Ее голос действительно дрогнул. Сир Вран счел правильным обнять ее за плечи и слегка прижать к себе, утешая.
У большого одинокого дуба, растущего посреди луга, корриган остановилась, долго рассматривала его, потом обошла кругом и наконец приложилась лбом к теплой шершавой коре.
— У этого дерева тоже меланхолия, или я ничего не понимаю в том, как ходят древесные токи под корой, — заявила корриган. — Я побуду здесь, с ним.
— Но как же яблоня? — напомнил ей сир Вран. — В нее ведь ударила молния, не забывайте!
Корриган чуть повернула голову вбок и посмотрела на своего назойливого приятеля косящим глазом, который все время перебегал с одного предмета на другой и никак не мог успокоиться прямо на том, с кем разговаривала фея.
— А, — сказала она отрывисто. — Ну, конечно. Но в дуб молния могла бы ударить вернее, не находите? Яблоня ведь росла в саду, среди других деревьев. Странно, что ей не повезло. Впрочем, такое случается даже с людьми. Сидит себе маленький человек, да еще на корточках, и тут — на тебе! — прилетает молния.
Она поцеловала дерево и отправилась вместе с сиром Враном дальше.
Оказавшись перед убогой хижиной, откуда высыпали пять или шесть девочек, а следом вышла и их мать, худенькая коротышка, Гвенн наморщила нос.
— Скажите-ка, милая женщина, это вы породили всех этих девчонок? — обратилась корриган к крестьянке.
Та подняла голову, щурясь, взглянула на странную госпожу с красными волосами и криво посаженными глазами, отметила и черные сломанные брови, такие, будто пьяный нарисовал их углем на высоком гладком лбу. От страха у женщины отнялся язык, и она только присела в поклоне.
— Ну, должно быть, они выскочили из тебя, как горошины из стручка, — снисходительно заметила корриган. — Я кое-что знаю о том, откуда берутся дети, хотя сама никогда толком не пробовала… — Она повернулась к девочкам и выбрала одну из средних, с выгоревшими волосами, босую. — Ты! Как тебя звать?
— Флора.
— Чудесное имя. Кажется, я угадала правильно. Ну так что, Флора, покажешь ты мне ту яблоню, которая пострадала от грозы?
— Я все вам покажу, красивая госпожа, — сказала Флора, робко поглядывая на сира Врана.
Сир Вран заговорщически кивнул крестьянской девочке и чуть отошел назад.
Осмелев, Флора взяла корриган за руку своей маленькой загорелой твердой ладошкой и потащила за собой. По дороге она болтала — про кроликов, про яблоки, про цветы, что растут на лугу у самой реки, про урожай, про то, что старшая сестра хочет замуж за подпаска, потому что подпасок-де красивый, и надо соглашаться: сестер пять человек, а приданого нет ни у одной.
Сир Вран шел сзади и смотрел, как мелькают из-под подолов босые ноги обеих собеседниц: корриган, как и малышка, была без обуви. Она терпеть не могла обувь, и по этой примете многие признавали в ней настоящую корриган. А поначалу думали, будто она знатная госпожа, потому что осанка у нее была гордая, а манеры скверные — но не от незнания, как у простолюдинки, а от нежелания, как у самой знатной из самых знатных аристократок.
Яблоня действительно пострадала от непогоды — стояла расщепленная пополам. Ветки хоть и гнулись под тяжестью урожая, и листья были еще зелеными, но при первом же взгляде на дерево становилось очевидным, что оно скоро засохнет, и нынешний урожай — последний.
Корриган вскрикнула, как будто ей показали больное дитя, и бросилась к яблоне. Она оглаживала ствол ладонями, говорила что-то, плакала непрестанно, терлась щекой и носом о бедное дерево.
Потом, повернувшись к девочке, потребовала веревок и полотна, и все это было принесено неукоснительно. Корриган обвязывала ствол и бинтовала его, как будто это была сломанная рука. И, странное дело, хоть щепы и успели уже разойтись, а корриган не могла похвалиться большой силой, все же ствол стянулся и обе его половины как будто с большим облегчением прилепились одна к другой.
Обретя опору в стволе, выпрямились и потянулись вверх ветви, обремененные плодами. Корриган перестала плакать и сказала:
— Соберите яблоки и больше не печальтесь. Скоро все заживет и будет еще лучше, чем было. Теперь показывайте корову.
Корова понравилась корриган гораздо меньше. Фея только погладила ее по лбу между рогами, пошептала ей в дергающееся ухо и сказала, пожимая плечами:
— Есть такие, кто предпочитает домашний скот, но я предпочитаю деревья. Впрочем, вряд ли она подохнет, если только вы сами ее не уморите.
Девочка захлопала в ладоши, затем схватила руку корриган и поцеловала, а после убежала куда-то.
Гвенн поднялась.
— Какие неинтересные нужды у этих людей… Что их заботит? Какой-то подпасок… Старшая дочь непременно хочет за него замуж… Зачем? Для чего это надо? Чтобы по ночам обнимать мужчину, от которого пахнет коровьим навозом? Если всю жизнь заключить в тесные прутья, как птицу в ловушку, то что из этого получится? Я слишком долго задержалась здесь.
Тут вернулась девочка Флора. Приплясывая от радости, она поднесла к таинственной гостье то единственное, что могла ей преподнести от всего сердца: большой, пышный венок из крупных цветов, что растут на лугу у реки, и нескольких веток начавшей созревать рябины.
Корриган отшатнулась, как будто ей показали нечто отвратительное.
Флора чуть смутилась.
— Простите, госпожа, — сказала она, опуская голову, — но у меня ничего больше нет. Все мои вещи некрасивы или поломаны, а вещи моих сестер — и подавно. Вряд ли вам понадобится и то полотно, что лежит в сундуке, приготовленное для замужества старшей сестры. Вот я и подумала, что Господь вырастил такие прекрасные цветы нарочно для вас!
— Нет, — сказала корриган, отталкивая загорелую тонкую руку, сжимающую венок. — Никогда. Убери, ладно?
И, подхватив подол, Гвенн бросилась бежать из крестьянской усадебки, да так скоро, что сир Вран едва поспевал за нею.
* * *Вечером, когда Гвенн улеглась спать, сир Вран сказал ей:
— Нынче ночью я не потревожу вас своим посещением.
— Вот и хорошо, — пробормотала Гвенн, — а то вы мне уже порядком надоели. Никогда вам не сравниться с моим любовником, которого я потеряла.
— Ради Бога, госпожа моя, — не выдержал сир Вран, — объясните мне, что в нем было такого, чего нет во мне? Я ли с вами не ласков!
— Он любил меня по-настоящему, а вы только о том и думаете, как бы заполучить от меня дары. Но я не признаю вас моим любовником, и даров вам не видать!
— Дались вам эти дары, госпожа! Больно вы с ними носитесь. Можно подумать, людям от вас только то и надо, чтобы вы их одаряли, а бескорыстного чувства, доброты или привязанности вы ни в ком даже не замечаете. Слишком уж вы подозрительны, а все потому, что заносчивость не позволяет вам видеть истинного положения вещей.
— Ха! — сказала корриган, устраиваясь поудобнее на подушках. — А вот и нет! Замутняют зрение любовь, и ревность, и самоуверенность; а вот заносчивость — никогда. Заносчивым называют человека, который знает себе цену. И знаете что я вам скажу, сир Вран? По-настоящему никто из людей не знаете себе цены, ни вы, ни тем более ваш племянник, которого вы спровадили на войну, чтобы завладеть его имуществом. А вот я — я себе цену знаю.
И она преспокойно заснула.
«Может быть, себя ты и верно оцениваешь, — подумал сир Вран, глядя на спящую Гвенн, — но меня ты определенно ставишь слишком низко. Ты еще не знаешь, кто я такой — и на что способен!»
Теперь, когда она показала всю меру своего презрения к нему, он не столько рвался обрести с ее помощью богатство и долголетие, сколько мечтал одолеть ее в единоборстве воль и хитростей.
Едва только Гвенн смежила веки, как сир Вран вернулся в деревню и отыскал там нескольких девушек, которых обычно нанимали для того, чтобы они плели венки для пиршеств, задаваемых в господском замке или в богатых домах горожан.
Девушки эти неплохо подрабатывали плетельщицами и все полученные таким образом деньги откладывали себе на приданое. Теперь же сир Вран потребовал от них и вовсе неожиданной услуги, а заплатить за нее обещал вдвое больше обычного, так что, не задавая лишних вопросов, плетельщицы взялись за работу, и к утру все было готово.
Просыпаясь, Гвенн не сразу поняла, что с нею случилось. Ей все как будто мешало: неловко было и потягиваться, и вставать, и подходить к окну. Она чувствовала себя так, словно угодила в липкую паутину или шла по речному дну, опутанная водорослями.
Поначалу Гвенн решила, что она неловко лежала во сне, и у нее затекла спина. Потом — что вчера каким-то образом потянула мышцы рук. После — что слишком много ходила и неуклюже лазала по холмам, поэтому, видимо, ноги отказываются слушать ее.
Но все эти объяснения вовсе были неправдой, и Гвенн догадывалась об этом. Просто ей не хотелось, чтобы истинная причина странной скованности предстала перед нею во всей своей очевидности. Но в конце концов ей пришлось выглянуть за порог комнаты.
Но все эти объяснения вовсе были неправдой, и Гвенн догадывалась об этом. Просто ей не хотелось, чтобы истинная причина странной скованности предстала перед нею во всей своей очевидности. Но в конце концов ей пришлось выглянуть за порог комнаты.
Она вздохнула с облегчением: там ничего особенного не оказалось. Все оставалось как обычно. Преодолевая слабость, Гвенн спустилась на первый этаж башни и высунула голову через порог, чтобы взглянуть на двор. И там ничего эдакого она не приметила. Она попробовала выйти из башни — это у нее получилось.
Корриган захлопала в ладоши: все-таки она ошиблась в первоначальном предположении, а вся ее неловкость — лишь оттого, что ей надоел замок Керморван, такой пустой и ненужный, ведь в нем не было ни сира Ива, ни того человека, которого она разыскивала по всей Бретани.
Она решила тотчас, пренебрегая завтраком, выйти отсюда и отправиться дальше. И уж всяко не хотела она прощаться с сиром Враном. Вот еще не хватало! Он опять заведет липкие речи о своей любви к ней, о желании любоваться ее красными волосами и зелеными косящими глазами; снова пойдут объятия, подобные жеваной мякине, и поцелуи, во время которых Гвенн так скучала, что размышляла о самых разных посторонних вещах, например: каким образом птица удерживается в небе, если небо — это твердь, и отчего небо считается твердью, если оно легко рассекается ребром ладони?
Нет уж. Никакого сира Врана. Никакого пустого замка Керморван!
Преодолевая невидимое сопротивление, корриган в зеленом платье быстро побежала по замковому двору. Она не чувствовала на себе взгляд сира Врана, который в это время сидел у окна в башне и наблюдал за своей добычей.
Вот уже она достигла моста… и тут неодолимая стена встала между корриган и всем остальным миром. Она наконец увидела причину своей несвободы.
Огромный венок, сплетенный за одну ночью, обвивал замок, точно мировой змей — земную лепешку. Переплетенные, стянутые в косу, свитые между собой цветы, стебли, травы, ветки и ленты тянулись сплошной полосой в обе стороны от моста.
Завизжав, корриган метнулась к стене и забралась на ход, по которому в плохие для Керморвана дни перемещаются лучники. Она больше не обращала внимания на то, что каждое движение давалось ей с трудом. Вереща и разрывая воздух перед собой руками, точно раздирая ткань, она упорно бежала по стене замка. Сир Вран смотрел, как она пробирается вперед, наклонив голову, словно идя против сильного ветра. Из ее широко раскрытого рта вырывалось отчаянное верещание. Сейчас она совершенно не была похожа на человека, и ее волшебная природа сделалась слишком очевидной. Острые зубки поблескивали от слюны, в глазах сверкали слезы, от усилия ее личико покраснело, а глаза налились яркой зеленью и метали желтоватые искры.
Корриган все время смотрела вниз, и то, что она видела, заставляло ее визжать еще громче: нигде в огромном венке, опоясывающем замок Керморван, не нашлось ни одного изъяна. Плетельщицы потрудились на славу.
Закончив свой обход, корриган долго еще стояла на стене и смотрела вдаль, на огромный, простирающийся во все стороны свободный мир, ставший отныне для нее запретным.
Затем медленно спустилась вниз и побрела по двору, свесив голову, точно провинившаяся девочка. Из ее глаз капали огромные слезы, и каждая, упав на камни и размазавшись, оставалась лежать там темным пятном — очень-очень надолго.
Добравшись до своей комнаты, Гвенн затворилась там и забралась на кровать. Она свернулась тугим калачиком, сунула кулак в рот и немигающим взором уставилась в стенку.
Такой и застал ее сир Вран, когда спустя час зашел к своей пленнице. Он потоптался в дверях, затем решительно ступил в ее комнату и присел на край кровати. Гвенн не шевельнулась и даже не показала, будто замечает его.
— Теперь ты поняла, кто здесь хозяин, а, корриган? — осведомился сир Вран.
Корриган не ответила.
Он тряхнул ее за плечо.
— Ты будешь делать все, что я прикажу, иначе ты никогда не будешь свободной! Ты слышишь меня, корриган?
Она по-прежнему глядела перед собой мертвым взглядом. Тогда он испугался — уж не умерла ли она и впрямь? Он снова тряхнул ее, затем поднес ладонь к ее носу и ощутил еле заметную влагу дыхания.
Сир Вран рассердился.
— Не притворяйся! Ты прекрасно слышишь меня! Ты никогда не выйдешь отсюда, если я не получу моих даров.
— Третий дар корриган — тайна, — прошептала Гвенн.
Она говорила невнятно, потому что кулак все еще оставался у нее во рту, но сир Вран хорошо понял, что она имеет в виду.
— Когда дойдет до третьего дара, у тебя уже не останется сил, чтобы навредить мне, — уверенно обещал ей сир Вран.
Гвенн вынула кулак изо рта — как только он там умещался! — и произнесла погромче:
— Ты здесь не хозяин, сир Вран. Господин Керморвана — сир Ив, и я буду ждать его.
Сир Вран засмеялся.
— Ив никогда сюда не вернется, можешь мне поверить, корриган!
Гвенн снова сунула кулак за щеку, странно и безобразно растянув свое лицо, и больше не проронила ни слова.
Глава шестая ЖЕНЕВЬЕВА
Ив находился в пути два дня, и образ сира де Лассайе начал тускнеть в его памяти: великодушный рыцарь постепенно превращался из плоти и крови в озаренную светом плоскую витражную фигуру.
За время путешествия Ива из Бретани к Сомме плоды земные успели созреть, налиться краской и спелыми соками. Крестьяне снимали урожай, отчего полностью изменился, казалось, самый воздух, разлитый над Францией: прежде здесь царили тревога, неуверенность; теперь же, несмотря на весть о разгроме цвета французского рыцарства, крестьянский мир выглядел довольным и сытым.
«Как будто это два разных народа, — думал сир Ив. — Да и в самом деле, какое дело мужланам до того, как назовется тот господин, что придет на их землю — забрать себе часть выращенного ими урожая? Но из таких рассуждений сам собою делается весьма неутешительный вывод: если крестьяне и рыцари принадлежат как бы к разным народам, то, следовательно, рыцари принадлежат к единому народу и, убивая французских баронов в лесу Креси, мы убивали собственных братьев… Хуже того: мы отдали собственных братьев на растерзание чужакам, ибо кто такие эти английские лучники, как не чужаки? Впрочем, — прибавил он, желая оправдаться в своих глазах хотя бы немного, — король Эдуард считает иначе».
Будь рядом Эсперанс, Ив хорошенько потолковал бы с ним об этом; они разложили бы рассуждение Ива на множество частей и рассмотрели бы каждую из них, а затем соединяли бы в произвольном порядке, то так, то эдак, и в конце концов мироздание обрело бы окончательную гармонию. Но Эсперанс исчез, и сколько Ив ни взывал к нему в своих мыслях, ответа не последовало. Пришлось Иву довольствоваться несколькими несвязными умственными построениями — и на том оборвать раздумья.
Дорога уводила Ива южнее; он уклонялся от побережья ради переправ через реки и ради мостов. Деревни глядели весело, а широкие леса, отделяющие один обитаемый мир от другого, — спокойно, точно величавые, благодушествующие сеньоры.
И вот на широкой дороге через лес Ив увидел толпу пестро одетых людей. Кого здесь только не было! Нищие бежали сбоку, выскакивая перед путниками, которые выглядели получше одетыми, и назойливо тянули к ним тощие руки. Калеки ковыляли, сосредоточенно созерцая землю, которая так нехотя ложилась им под ноги: за каждый шаг приходилось с нею спорить, а если уж встречались камень или ухабы, то и выдерживать целое сражение. На лошадях ехали задумчивые дамы, сопровождаемые свитой из хорошо одетой прислуги. Шагали бодрые монахи в исключительно грязных рясах; на поясе у них тряслись кошели с некоторым количеством позвякивающей меди. Один господин, в темной одежде из хорошего сукна, при животике и двойном подбородке, также брел среди прочих, и вид у него был донельзя изумленный.
То были паломники к Святой Женевьеве Парижской. Ив понял это, когда заметил среди прочих крестницу сира Лассайе. Эта девица, в добротном дорожном плаще, шла пешком, и на ее хорошеньком личике застыло выражение глубочайшего неудовольствия: ни одного знатного господина поблизости! Все знатные господа — штырь им под ребра и зверя им в селезенку! — отправились на войну и сложили головы, а кто жив, те сейчас зализывают раны, как лисицы, сумевшие вырваться из собачьих челюстей. Паломничают лишь женщины, да всякие нищеброды, да еще вон тот купчина с глупой рожей.
Впрочем, если Женевьева и унывала, то лишь самую малость. В каждом городе, в каждом селении к благочестивому шествию добавлялось все больше народу. А на ночлег они останавливались либо в монастырях, либо у местных сеньоров.
Если не повезет по пути, то повезет в самом Париже; в большом-то городе встретить свое счастье — проще простого, стоит только пойти к мессе в Соборе Парижской Богоматери. Так рассуждала Женевьева.