В первый раз Ив осознал, каким одиноким было его детство и какой одинокой обещала стать его юность: он вырос без ровесников. В замке не жило никого, кто был бы ему близок по возрасту.
А Вран, этот блестящий сеньор, вполне мог бы быть не младшим братом Азенор, но старшим братом самого Ива. Разве не истинный праздник — появление в замке такого человека?
Пятнадцать лет разницы, но какая пропасть лежит между двумя молодыми людьми, родственными по крови! Вран хорошо знал цену людям и вещам. Сам он, младший в семье, никогда не мог претендовать на наследство — которого, впрочем, и не было, — однако отличался практическим складом ума, умело занимал деньги и еще более умело поворачивал обстоятельства таким образом, чтобы не возвращать долгов.
Вран предпочитал жить в Ренне, в большом городе; там водились у него друзья и деловые знакомства. По слухам, возлюбленной у Врана не имелось (случайные подруги, естественно, не в счет). Вран не намеревался вступать в брак до тех пор, пока у него не появится сколько-нибудь значительного состояния.
Насколько понял капеллан из всего, что писал ему настоятель собора Святого Фомы из Ренна, влияние Врана на мечтательного, восприимчивого мальчика будет, скорее, благотворным, нежели каким-либо иным. Пора бы сиру Иву узнать, какова настоящая жизнь, и научиться управлять реальными обстоятельствами, а не одними только грезами.
Вран, как и Ив, обладал несомненным сходством с Азенор. Эсперанс понял это сразу, едва лишь увидел дядю с племянником вместе. Оба высокие, белокурые, с характерными узковатыми зелеными глазами. И улыбались одинаково: радость зарождалась в груди, медленно озаряла глаза, самую их глубину, и лишь потом, как бы с легким недоверием, проступала на губах.
— Какое прекрасное зрелище! — прошептал капеллан, от умиления совершенно позабыв о том, что он презирает Эсперанса и вообще с ним не разговаривает.
Эсперанс покачал головой:
— Я не доверяю этому человеку.
Капеллан уставился на него с изумлением:
— Как ты можешь такое говорить, глупый солдат? Сеньор Вран — родня Иву по крови, он отобьет у мальчика охоту предаваться глупым мечтаньям и растолкует наконец, что к чему. Теперь, после смерти сеньора Алена, нашему мальчику придется взять на себя все заботы по управлению замком… Да разве он справится — в пятнадцать-то лет, да еще получив такое глупое воспитание, какое ты дал ему?
— Я правильно его воспитывал, — огрызнулся Эсперанс. — Не успел только объяснить, что не следует доверять первому встречному: негодяи на этом свете встречаются куда чаще, чем хотелось бы.
Капеллан гневно передернул плечами и отвернулся.
— Я позабочусь о том, чтобы тебя удалили из Керморвана, — обещал он.
Эсперанс сильно побледнел и поскорее ушел. Он умел сделать так, чтобы о нем позабыли. Товарищи, с которыми он вместе воевал, когда-то всерьез утверждали, что Эсперанс наловчился даже отводить от себя стрелы врагов. И теперь Эсперанс крепко рассчитывал на это свое замечательное умение, поскольку больше всего боялся, как бы его и в самом деле не выгнали из Керморвана.
* * *С приездом Врана поистине ожил старый замок. На протяжении столетий все прежние владельцы Керморвана заботились лишь о том, чтобы стены его оставались высоки и крепки, а в нижних этажах главной башни не переводились запасы стрел и каменных шаров, которые сбрасывали на головы осаждающих. Вран был первым, кого обеспокоили иные вещи.
Он заказал в Ренне новые гобелены взамен старых, наполовину истлевших, велел доставить десяток красивых медных ламп и расставить их по жилым помещениям, а в довершение всего прибыл целый обоз с сундуками, набитыми одеждой и посудой, металлической и из разрисованного магрибинского фаянса.
Все эти чудеса наполнили маленькую вселенную Ива. Притихший, ошеломленный, мальчик бродил по комнатам, которые знал с детства, и повсюду ему встречались новшества: он как будто попал в чудесный мир, вроде тех, что рисуют в книжных миниатюрах.
Дядя постоянно оказывался поблизости от мальчика; Эсперанса же нигде не было видно.
Коснувшись лампы, изображающей смешного человечка, сидящего на корточках в акробатической позе — с ладонями, упирающимися в землю, и ногами, закинутыми на плечи, — Ив тихо усмехался и тотчас же встречал ответную улыбку Врана:
— Нравится? Говорят, такие трюки проделывал Жан Руконожка, придворный шут герцогини Изор… Ты слыхал о нем?
Ив качал головой, и Вран тотчас охотно принимался рассказывать:
— Жана называли Руконожкой за то, что он ходил на руках с той же легкостью, с какой другие ходят обычным способом, то есть ногами. Он был на удивление уродлив — медная лампа, по слухам, его изрядно приукрасила: рот до ушей, глаза навыкате, нос расплющен.
— Возможно, он был мавром, — заметил Ив. — Я читал, что у мавров темная кожа, вытаращенные глаза и расплющенный нос, однако это не является, с их точки зрения, уродством, но, напротив, вполне обычное у них дело. У всякого народа собственные представления о красоте, так что не исключено, что Руконожка кому-то казался красивым…
— Только не герцогине Изор, — отмахнулся сир Вран, стараясь не показывать удивления, которые вызвали у него рассуждения племянника. — Уж она-то, во всяком случае, точно считала его уродом, и того же мнения были все ее друзья и подданные. Тем не менее Жан имел глупость влюбиться в свою госпожу и по целым дням таскался за нею следом и вздыхал. Но прекрасная Изор ничего не замечала. Ей и в голову не могло прийти, что шут осмелится на подобную дерзость. Он же не знал, как ей получше услужить, и изобретал все новые и новые трюки, так что герцогиня, бывало, смеялась до упаду.
Ив затаил дыхание: он чувствовал, что сейчас в истории Жана произойдет нечто важное, необратимое, нечто такое, после чего ни сам Жан, ни слушатель истории уже не останутся прежними.
Вран между тем продолжал:
— Случилось так, что проделывая очередной прыжок, Жан повредил себе спину. Но, поскольку герцогиня была весела, Жан не захотел портить ей праздника и поскорее закончил выступление: он уполз, помогая себе руками и подражая ящерице. Он надеялся, что отлежится и болезнь его пройдет, но на следующий день все оказалось еще хуже, чем было накануне: он утратил способность двигать ногами, и холод медленно поднимался от колен все выше и выше. Еще через два дня Жан понял, что умирает — скоро холод подберется к самому сердцу и остановит его. Между тем герцогиня соскучилась по забавным выходкам своего шута и, узнав о его болезни, явилась к нему сама. Впервые в жизни шут не сумел рассмешить ее и заплакал. И тогда случилась удивительная вещь: заплакала и сама Изор.
— Это потому, что душа у нее была добрая, — сказал Ив. Голос мальчика подрагивал.
Вран искоса поглядел на племянника и, никак не отзываясь на его последнее замечание, заключил рассказ:
— Одна теплая слеза герцогини упала на грудь шута, и сразу же холод отступил. Тогда Изор положила руку ему на лоб и велела поскорее поправляться: «Если ты меня любишь, — сказала она, имея в виду, конечно, не любовь мужчины к женщине, которой на самом деле втайне пылал шут, но обычную любовь слуги к доброму господину, — то непременно будешь на ногах к нынешнему воскресенью, потому что я жду к себе важных гостей и желаю насмешить их».
— Он поправился? — спросил Ив с замирающим сердцем.
— Да, — сказал Вран.
Поначалу он хотел рассказать совсем другое: как шут умер от неразделенной любви, но, видя, как страстно хочется племяннику доброго завершения повести, изменил намерение.
— В то воскресенье, говорят, Жан проделал самые забавные свои трюки… Впрочем, все это случилось почти сто лет назад.
Другие лампы были столь же причудливы, и с каждой связывалась какая-нибудь история: одна напоминала о верном псе, которого Тристан выучил не лаять во время охоты, дабы тот громким лаем не выдал ревнивому королю Марку местонахождение влюбленных (не могли же Тристан и Изольда, сбежав от короля, отказать себе в удовольствии поохотиться!); другая была отлита в форме хитрого кота Тибальта, приятеля и соперника лиса Рейнеке; третья имела вид оседлавшей философа женщины с распущенной шнуровкой на лифе.
— На свете нет другой такой же лампы, — рассказывал племяннику Вран. — Их делают из воска, обмазывают глиной, а после заливают в форму металл. Воск выливается через специальное отверстие, а глиняную оболочку — после того, как металл застывает, — разбивают…
Впрочем, Ива не столько интересовал способ изготовления фигур, сколько связанные с ними истории, и Вран охотно пересказывал одну за другой.
Так Ив узнал о чудесном коне, которого корриганы наделили даром говорить человеческим языком, наказав воспользоваться этим умением лишь трижды за жизнь, и о певце, которого ослепили враги и который проклял их за это, предсказав тем, что трижды они после этого родятся на свет — и трижды погибнут позорной смертью.
«Я никогда не ослепил бы певца, — думал Ив, едва сдерживая слезы, — и отпустил бы на волю чудесного коня после того, как он заговорил бы со мной в третий раз. Я не поступил бы так, как поступали все эти неразумные люди, которые погубили себя и других лишь потому, что думали только о себе и собственной выгоде…»
Вран поглядывал на раскрасневшееся лицо юноши и улыбался: ему нравилось, как шли дела.
Они с племянником подолгу ездили верхом. С Враном оказалось хорошо не только разговаривать, но и молчать. Он умел просто ехать рядом, поглядывая на море, на редкий лесок или просто бросая взгляды на небо — быстрые, почти заговорщические, как будто даже с небом у Врана завязались некие собственные, таинственные отношения, — и безмолвствовать. Ив погружался в это молчание, как в воду, и блаженствовал. Дядя не мешал ему мечтать, уплывая в грезах все дальше и дальше от обыденности.
Тем не менее одно столкновение с реальностью Вран для него приготовил. И сделал это быстро и решительно, но так, что Ив — в отличие от прочих обитателей замка, — ничего не понял.
Через месяц после своего появления Вран начал выпроваживать из замка старую прислугу и выискивать по близлежащим деревенькам новую. И вскоре случилось так, что куда бы Ив ни бросил взгляд, везде он видел хорошеньких юных девушек. Куда-то подевались все те ворчливые старухи, что чистили котлы и разделывали туши животных на кухне, выколачивали пыль из ковров и меховых плащей и били вальками одежду на реке. Теперь, раскачивая бедрами, расхаживали по замку совершенно иные существа. От них исходило свежее дыхание жизни. Все они так и норовили встретиться с Ивом глазами и все весело улыбались ему, когда им удавалось задеть молодого сеньора локтем в тесном коридоре.
Эти девушки смущали Ива и наполняли его сны странными видениями. Ив решил спросить о происходящем Эсперанса: в конце концов, Эсперанс некогда нянчил его на руках, заворачивал в одеяло и кормил с ложки, — с таким человеком проще будет поговорить о странных вещах, которые вдруг стали преследовать Ива в сновидениях и наяву.
Но Эсперанс, коль скоро он принял решение сделаться невидимым, скрылся из виду: сколько Ив ни спрашивал о нем, сколько ни обходил раз за разом весь замок — нигде своего прежнего воспитателя он не находил.
Вран, разумеется, замечал беспокойство, которое овладевало Ивом все чаще, но делал вид, будто ничего не происходит. Жизнь шла своим чередом, и с молодым сеньором замка Керморван не происходило ничего особенного — все эти волнения заложены в естество молодых мужчин от века, и коль скоро так заведено, то и печалиться не о чем.
Наконец Ив заговорил с дядей о том, что его беспокоило. Начал он, впрочем, немного со стороны:
— Нигде не могу отыскать Эсперанса, дядя.
Вран весело нахмурил лоб.
— Кто этот Эсперанс, о котором ты так беспокоишься?
— Я о нем не беспокоюсь, — чуть смутился Ив, — потому что он сам в состоянии о себе позаботиться. Но теперь, когда он мне понадобился, он куда-то запропал.
— На что он тебе? — осведомился Вран.
— Хотел спросить у него кое о чем…
Не договорив, юноша махнул рукой и убежал поскорее, прежде чем дядя задаст новый вопрос. Ив неожиданно понял, что обсуждать с Враном странное поведение девушек и их влияние на его сны — выше его сил.
Врану, впрочем, и не требовалось никаких объяснений. Спустя час после того, как они с племянником расстались, Вран призвал к себе прачку по имени Матилина и велел ей раздеться.
Матилина без лишних слов скинула с себя одежду: она вовсе не была стыдливой скромницей. Посмеиваясь, Вран погладил ее по плечам, потискал за бока, запустил пальцы в ее волосы.
— У тебя хорошая кожа, — похвалил он. — Совершенно шелковая — как тебе это удается? У простолюдинок кожа грубая.
— Только не у меня, — отозвалась Матилина, очень довольная происходящим. — В деревне болтают, будто я оттого так хороша, что моя мать спуталась с кем-то из знатных господ, но я-то хорошо знаю, что это неправда! Моя бедная мать ни с кем не путалась: всю жизнь только тем и занималась, что чистила рыбу, которую ловил мой отец. Скучная у нее была жизнь и хорошо, что теперь она закончилась: я верю, что матушка на небесах!
— Сама-то ты туда не попадешь, — сказал Вран, осторожно укладывая девушку на свое ложе.
— Может, и попаду, — бойко ответила Матилина, — потому что мое призвание — дарить радость мужчинам, и уж этим-то я занимаюсь от всей души.
— Ты не ответила на мой вопрос — что ты делаешь со своей кожей, чтобы она не загрубела? — напомнил Вран и еще раз провел рукой по телу Матилины.
— Я раздеваюсь догола и валяюсь в песке, подобно тому, как лошадь катается по траве, — ответила девушка, смеясь. — А потом бегу в воду и, какая бы ни была погода, бросаюсь в море так, чтобы оно покрыло меня с головой. Ветер заменяет мне мягкие простыни, когда нужно обсушиться; песок очищает меня от грязи, а вода смывает все, даже грехи…
Вран прижал ее руки к покрывалу и наклонился над ее лицом, так что в конце концов весь мир скрылся в блеске ее глаз и белых, влажных зубов.
* * *Ив проснулся среди ночи от того, что в комнате, возле самой его кровати, кто-то стоял. Мальчик открыл глаза, от всей души надеясь, что сумел сделать это беззвучно: ему всегда казалось, будто веки, размыкаясь, и ресницы, взмывая над щекой, производят некий шум, легко уловимый чутким слухом. Во всяком случае, сам он всегда слышал в темноте этот едва различимый звук. Эсперанс, правда, утверждал, что у его воспитанника слух как у летучей мыши, но Ив не вполне ему верил.
Незнакомец дышал ровно и спокойно, и неожиданно Ив тоже успокоился. Если бы чужак затевал дурное дело, дыхание выдало бы его.
Ив тихо проговорил:
— Кто здесь? Не бойся — я не сержусь.
В ответ раздался приглушенный женский смех, и гибкое тело нырнуло под покрывало. Ив ощутил прикосновение гладкой кожи, жадных рук, затем его коснулись очень горячие губы. Он едва не закричал, таким сильным оказалось первое ощущение.
Женщина извивалась рядом с ним, как русалка, выброшенная приливом на берег, она оплетала его длинными прядями волос и щекотала под мышками. Она была груба и нетерпелива, и мальчик потерял голову. Всё темное, незнакомое выступило вперед и властно заявило о своих правах; всё светлое и хрупкое пугливо притворилось, будто его вовсе не существует: и чудесный конь, наделенный даром человеческой речи, и безмолвный пес, верный союзник влюбленных, и герцогиня, подарившая шуту целебную слезинку…
Но неожиданно мир опять переменился: в хаос и темноту ворвался свет. Это был багровый, мечущийся свет, какой, вероятно, горит в преисподней: пламя тревоги, которое в силах порвать и смять густую тьму, но не способно ясно вычертить предметы.
Голос, сопровождавший появление этого жуткого света, был ему под стать — низкое горловое рычание, звериное и болезненное. Оно ухватило потерявшего сознание Ива и повлекло его за собой, куда-то в иное место, из небытия остренькой, запретной сладости в реальный мир, где не существует ничего, кроме материи.
Пустота предстала Иву в виде вещей, и все они имели прямоугольную форму: углы комнаты, сундук и лавка, большая кровать, поставец с кувшином и тазом для умывания. Только кувшин и таз были круглыми, но и они почему-то не радовали глаз: «Слишком пузатые», — подумал Ив; это была его первая мысль, оформленная словами.
Затем, в свете факела, прыгающего в чьей-то руке, начали являться и другие вещи — например, два человеческих лица. Одно, незнакомое, было женским — круглое, с широко раскрытыми темными глазами и поблескивающей полоской слюны в углу рта; другое, проступающее из полузабытых былых времен, было мужским — багровым, с выпученными глазами и гневно раскрытым ртом.
Ив понимал: женщина — та самая, что ласкала его в темноте. Сейчас она вовсе не была желанной, ее прикосновения больше не радовали — напротив, вызывали отвращение.
Ив оттолкнул ее от себя, но не рассчитал — женщина выпала из кровати и ударилась головой о каменный пол. Она даже не вскрикнула, просто осталась лежать, разметав вокруг себя волосы. Ив подумал: «Как желток посреди белка, если разобьешь яйцо», — и на душе у него сделалось так пусто, словно он никогда в жизни не предавался мечтам.
— Ты понял, что натворил? — прорычал человек с факелом. — Что с этой шлюхой? Она не убилась?
— Эсперанс! — крикнул Ив, выпрыгивая из постели и бросаясь к своему старому воспитателю. — Я повсюду тебя искал! Где ты был?
Отстранив от себя мальчика, Эсперанс направился к стене, чтобы вставить факел в железный держатель.
Теперь пламя было укрощено, и в комнате сделалось уютнее. Женщина по-прежнему лежала без движения. Эсперанс наклонился над ней и поднял ее на руки. Голова Матилины безвольно свесилась, волосы достигали почти до пола.