, что черный шар нависшей беды колышется где-то рядом, и тоже, как и Харриет, пытался незаметно оттолкнуть его подальше от себя. Сердце его переполняла любовь к Харриет и любовь к Эмили, и впервые за столько лет эта его двойная любовь не терзала его своей греховностью.
Теперь, когда на его глазах совершалось невозможное — Люка разговаривал с Дейвидом, — Блейз готов был бухнуться на колени и орать о своей благодарности на весь мир. Он обернулся к Харриет — она смотрела на него с совершенной нежностью и с совершенным пониманием.
— Ну, что ты, ну… — послышался ее такой родной голос, она притянула его к себе, и его пылающий лоб прижался к ее плечу.
* * *— Представляешь, — сказала Харриет, — он признался во всем только одному человеку. И знаешь, кому? Магнусу Боулзу.
— Вот как, — пробормотал Монти.
— Чувствую себя, как какой-то мифологический персонаж, — сказала она. — Будто в самой боли черпаю силы, чтобы переносить эту боль. Смешно, да?
— Нет.
— Конечно, я еще не до конца пережила этот кошмар. Потом еще будет вторая фаза, или вторая волна, неважно. Многие как раз на этом ломаются, даже умирают.
— Ты не умрешь.
— Я стала теперь такая болтливая — как хмельная, честное слово. И все время будто смотрю на себя со стороны и сама себе дивлюсь: надо же, такое выдержать!
— Ты удивительная женщина.
— Ты рассказал Эдгару? — Да.
— И что он?
— Сказал, что хочет вмазать Блейзу.
— Он такой хороший. Ах, Монти, как все это… странно. Понимаешь, просыпаюсь сегодня утром — и сразу же такая страшная боль… В первую минуту показалось даже, что это все дурной сон.
— Понимаю.
— Я будто живу этой болью, будто скольжу по ней, как по волне.
— Ну и хорошо. Скользишь — значит, с головой не накрыло.
— Да. Пока да. Странно, но я чувствую себя такой всесильной, раньше так никогда не было. Наоборот, я сама всегда зависела от своих близких, и всегда они оказывались сильнее меня — отец, Эйдриан, потом Блейз. Даже Дейвид. И вдруг — все кругом начинают зависеть от меня. И она тоже зависит от меня. Ой, Монти, зато малыш — такой славный!
— И что, у тебя к нему никакой ненависти?
— Ну что ты! Как может женщина ненавидеть ребенка!
— Подозреваю, что некоторые женщины могут. — Впрочем, Монти был не совсем в этом уверен. Что вообще он знал о женщинах? Так ли разительно они отличаются от мужчин? Софи он почему-то никогда не относил к разряду женщин. Сейчас он немного злился на себя, потому что никак не мог понять состояние Харриет: ее реакции по-прежнему оставались для него загадкой.
— И, знаешь, я тоже ему понравилась… И это так удивительно… Это как новая любовь среди полного безумия, как…
— Животворящий родник. Оазис в пустыне.
— Смеешься! Ах, Монти, как ты мне помогаешь.
— Я ничего такого не сказал.
— А ничего такого и не нужно. Просто… видишь ли, ты единственный человек, с которым я могу говорить, и вот теперь я наконец чувствую, что мы говорим с тобой по-настоящему. То есть — мы теперь понимаем друг друга; что бы я ни сказала, я знаю: ты меня поймешь.
Пожалуй, так оно и было. Это необыкновенное возбуждение Харриет, этот ее хмельной — Монти тоже не мог подобрать лучшего слова — кураж в один день смел преграды, столько лет мешавшие им понять друг друга: ее неуверенность, его отрешенность. Вдруг оказалось, что Харриет ведет разговор, причем делает это легко и свободно; она, по всей видимости, впервые в жизни была по-настоящему занята собой. Она интересовалась собой, даже любовалась собой, своей способностью превозмочь боль, своим, как она говорила, «всесилием», — и это самолюбование неожиданно оборачивалось мощным жизненным стимулом, источником света и тепла.
— Блейз мой муж, что бы ни случилось. Да мало ли что могло случиться: рак, слепота, безумие, в конце концов… Болезнь могла приковать его к постели. Что бы я тогда делала? Ходила бы за ним, заботилась о нем, а как же иначе! Конечно, такой беды я не ждала — но что теперь делать? Не бросать же его. Да я и не могу его бросить!.. Знаешь, мы с Блейзом вдруг стали ближе друг к другу, наша любовь даже окрепла, мы оба острее почувствовали радость жизни, будто нам удалось спастись после кораблекрушения…
— Ты добрая, удивительная.
— Не в этом дело. Понимаешь, это его облегчение… Представь себе священника, который отпускает человеку грехи. Видеть, как с человеческой души спадает тяжкий груз, — это удивительно, правда. Еще никогда не было, чтобы я, своей властью, могла дать любимому человеку то, что настолько ему необходимо. Так что с моей стороны это чистый гедонизм.
— Когда человек находит удовольствие в праведных поступках, это называется не гедонизм, а добродетель.
— Он такой смиренный и такой откровенно счастливый — оттого, что не надо больше лгать… и что этот вечный страх, обман — все позади. И он по-настоящему раскаивается, все, все понимает, нисколечко себя не щадит. Я никогда его таким не видела — точнее, не только его, я вообще ничего похожего не видела. Так бы и обнимала его все время, и приговаривала: все хорошо, все в порядке.
— Ну что ж, — сказал Монти, — я рад, что и правда все хорошо.
Его самого несчастье чуть не лишило жизни, чуть не раздавило, как червяка, — Харриет же, когда несчастье обрушилось на нее, как будто расцвела; она даже выглядела моложе. Глаза ее сияли радостью и изумлением, толстая золотисто-каштановая немного растрепанная коса то ли была по-новому заплетена, то ли легла как-то особенно удачно. Когда Харриет говорила, ее полные руки двигались свободно и уверенно, а подол сине-белого полосатого платья легко касался пола. До Монти долетал запах свежестиранного платья, запах пудры и теплого тела, запах роз.
Они сидели в белых плетеных креслах на маленькой веранде, стеклянную крышу которой поддерживали резные деревянные кариатиды; за много лет древесина растрескалась, и теперь они походили на носовые украшения, снятые со старых кораблей. В одном углу веранды, где скопились солнечные блики от множества стекол, зримо клубился густой горячий воздух, пропитанный цветочной пыльцой. Монти сидел в рубашке с закатанными рукавами, положив на стол тонкие и белые, но поросшие темными волосками руки, и мучился от жары. Была половина двенадцатого. Он пил смесь из джина с лимонным соком и петрушкой. Харриет ничего не пила — была пьяна сознанием своего всесилия. На душе у Монти было так скверно, что хотелось выть, в нем вскипало странное глухое раздражение. Может, он и впрямь рассчитывал повампирить на семейной драме Гавендеров — надеялся, что чужое горе поможет ему забыть свое? Но испытал разочарование, потому что вместо всепожирающей злобы и отчаяния, вместо вакханалии ненависти на его глазах совершалась победа мужества и достоинства. Или он и впрямь собирался выступить в роли утешителя Харриет?
— Все равно, — сказал он, — твои беды еще только начинаются. Эмили Макхью существует, и…
— Все равно, — сказал он, — твои беды еще только начинаются. Эмили Макхью существует, и…
— Да-да, я знаю, что она существует. Я это знаю. Блейз сейчас у нее — я сама его туда послала. Монти, я хочу, чтобы ты тоже с ней познакомился. Мне ее так жалко! Знаешь, она мне даже понравилась — представь, мы с ней не возненавидели друг друга. Я хочу пригласить ее к нам, чтобы она увидела, как мы живем, увидела настоящую семью, настоящий дом. Хочу, чтобы она приняла все это и не чувствовала себя… обделенной, что ли, всем чужой. Я сумасшедшая, да? Сначала мне самой казалось, что вот еще немного — и все, не выдержу больше, умру от горя. Но теперь… Понимаешь, все должно наладиться, и все наладится, что бы там ни было. Я чувствую в себе столько силы — могу, если надо, хоть весь мир перевернуть.
— Ты удивительная женщина, — снова сказал Монти. Да, подумал он про себя, она все-таки заставит Эмили страдать, по-своему она ее накажет. От этой мысли ему стало немного легче.
— А теперь я должна как-нибудь усыновить Люку…
— Послушай, у Люки все-таки есть мать! И даже отец, если на то пошло.
— Да нет, я не в буквальном смысле, я еще не совсем сошла с ума. Жить он, конечно, будет с Эмили, но я хочу, чтобы он приходил к нам как можно чаще и чтобы у него была здесь своя комната. Разве плохо, если у мальчика будет вторая мать? А еще мы решили перевести его в более приличную школу.
— Кто это — мы?
— Мы с Блейзом. Завтра я снова встречаюсь с Эмили, постараюсь решить с ней этот вопрос. Блейз уверен, что она не будет возражать. Хотя, конечно, на все это понадобится время.
— Ты что, совсем его не ревнуешь? — спросил Монти. Нескончаемые, почти механические муки ревности безжалостно искалечили его семейную жизнь. Неужели, думал он, лекарством от таких терзаний может быть обычное великодушие? Если, конечно, это великодушие.
— Ну почему же. Ревную, — Харриет подняла с пола подол полосатого платья и подоткнула под себя. — Пожалуй, я все-таки тоже попробую твой коктейль. Понимаешь, я просто напускаю на себя важность, пытаюсь сама себя убедить, что все смогу. Потому что, если я не смогу — тогда мы все пропали. Ты не представляешь, сколько мне сейчас надо мужества, чтобы не разреветься.
— Извини. — Кретин, выругался он про себя. Она действительно умная и мужественная женщина. Мне просто хочется думать, что все это не настоящее, — но это настоящее.
— Ревную к прошлому, как последняя дура. И ведь понимаю, что теперь это не имеет значения, все ушло, там давно уже ничего нет. Но раньше-то было: он же любил ее, он же спал с ней!
— А теперь? — спросил Монти. Блейз на этот счет высказывался как-то очень уклончиво.
— Нет, теперь нет, конечно. В том-то и дело. Теперь она — бремя, которое он обязан нести…
А не лжет ли ей Блейз? — подумал Монти, но тут же печально усмехнулся про себя. Мне уже не суждено это узнать: Блейз никогда меня не простит за то, что в его драме я оказался хладнокровным зрителем, а сейчас вдобавок сижу и выслушиваю откровения Харриет.
— Конечно, я ревную, — сказала Харриет рассеянно, глядя огромными глазами куда-то в палисадник; там, под полуденным солнцем, вывесив языки, поджидали хозяйку Ершик и Панда с Бабуином. — Просто я не могу себе позволить сходить с ума от ревности. Я должна владеть собой, вообще владеть ситуацией. Этого ждут от меня все — Блейз сказал, даже Эмили ждет. И я должна их всех спасти. Конечно, это фиаско, катастрофа. Для многих семей это, наверное, был бы конец — только не для моей. Мы сделаем все как надо — сделаем все. Со стороны это, наверное, похоже на какой-нибудь банк, который разорился, но твердо намерен заплатить по всем счетам. Мы должны отвести место для Эмили в нашей жизни, нам придется это сделать. Я понимаю, радости мне от этого будет мало. Но, как ты правильно заметил, она ведь существует, и ее сын тоже. Конечно, если бы не Люка, Блейз давно бы ее бросил — и она это знает. Но Люка есть, и, возможно, он-то как раз всем нам и поможет. Возможно, с ним все мы будем вести себя гораздо лучше. Чистота и невинность всегда помогают.
— А что Дейвид? — спросил Монти — вовсе не затем, чтобы лишний раз помучить Харриет; просто он хотел убедиться, что она все предусмотрела, ничего не упустила.
Харриет, по-прежнему глядя в палисадник, болезненно сморщилась.
— Очень переживает, Блейзу за все время еще ни слова не сказал. Возможно, он… нет, я не могу сказать, что он больше всех пострадал, да я и не дам ему так страдать, просто не допущу… Он уже не ребенок. Он достаточно взрослый и достаточно здравомыслящий мальчик, чтобы все это пережить. И я помогу ему, мы справимся. Но это трудная большая задача, которую придется решать каждый день, — а мы пока еще в самом начале. Представь: человек жил себе всю жизнь без всяких забот, и вдруг война, и вот он уже мобилизован. Ах, Монти, ты ведь поможешь мне, да? — Не оборачиваясь, она протянула ему руку, и Монти взял ее ладонь и задержал в своей. Из сада, из-за угла дома, появился Аякс; послав хозяйке собачью улыбку, он тоже улегся посреди палисадника и вывесил язык. — Монти, что еще сказал Эдгар, когда ты все ему рассказал?
Монти отпустил ее руку.
— Очень жалел, что теперь не сможет с тобой разговаривать как раньше.
— Да почему же не сможет? Пожалуйста, скажи ему, пусть приходит, я буду только рада! Для меня чем больше людей, с которыми я могу об этом говорить, тем лучше. Пусть все о нас знают, все должно быть гласно, как сам брак, — иначе жизнь превратится в кошмар.
— Насчет этого вы с Блейзом тоже договорились? — поинтересовался Монти. — Я имею в виду гласность.
— Н-не совсем… То есть мы еще не решили… В любом случае, скажи Эдгару, что он может приходить и говорить со мной сколько угодно.
— Хорошо, скажу. — Монти почувствовал, как глухое раздражение снова поднимается в нем. В этой хмельной, возбужденной Харриет было что-то абсурдное. Намерения у нее, конечно, благие, но во что-то они выльются?
— И еще я хотела бы поговорить об этом с Магнусом, — сказала Харриет.
— Не уверен, что это возможно.
— Откуда, интересно, у человека берутся силы, чтобы такое пережить? Я будто вдруг оказалась одна в чистом поле — поле такое голое, как правда, и ветер свищет над головой. Я сначала только плакала, плакала, больше ни на что не было сил. А потом поняла, что выход только один: я должна любить Блейза еще сильнее, чем раньше, только это нам всем поможет, — и поняла, что мне это совсем не трудно, я могу любить гораздо сильнее!
— А если Эмили Макхью не примет твоих условий? — спросил Монти.
— Примет, — сказала Харриет. — Должна принять. Для нас обеих теперь все изменилось, и жить нам тоже придется по-новому. Звучит, конечно, самонадеянно, но — понимаешь, она меня не возненавидела и… В общем, я заставлю ее принять мои условия.
— То есть верховодить будешь ты?
— Ну вот, опять ты смеешься надо мной! И, кажется, смотришь на часы. Все, мне пора! Эй, мальчики, за мной! Пожалуйста, Монти, помоги мне справиться со всем этим. Мне так нужна твоя помощь. Не забудешь сказать Эдгару, ладно? Ах, Монти, опять ты!.. Умоляю, не давай мне больше никаких вещей. Это же, наверное, очень ценная чаша, посмотри, какие на ней золотые листочки, или уж не знаю, что это такое! Что скажет миссис Смолл, когда приедет!..
После ухода Харриет Монти вернулся к себе в кабинет. Окна, как всегда в жару, не закрывались, однако темно-красные деревянные ставни, расписанные голубыми тюльпанами с женскими головками вместо цветков, были закрыты — из-за этого по комнате разливались запахи сада, но воздух оставался прохладным. В полутьме прожилки на мраморных обоях закручивались в странные водовороты, по углам потолочных кессонов прятались тени; узкие шкафы вдоль стен (в коих, по задумке мистера Локетта, должны были стоять высокие стройные вазы и такие же высокие стройные мадонны) приглушенно мерцали драгоценными витражами, выполненными в виде растительного орнамента. Монти привычно опустился на колени и попытался отбросить от себя все мысли, но не смог. Казалось, душа его настойчиво искала в пустоте неведомого исцеления, которое мозг так же настойчиво отвергал. При таком раскладе от высших сил проку было немного, неясное глухое раздражение не желало отступать. Немного поборовшись с собой, Монти сел на ковер и, обхватив руками одно колено, стал смотреть на золотистую полоску света, которая пробивалась между ставнями. Так чего же он ждал, чего хотел? Мечтал увидеть, как Харриет будет рыдать и биться в истерике, полюбоваться на то, как рушится чужая жизнь, почувствовать, что он сам кому-то нужен?
Как легко и естественно пристраивается человек к чужим бедам. Что ж, если и он собирался пристроиться — ничего не вышло. Монти почувствовал, как в нем опять поднимается отвращение к самому себе, бесплодное и бессмысленное. Нужно бежать, думал он, — только куда? Да и мать скоро приедет. Но все же, пока он сидел на полу, раздражение понемногу улеглось. Вернулся и воцарился на своем законном месте образ Софи, с ним вместе вернулась привычная боль. Вот он видит маленькие ножки в изящных туфельках, а вот сверкнули круглые стекла очков, вот, вскинув голову, она смотрит на него дерзко и нетерпеливо — требует внимания, и этот взгляд выдает всю ее трогательную беззащитность, все то, что она так пытается от него скрыть. Сегодня ночью Монти снилось, что он не человек, а огромный зверь с выколотыми глазами, и Софи, совсем голая, в одной только украшенной цветами шляпе, ведет его за собой на цепи. Софи, у нее были такие маленькие груди. Монти мучительно хотелось плакать, но слез по-прежнему не было.