Он обнял сира Ива и поцеловал его в лоб.
— Ступайте, сир Ив. Я всегда буду помнить о вас как о… кх! кх!.. как о человеке, который заставил графиню Годиерну пойти пятнами, а сира Бланштака — рухнуть в грязь, где ему самое место!
* * *По просьбе сира де Лассайе Ив подробно рассказал ему о сражении. Он повторял историю снова и снова, извлекая из памяти самые разнообразные детали и не щадя при том ни английских баронов, ни французских. Сир де Лассайе требовал и умолял не опускать в повествовании ни единой малости, и в результате Ив уже и сам перестал понимать, о чем говорит: о действительных ли событиях или же о чем-то, что ему пригрезилось на поле боя. А кое-что он попросту выдумал, но звучало это так складно, что без труда вписалось в правдивый рассказ. И если раньше он не знал, как складываются песни о деяниях, то теперь ему это открылось с полной определенностью; ведь сам по себе человек успевает увидеть очень немногое, а большую часть пережитого черпает в том, что почудилось или сочинилось.
Сир де Лассайе слушал с таким усилием, с каким иные трудятся, зарабатывая на хлеб: сжимал кулаки и зубы, страдал и напрягал все тело, так что пот выступал на лбу и спине, — и в конце концов настолько сам себя измучил, что едва нашел силы проститься с гостем до вечера.
Оставшись в одиночестве, Ив отправился гулять по окрестностям замка и там, среди кустов, заметил обрывок нарядной темно-синей ленты, который свисал с ветки как плод — но нехорошего, мертвого цвета, поэтому пробовать его было бы величайшей неосмотрительностью. И сир Ив прошел мимо.
«Почему? — спросил он себя чуть позднее, когда перебирал впечатления этой прогулки. — Почему я не дотронулся до ленты?»
«Потому, — ответил ему мысленный Эсперанс — а может быть, и другой сир Ив, более мудрый, — что бывают знаки слишком очевидные, и толковать их — пустая трата времени».
Ив отказался от ужина и вернулся к себе с твердым намерением покинуть Лассайе завтра же утром.
Гастон встретил его почему-то смущенный. Ив объяснил это для себя тем, что парень украл у него какую-нибудь незначительную мелочь, и при том совсем недавно, и не успел еще отойти от собственной дерзости. Он сказал с равнодушием усталости:
— Подай умыться, Гастон, и ступай — я хочу спать.
Он ополоснул лицо, задул огонь в лампе и забрался в постель.
А постель оказалась живой. Она зашевелилась, сладко забормотала и потянулась к Иву теплыми руками. От неожиданности он подскочил и вскрикнул, но тут крепкая ладошка зажала ему рот, а чей-то голос, смеясь, прошептал на ухо:
— Неужто я такая уж страшная, любезный сир?
Ив сердито высвободился. Видать, крепко досадил он когда-то Венере с хвостом и рогами, если та не отступается и продолжает подсылать к нему своих дьяволиц.
— Я не вижу тебя — как же мне судить, страшная ты или нет?
— А вы поверьте на слово, — настаивала ночная гостья.
— Даже бретонец не верит на слово женщине, которая прячет от него лицо, — отвечал Ив.
— Я вовсе не прятала от вас моего лица, — отвечала женщина. — Вы меня видели за столом у сира де Лассайе, моего доброго крестного. Скажите, разве оно показалось вам некрасивым?
— Женевьева? — Сир Ив притворился удивленным. — Но разве вы не собирались в паломничество, на поклонение своей святой покровительнице? Я думал, вы девушка благочестивая.
Она тихо засмеялась и обвила его руками.
— Быть может, мое паломничество уже началось, дорогой сир! А может быть, оно, с Божьей помощью, нынче же и закончится!
Ив безмолвно снимал с себя эти настойчивые руки — одну, другую, одну, другую, — в темноте казалось, что у Женевьевы вместо двух рук, положенных ей от Творца Вселенной, — несколько десятков щупалец, и сколько их ни руби, на месте каждого отрубленного вырастает два новых. Хуже всего было то, что с каждым разом Иву все труднее было избавляться от объятий: тьма пробудилась в его теле и потянулась навстречу зову другой тьмы, заключенной в Женевьеве, и не было поблизости Эсперанса, чтобы одолеть наваждение.
Он знал, что скоро падет, и с тоской предвкушал это, но тут Женевьева прошептала:
— Я подкупила вашего слугу Гастона, мой господин, я дала ему целых два сола за то, чтобы он позволил мне забраться в вашу постель. И теперь вам придется отработать эти деньги, иначе я сочту, что потратила их напрасно.
При этих словах яркий свет загорелся в душе у Ива, в единой вспышке разгоняя всякую телесную тьму; теперь он без труда освободился от последней пары ласкающих рук, встал и зажег лампу. Женевьева в одной рубахе полулежала на кровати. Ее распущенные волосы разметались по покрывалам, глаза щурились, губы улыбались.
Ив не спеша осмотрел ее с головы до ног, выглянул за дверь и негромко окликнул:
— Гастон!
Парень явно находился где-то неподалеку и не спал — очевидно, ждал, чем закончится проделка; на зов вышел сразу. Он приближался к Иву, опустив голову и не зная, чего ожидать — благодарности или нахлобучки.
Ив впустил его в комнату. Гастон глянул на раздетую Женевьеву и широко ухмыльнулся — зрелище пришлось ему по вкусу. Но то, что сказал сир Ив, Гастону вовсе не понравилось:
— Два сола, которые дала тебе эта женщина, — они с тобой?
Гастон кивнул и нехотя вытащил две монеты.
— Верни их, — приказал Ив.
— Нет уж! — возмутился Гастон. — Я честно их заработал.
— Нет, не заработал! — прошипела Женевьева, которая наконец поняла, что происходит, и ничего так не желала, как сорвать на ком-нибудь досаду. — Ты заработал бы их, если бы я получила этого знатного сеньора в свою постель.
— Ну-ка не лги! — вскипел Гастон. — Сразу видать, что ты — торговка и дочь торговца! Как поймаешь тебя на вранье, так сразу найдешь виноватого. Нет уж, Гастона не проведешь: ты дала мне два сола за то, чтобы я позволил тебе забраться в постель к молодому господину. Разве не позволил я тебе этого? А если ты не смогла заставить его сделать то, что тебе по нраву, — так это твоя вина, и ничья другая.
— Сам дьявол помогает ему, — сказала Женевьева. — Ни один мужчина его лет не устоял бы перед раздетой женщиной, когда она сама идет к нему в руки.
— Что ни болтай, а деньги мои, — сказал Гастон.
- Убирайтесь оба! — закричал сир Ив. — Сию же минуту!
Он схватил лампу и швырнул ее в спорщиков. Масло разлилось и загорелось. Женевьева с визгом забилась под покрывала, а Гастон принялся тушить огонь. Видно было, что его забавляет происходящее. Женевьева вдруг почувствовала стыд и закрыла лицо руками; выбежать из комнаты она не могла, потому что перед дверью выросла невысокая стена огня, на которой плясал смеющийся Гастон.
— Иди, иди ко мне, — звал он Женевьеву. — Может быть, я позволю тебе забрать назад твои два сола.
Женевьева с криком бросилась на него, застучала по его груди кулачками. Гастон затоптал последний огонек пламени и вместе с Женевьевой выскочил из комнаты.
— Добрых снов, мой господин, — напоследок простился он с Ивом.
* * *На следующее утро сир Ив расстался со своим новым другом, сиром де Лассайе. Тот оказался человеком слова: щедро одарил гостя, дав ему припасы и короткий меч, который возят притороченным к седлу, и даже пальцем не прикоснулся к рубиновому ожерелью. Только посоветовал не носить его открыто на шее или на поясе, а спрятать за пазуху:
— Люди слабы, не стоит искушать их: в стране неспокойно, многие сильно обеднели и не отказались бы поправить свое положение за счет беспечного юноши, путешествующего в одиночку, да еще с такой драгоценностью на шее.
И сир Ив послушно спрятал ожерелье.
— Вы были так добры ко мне, мой господин, что было бы гнусностью с моей стороны пренебречь вашим советом, — добавил он.
— Вот и хорошо, — сказал сир де Лассайе.
Они еще раз расцеловались, и сир Ив выехал со двора.
Прекрасная Женевьева, проводила его взглядом, а затем обратилась к своему крестному отцу:
— Отчего, как вы полагаете, сир, этот молодой господин избегал меня?
— Тебе это только показалось, дитя, — рассеянно отвечал сир де Лассайе. Болтовня Женевьевы мешала ему сосредоточиться на переживании прекрасной минуты расставания с другом.
— Нет, не показалось, — настойчиво повторила Женевьева. — Разве я некрасива?
— Ты очень красива.
— Наверное, все дело в том, что я для него недостаточно знатна. Но ведь женщины не имеют сословия; если бы он взял меня в жены, я сделалась бы такой же знатной дворянкой, как и он сам…
Тут сир де Лассайе, окончательно выйдя из себя, повернулся к девушке и закричал:
— Никогда ты не станешь знатной дворянкой, Женевьева, и уж тем более — такой благородной, как сир Ив де Керморван, так что выбрось эти глупости из своей головы и не засоряй ими мою.
Он повернулся и быстро ушел. А Женевьева долго стояла возле разрушенной стены и размышляла об уехавшем рыцаре. Эта девушка никогда прежде не встречала мужчин, которые выказывали бы столь полное безразличие к ее очарованию.
Глава пятая ВЕНОК ДЛЯ КРАСНЫХ ВОЛОС
Сир Вран нравился красноволосой Гвенн прежде всего потому, что внешне напоминал своего племянника, к которому Гвенн сразу же почувствовала сердечную склонность, едва только они встретились.
Некоторое время корриган потратила на размышления. Раздумывала она над природой своих увлечений столь разными мужчинами. Немало занимательных рассуждений прошли сквозь прозрачный разум корриган, не оставив там ни малейшего следа. Наконец ей в голову пришло, что сир Ив тоже пришелся ей по душе не столько ради него самого, сколько ради странного сходства с потерявшимся возлюбленным легкомысленной корриган. Последнее показалось весьма странным даже для Гвенн, которая вообще была великой мастерицей разводить всякие странности.
Схожесть Ива и пропавшего возлюбленного Гвенн не была внешней. Нечто общее угадывалось в манере разговаривать или выстраивать мысли в ряд. Чем дольше Гвенн думала об этом, тем больше убеждалась в своей правоте — и тем меньше интересовал ее сир Вран.
Первый пыл увлечения у нее прошел, замок Керморван она исследовала вдоль и поперек и по всем его окрестностям уже прогулялась. Ей захотелось уйти куда-нибудь еще. Может быть даже побывать в Ренне на ярмарке.
Но все время получалось так, что сир Вран находил для нее какое-нибудь другое занятие: разбирать ленты или бродить по лугам, вычесывать гриву красивой лошади или варить пиво, в которое непременно должна плюнуть фея, иначе оно не будет ни густым, ни хмельным в достаточной мере.
Все это было хорошо и полезно, и правильно, и даже увлекательно, да только корриган уже приелось быть хорошей и полезной, и она упорно искала случая вытворить какую-нибудь шалость по собственной воле.
А сир Вран не отходил от нее ни на шаг. Куда ни повернешься — везде его красивое улыбающееся лицо и на устах вопрос: удобно ли гостье, удачно ли она провела последний час, нет ли пожеланий по части еды и питья, не угодно ли ей переменить платье на новое или прогуляться? Заботы эти затягивали ее, точно рыбачья сеть, и она уж не чаяла выпутаться из крупных, но прочных ячеек.
С другой стороны, как она могла не радоваться сиру Врану, такому терпеливому и всегда готовому услужить! И она нехотя подчинялась и делала все, что он ни предложит.
Но в конце концов корриган вспомнила о том, кто она такая, и призвала на помощь всю свою склонность к капризам и перепадам настроения, а склонность эта была в ней весьма велика — уж никак не меньше, чем упорство сира Врана!
— Я хотел пригласить вас на прогулку по полям и лугам, — сказал ей как-то раз сир Вран, когда корриган, дуясь, сидела в комнате, смотрела в зеркало, нехотя отражавшее странное женское лицо, в котором левая половинка как бы старалась опровергнуть все, что выражала правая.
Корриган подняла голову.
— Что вы сказали, сир Вран? Я что-то не расслышала.
— Я сказал, — улыбнулся он еще шире, — что хотел бы пройтись с вами по цветущему лугу. Видит Бог, госпожа моя, я знаю нравы корриганов и не сомневаюсь в том, что такая прогулка — лучшее средство от вашей меланхолии.
— Какие вы знаете ученые имена, сир Вран! — сказала корриган. — Сразу видать, что вы якшаетесь с евреями.
— Кто вам сказал про то, что я якшаюсь с евреями? — удивился сир Вран.
— Одно дерево… — Корриган пожала плечами. — Впрочем, ни моему народу до евреев дела нет, ни евреям — до моего народа; слишком уж мы различны. Вместо того, чтобы проткнуть шкуру человека — коль скоро вы взялись за это дело! — вы испортили кору того дерева, так что оно уронило две слезинки, а я их подобрала и приклеила к моим щекам…
Она махнула рукой, не замечая того, как сир Вран похолодел.
— Все это глупости… Я грустна, потому что теряю с вами время. Сижу тут в меланхолии, как вы говорите, вместо того, чтобы взяться хорошенько за дело и отыскать моего любовника.
— Да разве не я — ваш любовник, дорогая госпожа? — вкрадчиво спросил сир Вран.
Корриган уставилась на него косящими глазами.
— Вы? — Ее изумление было таким глубоким и искренним, что сиру Врану сделалось нехорошо. — Вы? Мой любовник? Не смешите меня, бедный человечек. Я провела с вами несколько приятных ночей, и вы многое сделали для того, чтобы развлекать меня по утрам и в течение дня, но этого недостаточно. Уж вы мне поверьте! Теперь же я хотела бы распрощаться с вами.
— Но вы совершенно не знаете этих мест, — сир Вран удержал ее за руку. — Позвольте хотя бы помочь вам в поисках.
Несколько секунд она рассматривала его, словно пытаясь определить: годится ли он для такого дела, как поиски любовника корриган. И наконец покачала головой:
— А как вы мне поможете? Все время будете находиться рядом и болтать, болтать, рассказывать, как я хороша и как вы нуждаетесь во мне, а сами, небось, только о том и думаете, как бы выклянчить у меня дары долголетия и процветания…
Сир Вран даже не покраснел, когда услышал это.
— Что ж, вы вольны считать, как вам вздумается, дорогая госпожа, но позвольте хотя бы попросить вас задержаться на один день.
— Для чего это? — Она прищурилась и принялась яростно расчесывать свои красные волосы растопыренной прядью, потому что ни одна расческа для этого дела не годилась: все они мгновенно оказывались без единого зуба. Ну, в крайнем случае, с одним-единственным, который скреб кожу головы и оставлял на ней красноватые полосы.
— Я хотел просить вас помочь одной семье, — вкрадчиво проговорил сир Вран. — Это бедная крестьянская семья, там несколько дочек и ни одного сына. Они едва сумели собрать урожай, а теперь их постигло сразу два несчастья: сперва заболела корова, а теперь еще и в яблоню ударила молния.
— Ладно, — сказала корриган. — Ради яблони я, пожалуй, задержусь ненадолго. Да и коровы мне нравятся. В них много растительного, хотя в конечном итоге они все равно оказываются мясом.
Она распустила волосы по плечам, поправила свое зеленое платье и провела по нему ладонями, чтобы оно лучше блестело, и наконец унылым тоном произнесла:
— Идемте…
Они вышли из замка и отправились к бедствующему крестьянскому семейству, только дорога оказалась очень долгой, и сир Вран то и дело подводил свою подругу полюбоваться каким-нибудь кустом или особо крупным васильком, или тем, как чудно блестит речка и как хороша мельникова дочка, которая побежала сейчас помогать по соседству белить холсты.
Он также подстрекал ее к разным разговорам, до которых корриган иногда бывала весьма охоча, сам предлагая помыть косточки соседским дамам или обсудить какую-нибудь сомнительную помолвку. Но на все эти красоты, и те, что открывались взору, и те, что тешили слух, Гвенн отвечала лишь скучными фразами невпопад. Так, рассматривая толстого шмеля, зависшего над толстым, обмякшим цветком шиповника, Гвенн только вздохнула и сказала:
— Некоторым мужчинам, кстати, идет толстое брюхо, оно придает им значительности и мужественности, особенно когда мускулистое. А у других — как нищенская сума, в которую понапихано всякой дряни без разбору… Какая уж тут мужественность!
— К чему вы это говорите, дорогая Гвенн? — обеспокоился сир Вран и оглядел свою безупречную крепкую фигуру. — Неужто я начинаю толстеть?
— Вы? — она окинула его удивленным взором. — А при чем тут вы?
И отправилась дальше.
А когда сир Вран остановил ее возле россыпи выцветших незабудок, когда-то ярко-синих, а теперь нежно-фиолетовых, корриган почему-то произнесла:
— Есть такие люди — с обратным зрением, ну, которые все видят наоборот. Где для всех белое, там для них черное, а где для всех желтое — там для них фиолетовое. Ну вот, представляете, каково им бывает звездной ночью! Большое белое небо все истыканное черными точками! Ни дать ни взять — простыня, засиженная мухами. Такое вот обратное зрение — страшное проклятие, и я часто об этом думаю. Только я ни одного человека с такими глазами не встречала. А вы?
— Но кто же может наложить подобное проклятие? — забеспокоился сир Вран. На самом деле ему безразличны были столь редкие недуги, встречающиеся у каких-то неведомых людей. Настолько редкие, что даже Гвенн знает о них лишь понаслышке. Но он готов был разговаривать и об этом, только бы корриган было с ним интересно.
— Понятия не имею, — сказала Гвенн и надула губы. — Я ведь по вашему тону слышу, сир Вран, что вам до этих заколдованных людей и дела нет, а я иногда даже плачу, когда о них думаю!
Ее голос действительно дрогнул. Сир Вран счел правильным обнять ее за плечи и слегка прижать к себе, утешая.