Помимо многочисленных украшений, в книге имелось и немалое число записей, сделанных одна поверх другой. Пергамент подчищали несколько раз, так что в конце концов от сырости и времени все три или четыре слоя записей начали проступать одновременно.
— Листай, листай ее, святейший отец Аббе! — кричали, обступая сира Ива, безумные дикие братья. — Читай ее нам! Через три страницы ты увидишь очень красивую вещь!
Ив переложил налево еще несколько листов и увидел медное зеркало — несомненно, римской работы. Позеленевший круг был процарапан рисунком, изображавшим полуобнаженную женщину, ласкающую лебедя.
— Ты когда-нибудь встречал такого человека, святейший отец Аббе? — спрашивали, теснясь возле Ива, братья.
Ив обвел пальцем женскую фигурку, и прочие отозвались дружным стоном.
— Это ангел! — кричали одни.
Другие говорили:
— Это ангел до того, как он получил крылья, — видишь, птица принесла ему два крыла, чтобы отдать!
Третьи доверительно рассказывали:
— У нас был один брат, его звали Аббе, он теперь умер, и он говорил, будто это — дьявол, но мы ему не верили, потому что дьявол не может быть таким добрым.
Тут все затаили дыхание, и сир Ив понял, что они ждут его решения.
Сир Ив громко произнес на латыни — не современной церковной, сильно испорченной варварскими наречиями, но прекрасной и звучной, какой пользовался еще бедняга Квинт Фарсал:
— Это, несомненно, ангел!
После чего сир Ив перевернул лист. Следующая страница была вся покрыта буквами разных начертаний, одни выползали из-под других, сливаясь или перечеркивая друг друга.
— Читай, святейший отец! — надрывались кругом. — Читай же нам в полный голос!
Сир Ив закрыл глаза и совершенно отчетливо увидел страницу, на которой был записан изначальный текст. Это была поэма того самого Квинта Фарсала, который командовал в здешних лесах недобитым галлами легионом и вместе с тем сочинял стихи — в подражание Овидию, разумеется.
И сир Ив начал:
Светлые воды, светлее кудрей Артемиды,
Белых кудряшек плетенье, белого локтя мельканье,
Так Актеон был застигнут любовью в чащобе,
В час, когда дева-охотница вместе с подругами вышла,
Чтобы стрелой поразить молодого оленя…
Но затем второй слой каким-то образом смешался перед внутренним взором Ива с первым, и тем же торжественным тоном Ив продолжил:
И где Господь наш претерпел
Весь человеческий удел,
Ибо должна навеки пасть
Раззявленная ада пасть…
Он помолчал, поскольку дальше, как он отчетливо видел, следовала миниатюра: свитое из переплетенных тел погибающих грешников изображение бездны. Неестественно вытянутые, хватающиеся друг за друга, черные от несмываемого греха, они образовывали вход в ад и одновременно с тем букву «О».
Ив переложил страницу и вздрогнул: на мгновение ему показалось, что он узнает изображенное. Кто-то весьма искусно нарисовал беседку, увитую цветами, а внутри беседки — женщину. Женщину в зеленом платье, с красными волосами. Иву даже подумалось, что он знает ее имя, — и что это его любимое женское имя, только он никак не мог вспомнить, как оно звучит.
Дальше начинались быстрые, скачущие крючки, которые, как знал Ив, обозначали музыку, и лишь после этого, уже под крючками, появились слова, которые Ив и произнес, помогая себе взмахами руки:
Ах, как Марион стирает!
Laudemus Virginem.
Ах, как ляжками блистает!
O Mariam Matrem!
Слушая это чтение, братья падали на колени, вскакивали, рвали на себе волосы, плакали и тянулись к Иву руками, а он, по-прежнему не открывая глаз, щедро раздавал им благословения.
Нан прижался к ледяной сырой статуе и тщетно старался унять дрожь. Зубы у него стучали все сильнее, и в конце концов он сам начал казаться себе скелетом, готовым увлечь в безумной пляске весь хоровод: и легата Квинта Фарсала, и ту женщину, что была изображена на зеркале, и десяток-другой грешников, черных и кричащих, сплетенных в букву «О», и прачку Марион с блестящими голыми ляжками, что забрела в воду глубже, чем это требовалось. А в самом хвосте хоровода скакали, задирая костлявые колени, братья Аббе и их святейший отец Аббе, который был когда-то сиром Ивом де Керморваном…
Нан сильно тряхнул головой, сражаясь с наваждением, и ударился о статую.
— Сир Ив! — закричал он. — Мой господин! Бежим скорей отсюда!
Ив величаво повел рукой, отстраняя его от себя:
— Прочь, грешник! Как ты смеешь обращаться к святейшему аббату Аббе с подобными речами? Я никому не господин и менее всего — тебе.
— Нет уж! — завопил Нан. — Вы отдали за меня свою последнюю монету и наврали этим жадным крестьянам, которые хотели меня повесить, — помните? Будто из одной монетки вырастет целое богатство… Мы вместе ловили птиц в глухом лесу, и я собирал для вас грибы, а это что-нибудь да значит! А теперь вы хотите, чтобы я оставил вас гнить и покрываться насекомыми? Да будь я проклят. Дайте-ка мне руку, я уведу вас в другое место.
— Нет никакого другого места, — возразил Ив. — Ты лишился рассудка, брат Аббе, и потому говоришь так безумно. Какое может быть другое место? Когда Квинт Фарсал погиб здесь, не закончив поэму, на его место пришел брат Аббе, и он стал писать о спасительных Страданиях Господа, но и он умер и ушел в землю, а книга осталась. И еще один брат Аббе писал в ней, и еще один, и всякий вписывал то, что знал: здесь столько молитв, стихов и песен, покрывающих друг друга слой за слоем, что мне жизни не хватит прочитать их все! А один брат Аббе был когда-то школяром и не забыл тех глупых стишков, которые сочинял в миру… Но отчего бы ему быть проклятым за это? Если кто-то здесь и проклят, так это ты, и именно за то, что хочешь увести меня отсюда!
— Мой господин, — сказал Нан в отчаянии, — опомнитесь, что вы такое говорите? Клянусь гвоздем, я вызволю вас из этой беды.
— Ах, так? — рассердился сир Ив. И обернулся к братии, которые уже приплясывали на месте от нетерпения. — Возьмите же его и привяжите к дереву, а потом мы побьем его камнями, чтобы впредь он не дерзил нам в нашей святой обители!
Безумные братья заревели и бросились на Нана. Напрасно он отбивался и звал на помощь. Его повалили и начали вязать. Веревок у них не было, поэтому в ход пошли гибкие прутья, а братья Аббе владели ими весьма ловко. И скоро Нан, оплетенный прутьями и как бы помещенный в корзину, был выволочен на двор, причем все это время его били и пинали, не щадя ни боков его, ни ног, ни головы.
Поскольку деревьев внутри обители не росло, его вытащили за пределы двора и там поставили, прислонив, возле первого же дерева. Затем братия разбрелись в поисках камней, как повелел им святейший отец Аббе.
Ив вышел из ворот последним. Он шагал, величаво вскинув голову. Движения его стали плавными, а лицо — неподвижным.
Увидев сира Ива, Нан громко заплакал.
Ив уставился на него:
— Почему ты плачешь, жалкое насекомое?
— Я боюсь, что меня и впрямь сейчас побьют камнями, — признался Нан.
— Что же в этом такого страшного? — удивился Ив. — Подобным образом всегда поступают с грешниками, которым желают спасения, и я не вижу причины делать исключение для тебя. Или ты предпочитаешь, чтобы твое тело вытянулось и скрутилось, и сплелось с другим таким же телом, и почернело, и прилипло ко входу в пещеру, которая обозначает врата ада и одновременно с тем букву «О»?
Нан не отвечал и только глотал слезы.
Тут к Иву прибежал один из братьев Аббе и, путаясь в своих лохматых одеждах, повалился ему в ноги.
— Святейший отец Аббе! — закричал брат Аббе. — Ужасная вещь! Ужасающая вещь!
— Говори, — позволил Ив.
— Во всей округе нет камней! Мы обошли все, и три кочки, и пять ручьев, и одно смоляное дерево… Нигде ни одного камушка, хоть ты убейся, хоть расколотись головой о дерево! А брат Аббе, — тут говорящий показал подбородком в сторону другого брата, застенчиво маячившего неподалеку, — тот обежал вокруг суковатого пня ровно сорок раз, и все сорок раз читал молитвы, которым ты научил его, — про Марион и ее ляжки, — и тоже не достиг цели!
— Что же делать? — задумчиво произнес Ив. — Возможно, нам придется забить грешника палками. Ступайте же теперь и ищите хорошие палки.
Брат Аббе возопил к небесам, благословляя мудрость нового настоятеля, после чего поспешно убежал.
— Господин мой, — закричал Нан, — неужели вы дадите этим сумасшедшим убить меня палками?
— Я не желаю слушать твои нечестивые вопли, — сказал сир Ив, отворачиваясь.
Нан всхлипнул и замолчал.
Спустя некоторое время из чащи выбежали братья, и каждый нес по палке. Ив махнул рукой, и первая полетела в Нана и ударила его по скуле. Выступила кровь, потекла, как слеза, а Нан откинулся к дереву и закрыл глаза.
— Я не желаю слушать твои нечестивые вопли, — сказал сир Ив, отворачиваясь.
Нан всхлипнул и замолчал.
Спустя некоторое время из чащи выбежали братья, и каждый нес по палке. Ив махнул рукой, и первая полетела в Нана и ударила его по скуле. Выступила кровь, потекла, как слеза, а Нан откинулся к дереву и закрыл глаза.
Когда сир Ив увидел кровь, что-то в нем переменилось. Страница книги исчезла, тусклый блеск центурионовой фалеры погас, и, мелькнув удивленным юным лицом, сам Квинт Фарсал пропал в темной чаще Броселиандского леса. Перед Ивом был всего лишь Нан, его лесной товарищ, связанный гибкими прутьями, с разбитым лицом. Глаза Нана были закрыты, и Ив почему-то подумал, что его спутник, должно быть, умер.
Ужасаясь этому, Ив бросился к нему и закрыл его своим телом: очень вовремя, потому что как раз в этот миг другой брат Аббе бросил палку, и она огрела Ива по спине.
Ив закричал диким голосом, выхватил из-за пояса кинжал и накинулся с оружием на лохматых дикарей. Завидев блеск стали, они ничуть не испугались, однако не потому, что были храбры или надеялись на свою многочисленность, но потому лишь, что за века заточения в своей безумной обители совершенно позабыли о том, какие опасности могут быть сопряжены с блестящим, остро отточенным металлом.
Иву пришлось сильно разрезать руку одному из нападавших, чтобы память немного вернулась к ним. Они тоже увидели кровь, не чужую, какой была кровь Нана, а собственную, и принялись вопить на все лады. И так, вереща и подпрыгивая, они бросились к аббатству и попытались закрыть ворота, но единственная уцелевшая створка вросла в землю, и ничего у них не получилось.
И пока они воевали со своей дверью и с раной одного из братьев Аббе, тщась затворить и то, и другое, Ив подбежал к Нану и начал рвать и резать прутья, чтобы поскорее освободить его.
Он сильно тряс пленника и поневоле причинял ему большие страдания, так что Нан даже не открывал глаз, поскольку был убежден: все происходящее есть лишь продолжение казни.
Но затем прутья поддались и начали спадать один за другим, и Ив, заплакав, сказал:
— Слава Богу, Нан, ты жив!
Нан повалился ему на руки. Ив потащил его прочь. Они удалились аббатства всего на несколько шагов — все это время не прекращалась отчаянная битва братии с воротами, — и тут каменная стена сумасшедшей обители скрылась из глаз, как будто ее здесь никогда и не было.
Когда Нан очнулся, он увидел, что лежит на поляне, под далеким небом, а к ссадине на щеке у него прилеплен клочок свежего бледного мха. Рядом сидел сир Ив и рассматривал расплющенную бронзовую фалеру, края которой так истончились, что растрескались и пошли бахромой.
Почувствовав на себе взгляд, сир Ив обернулся. Нан увидел, что тот улыбается.
— Ради Бога, мой господин, — сказал Нан, — что это было?
— Не знаю, — ответил сир Ив. — В любом случае, оно пропало и вряд ли скоро появится опять.
Он укрыл Нана плащом и отправился на поиски съестного: поблизости протекал большой ручей, и сир Ив не терял надежды поймать там какую-нибудь рыбу.
Глава девятая ПОДВОДНЫЙ САД
Лес заметно изменился после того, как Ив и Нан побывали в аббатстве безумцев. Как будто они миновали незримую границу и перешли из одной чащи в другую: деревья стали выше, листья темнее, сумерки — гуще, и по утрам ложился тяжелый туман, отчего Ива мучили дурные сны, а Нана — боль в избитом теле.
— Если мы не выберемся отсюда, мой господин, — сказал однажды Нан, — то осень нас прикончит, а зима доконает.
У него так лязгали зубы, что Ив с трудом разбирал его слова.
— Разве тебе не приходилось зимовать в лесу, Нан? — спросил Ив. — Я думал, ты к этому привычен.
— Приходилось, — ответил, дрожа, Нан. — Но не припомню, чтобы когда-нибудь было мне так холодно.
— Это Вивиана забралась к тебе под кожу, — задумчиво произнес Ив. — Она злая-злющая, вот поэтому тебе и холодно.
— А вы разве не мерзнете, мой господин?
— Нет. — Он коснулся своей шеи и вытащил из-под одежды рубиновое ожерелье. — Думаю, из-за этой вещи. Внутри у нее тепло, как будто она живая. От нее я согреваюсь, и чем холоднее становится вокруг, тем сильнее греют чудесные рубины.
— Рубины? — переспросил Нан, однако глаза его оставались тусклыми. — Впервые слышу, чтобы камни могли согревать.
— Думаю, они не из нашего мира, и обычные законы природы на них не распространяются.
— Но как вышло, что такая вещь попала к вам? — спросил Нан. И подложил ветку в разгоравшийся костер.
— Помнишь, я рассказывал про турнир… — начал сир Ив.
Нан любил слушать истории. Раньше его не больно-то баловали этим. А Ив частенько вспоминал свои давнишние увлекательные беседы с Эсперансом. И постепенно Нан узнал о замке Неблагоразумного Разбойника, о Яблочной войне, а заодно — и о великане, которого украли корриганы, похитив один его сапог.
— Так ожерелье всегда было при вас? — удивился Нан, когда Ив закончил повествование. — Ну и ну! Почему же вы никогда раньше о нем не упоминали?
— Потому что ты вор.
Нан задумался ненадолго.
— С тех самых пор, как вы не дали меня повесить, я не стащил даже луковицы, — сказал он наконец.
— Тебе это странно?
— Задуматься впервой — да, странно; а поразмыслить хорошенько — мне же не попадалось ничего ценного, даже хлеба, так чему тут удивляться?
— Теперь ты знаешь об ожерелье, — заметил Ив.
Нан покачал головой:
— Будь я проклят, если коснусь его. Довольно с меня одной Вивианы. Сдается мне, мой господин, в этих камушках вся наша погибель. Ведь если ожерелье принадлежало корриганам, его следует вернуть.
— Я оставил себе эту вещь не ради ее дороговизны, — с нажимом произнес Ив, — а на память.
— Ваша-то память — о турнире, в котором вы победили назло надменной даме, а память корриганов — о бедном ребенке, который был их плотью и кровью, — возразил Нан. — Может, это они и заперли нас в лесу, и не Вивиану, а их следует задобрить.
Огонь разгорелся, сырые ветки выстреливали искрами и шипели, отдавая влагу. Туман отползал за деревья и там из последних сил цеплялся тающими пальцами за корни и папоротники. В зеленых сумерках полдень был чуть светлее, чем вечер.
Ив определял время суток по своему настроению: к вечеру его печаль становилась глубже, а на рассвете она делалась острой, почти невыносимой, и вонзала в его сердце тысячи иголок. Только к полудню она смягчалась, словно вспоминала, что следует дать место дневной заботе.
Нан разделял день на часы, когда он был очень голоден, часы, когда он ловил птиц, рыбу или искал грибы, и часы, когда он был не слишком голоден. Сон же уравнивал рыцаря и вора; во сне оба были бездомны.
— Думаешь, я должен был передать ожерелье тому корригану? — заговорил Ив, избегая называть имя Ллаухира, чтобы не вызвать его ненароком прямо к костру.
— Почем мне-то знать, — буркнул Нан. — Здесь ведь никак не угадаешь. Если я украл курицу в семье Гастона, следует ли отдать курицу в возмещение семье Жакоба только потому, что оба они из одной деревни?
— Слишком мудрено для меня! — рассердился Ив. — Я ведь ничего не крал.
Нан замолчал и больше к этой теме не возвращался.
В тот день они прошли большое расстояние, потому что Ив сказал: «Все, что имеет на земле начало, имеет и конец. Начался и когда-нибудь закончится свет, изливаемый на нас с неба. Началось и когда-нибудь иссякнет время, которое движется от начала земли через Воплощение Бога-Слова к Последнему Суду. Точно так же закончится Броселиандский лес, если идти сквозь него без остановки».
Они старались идти прямо, как если бы следовали за летящей стрелой; однако то и дело им приходилось обходить кочки, овраги, разбухшие ручьи и целые болотца. Солнце вело их окольными путями: казалось, оно постоянно меняет местоположение и прячется за густыми кронами и плотными облаками. Иногда оно будто бы бежало, а порой плясало на месте.
К вечеру Ив и Нан увидели впереди большую поляну и направились прямехонько к ней, чтобы там заночевать и набраться сил. Утром, обещал Ив, они поищут какую-нибудь еду и весь день потом будут отдыхать.
Но когда они выбрались из чащи и очутились на поляне, то увидели перед собой озеро.
Оно было очень большим: лишь с большим трудом Иву удалось разглядеть противоположный берег. И все же это было озеро, а не море, и Ив сразу ощутил разницу между ними. Море жило у него в груди и непрестанно шумело, соединяясь с шумом сердца; озеро же могло существовать отдельно от Ива, и Ив тоже мог жить отдельно от озера, оставаясь его созерцателем, но не частью.
Берега заросли камышом и высокими стрелами осоки; виднелись растения с мясистыми лепестками и крошечные розовые цветки, собранные в корзиночки. Упитанные камыши постукивали друг о друга под слабым ветерком, рябь пробегала по поверхности воды. На берега накатывал туман, однако над головой впервые за много дней Ив увидел открытое небо. Он вздохнул свободно, хотя на самом деле небо разочаровывало — оно было тусклым, как будто закатных красок для него не хватило и небесный художник замазал эту часть свода сильно разбавленными остатками.