— Почему она бежит, а? — спросил голландец, смеясь и встряхивая Яна за плечо.
Ян сердито высвободился. Рисунок рассыпался в его мыслях.
— Понятия не имею, — ответил он, досадуя на разрушенное волшебство.
— У нее любовник в деревне? — Голландец кивнул на Берту.
Ян понимал недоумение солдата. Зачем бы Берте, хорошенькой и хитрой, заводить парня в деревне, когда в замке полно видных мужчин, да еще таких, к тому же, у которых водятся деньги?
— Ну так кто же у нее там, в деревне? — спросил Евстафий Алербах, незаметно подойдя к беседующим.
Ян повернулся и посмотрел на командира. Тот равнодушными глазами следил за девушкой, и Ян понимал: с этого мгновения тщетны все попытки Берты спастись.
— Родня у ней там — сестра да племянники, — сказал Ян.
Берта как будто поняла, что за ней наблюдают и о ней говорят. Внезапно она остановилась, повернулась в сторону замка. Она чуть сутулилась, придерживая под плащом какой-то сверток, и касалась его бережно, как будто он был живой.
— Что там у нее, под плащом? — удивился Ян.
Евстафий громко рассмеялся:
— Она украла еду.
Берта тем временем спустилась к реке, перешла по льду и выбралась на другой берег. Там, между деревьями, снег стал глубже, Берта увязала по пояс и передвигалась теперь еле-еле. Она размахивала одной рукой, а другой по-прежнему крепко прижимала к себе сверток.
— Вернуть ее! — приказал Евстафий.
Трое голландцев и Ян спустились со стены, вышли из дверцы сбоку от ворот и погнались за ней. Уже стемнело, они зажгли факелы. Ян шел последним и смотрел, как в черноте плывут оранжевые пятна. Он старался наступать в следы голландцев. Голландцы были выше его ростом и следы их были шире, поэтому Яну приходилось прыгать.
На реке снега почти не было, его вымел ветер. В свете факелов Ян видел корень большого дерева, нависающий надо льдом. Летом на этом корне подвешивали веревку, чтобы, раскачавшись, прыгнуть в воду. Но лето было очень далеко, совсем на других страницах часослова.
Ян воткнул факел в сугроб, схватился за корень и выбрался на берег. Затем взял факел и, подняв его повыше, осмотрелся. Кругом выстроились и окружили его деревья, свет пламени густо мазал кору ближайших стволов. Заваленные снегом деревья были как дворцы. Опасные дворцы, готовые в любой миг обрушить тебе на голову тяжелую кровлю. Ковры на полу этих дворцов разбухли. Ян провел факелом, отыскивая, где прошли люди.
Далеко среди деревьев он увидел темное, копошащееся. Там была запятнана белизна, смято пышное, разрушено безмолвное. Ян поскорее направился в ту сторону.
Берта лежала на утоптанном снегу. Юбка ее была задрана, коленки торчали. Сверток с украденным, лежал под ее левой рукой. Она то и дело сжимала края платка, судорожно стискивала их и снова выпускала. Один из голландцев затягивал завязки штанов.
— Ян, добрый Ян! — заплакала, не вставая со снега, Берта. — Скажи, скажи им, чтобы не обижали меня! Я ведь всегда пускала тебя в мою спальню, помнишь? Ян!
— Помню, как ты меня выгнала, — ответил Ян. — А ты, видать, это позабыла?
— Скажи, скажи им! — твердила Берта, обливаясь слезами. — Пусть что хотят, со мной делают, только не говорят хозяину!
Один из голландцев толкнул Яна:
— Что она бормочет?
Ян объяснил:
— Просит, чтобы ее отпустили.
Солдаты дружно рассмеялись, а Берта так и взвыла, глядя на них снизу вверх. Голландец сказал Яну:
— Твоя очередь. Ты последний.
Ян растерянно оглянулся, но развязал штаны и обнял Берту. Она была теплой и приятной. Он погладил ее по щеке, как делал когда-то, а Берта, вся красная от слез, укусила его за плечо и прошептала:
— Лучше бы мне тогда было умереть от простуды! А все твоя коробочка с розой!
Голландцы топтались рядом, и один засмеялся и махнул Яну:
— Поторопись, малыш, мы тут уже замерзли.
Ян тотчас поднялся. Голландцы связали Берте руки и потащили ее обратно в замок.
— Подбери сверток, — велел Яну один из них.
— Скажи, скажи им, — твердила Берта, — что я все для них сделаю. Я же не для себя взяла. Не будь ты зверем, Ян, скажи им!
Но никто из голландцев больше не спрашивал Яна, о чем лопочет плачущая женщина. И он тоже молчал.
Ян был уверен, что Вран прикажет просто высечь Берту и что постепенно история с кражей забудется. А потом наступит лето, и мир станет совсем другим.
Берту заперли в одной из пустых комнатушек в замковой стене. На следующий день Евстафий доложил о происшествии сиру де Керморвану, и тот распорядился доставить воровку к нему.
Сиру Врану сразу сделалась противна эта глупая Берта с обмороженными щеками, а пуще того отвратительно было ему то особенное сытое выражение ее глаз, какое появляется у женщин, недавно спознавшихся с мужчинами. И хоть сама Берта как будто мало радости получила от этого, ее плоть имела на сей счет собственное мнение. Все это видел сир Вран, которого Гвенн навсегда отвратила от женщин, и омерзение росло в нем с каждой минутой.
А Берта все плакала, и тряслась, и сжимала руки, и кашляла, и говорила о каких-то голодных детях, и умоляла о чем-то, но сир Вран не слушал.
Он обратился солдатам:
— Объявите ее вину по-бретонски и, если охота, по-голландски, а потом повесьте на стене!
Берта так и онемела и снопом повалилась на пол. Ее подобрали и унесли.
Узнав о случившемся, Ян перепугался. Ему не с кем было поделиться своим страхом, поэтому он заговорил об этом с Евстафием.
Евстафий же сказал ему:
— Твой господин прав. В Керморване нехорошо — голод и смута; а будет еще хуже. Поэтому нужна твердость. Нужен страх.
— Да ведь это же Берта, — растерянно твердил Ян.
Евстафий покачал головой:
— Ты или там, или здесь. — Ребром ладони он отсек воображаемую границу. — Ты ведь не хотел быть там, помнишь? Не хотел быть, как твой отец? — И, засмеявшись, тронул юношу за плечо: — Не бойся.
Но Ян боялся и ночью плохо спал. Ему все думалось, что Берта будет плакать, умолять, вырываться. Но больше всего боялся он, что она начнет звать его по имени.
Однако ничего подобного не случилось. Берта стояла на стене, одетая только в рубаху и босая, и смотрела сверху вниз на голосящих возле замка людей. Казалось, она не вполне понимает происходящее.
Капеллан принес распятие и ткнул Берте в лицо. Она не сразу сообразила, что надо делать, а когда догадалась — распятие уже убрали, так что она, вытянув губы трубочкой, чмокнула воздух. По знаку Евстафия один из голландцев столкнул Берту со стены, и она полетела вниз; веревка натянулась, и по ней пробежала дрожь; потом все прекратилось.
— Она будет висеть здесь еще три дня; потом ее дозволяется похоронить, — сказал сир Вран. Он повернулся и ушел, не желая больше мерзнуть на ледяном ветру, а вслед за ним разошлись и его люди.
* * *Вскоре после Рождества сир Вран послал двух голландцев в Нант с письмом к герцогу Монфору. Сир де Керморван просил герцога о помощи: голодный год, крестьяне неспокойны; нужны и припасы, и солдаты. Но ответа от герцога так и не пришло, и сами голландцы тоже не вернулись — видать, пропали где-то по дороге.
Евстафий лично отправился на поиски; с собой он взял Яна, который хорошо знал местность, и еще троих солдат.
Яну нравилось выезжать из замка вместе с наемниками. Все вокруг выглядело красиво и прекрасно: лошади с гремящими копытами и звенящими уздечками, яркие плащи всадников и то, как льнуло к их телам оружие в ножнах. Впереди ехал сам Евстафий. Прядь очень светлых волос заиндевела, губы сжаты, вокруг ноздрей вьется пар.
Сверкающей драгоценностью покатился маленький отряд по лесной дороге. Она вела к сенокосам; другие ее ответвления выводили к деревне и на большую дорогу до Нанта.
Ян замыкал шествие. Он смотрел на отряд, чуть поотстав, и вдруг увидел вместо живой картины раскрашенный барельеф, одну из алтарных створок — поклонение волхвов. Центральная часть алтаря была от него пока скрыта, но зато хорошо знал, как должна выглядеть левая, изображающая шествие богатых всадников. Впереди белокурый Евстафий, за ним — Неемия с черными блестящими глазами. Чернокожего великана Ян еще не придумал.
Справа же надлежало изобразить скромных пастухов. Ян подумал, что они должны быть похожими на тех, что стояли внизу, под стеной, и выли, наблюдая за казнью Берты. Ни рисовать, ни вырезать их из древесины Яну совершенно не хотелось, потому что он не прозревал в них никакой красоты.
Яну сделалось досадно. «Это всё еврей меня испортил, — подумал он. — До той истории не стал бы я ничего такого себе представлять. В соборе есть алтарь — и довольно. Зачем придумывать еще один?».
Они подъезжали к повороту на деревню. Евстафий впереди поднял руку, и маленький отряд остановился.
— Здесь, — показал Евстафий. Он поймал глазами Яна и кивнул ему на следы, оставленные схваткой: поломанные ветки кустов, бурое пятно на стволе одного из деревьев — кровь.
— Здесь, — показал Евстафий. Он поймал глазами Яна и кивнул ему на следы, оставленные схваткой: поломанные ветки кустов, бурое пятно на стволе одного из деревьев — кровь.
Ян спешился и сошел с дороги. Остальные ждали, не покидая седел. Ян разрыл сугробы, но ничего не обнаружил. Оглянулся. Между стволами он видел всадников, которые, как ему показалось, находились теперь в недосягаемой дали. Ни один из них не смотрел на Яна. Они переговаривались, передавали из рук в руки флягу. Евстафий счищал иней с волос, натягивал капюшон поглубже.
Хватаясь за ветки, Ян пробирался по глубокому снегу. Потом снова остановился и крикнул, обращаясь к солдатам:
— Нашел!
В стороне, наполовину заваленные сугробом, темнели два тела. Двое наемников были убиты несколько дней назад. Лисы обглодали их лица, но даже лисы не смогли скрыть следов, оставленных крестьянскими вилами.
Ян поднял одного из них, как бревно, взвалил на плечо и по своим следам двинулся обратно к дороге.
— Второй тоже там, — сказал он, падая вместе с трупом к ногам лошади.
Возвращались, когда уже темнело. Оба тела, завернутые в плащи, положили посреди замкового двора, поставили факелы в головах и в ногах. На ночь Евстафий выставил рядом с ними стражу.
Врану не спалось в ту ночь. С некоторых пор он вообще засыпал всего на два-три часа, а потом проводил время без сна, в раздумьях, и самые тяжелые мысли приходили к нему незадолго до рассвета. Он простоял возле окна, бледный, весь в черном, и все смотрел на пылающие факелы и на темные фигуры, вытянувшиеся на заледеневших камнях. Он знал, что солдаты, стоящие в карауле, видят его лицо в замковом окне.
* * *Капеллан в замке был новый. На памяти Врана их сменилось не менее десятка. Этот был молодой и боялся Врана до полусмерти, поскольку не сомневался: сеньор де Керморван весьма близко знается с дьяволом. О самом себе капеллан был не слишком высокого мнения и знал, что с врагом рода человеческого при встрече лицом к лицу ему не совладать.
Увидев трупы посреди двора, капеллан обратился к Евстафию с требованием перенести их в часовню, как подобает.
— Не понимаю, — холодно отвечал Евстафий.
Капеллан повернулся к Яну:
— Скажи голландцу, чтобы убрал погибших.
— Он же не понимает, — ответил Ян.
— Зато ты меня понял! — рассердился капеллан.
Но Ян был теперь частью отряда Алербаха.
— Раз Евстафий не понимает, значит, не понимаю и я, — сказал он дерзко и тут только увидел, что капеллан боится и устал.
— Дурные времена наступили, Ян, — сказал капеллан прежде, чем уйти.
* * *Сир Вран выглядел бледнее обычного. В его одежде не нашлось бы ни единой светлой нитки. Только широкая золотая цепь сияла на его груди. Он сидел на вороном коне, широкий плащ падал складками, темный мех светил тусклым серебром на длинных рукавах.
Голландцы окружили его, пестрые и подвижные, и отряд двинулся из ворот замка, направляясь к деревне. Ян ехал справа от Евстафия, он держал пику в левой руке. Леворукость Яна нравилась Евстафию: он говорил, что это создает трудности для противника и пугает суеверных. Голландцы, как и все наемники, тоже верили в приметы, но не в такие, как обычные люди. Левши, а также все, что имеет отношение к дьяволу, их не пугали.
Деревню окружили и начали сжимать кольцо, выгоняя на площадь жителей. Голландцы держались деловито, беззлобно. Крестьяне, напротив, огрызались, отбивались, даже пытались разбегаться. Голландцы подталкивали их тупыми концами копий и при этом переговаривались друг с другом на своем непонятном языке и добродушно посмеивались.
Когда площадь заполнилась людьми, сир Вран выехал вперед и обратился к ним. Он говорил совсем негромко, но его голос разносился отчетливо:
— Я отправил двух человек в Нант за помощью. Они должны были просить герцога прислать нам продовольствие. Но их подстерегли в пути и закололи.
— В округе разбойники! — выкрикнул голос из толпы и тотчас же смельчак втянул голову в плечи, надвинул шапку на лицо и попытался скрыться.
Но сир Вран даже не повернулся в его сторону.
— Мои люди были заколоты крестьянскими вилами. Мы нашли их тела на обочине дороги, ведущей в Нант. Это сделал кто-то из вас. Они не будут преданы доброму католическому погребению, пока их кровь не омоется другой кровью.
Теперь кругом глухо молчали.
— Если вы не назовете виновных, я казню первых попавшихся, — продолжал сир Вран. — Клянусь головой, я заберу на виселицу любого, кто попадет мне под руку, мужчину или женщину!
Он больше не смотрел на людей, с которыми разговаривал. Он опустил веки. Его неподвижное лицо казалось мраморным, с белыми провалами глазниц, и только губы чуть шевелились и голос нехотя выходил из груди.
Но мужланы — те, напротив, не сводили с него взглядов. Тьма исходила из толпы и расползалась по всей площади.
Из людской гущи вдруг вырвался хриплый, полный ненависти выкрик:
— Бей их! Бей чужестранцев!
Колыхнувшись, толпа поползла на сира Врана и его стражу. Ян сжался и покрепче стиснул пальцами копье.
Евстафий не растерялся ни на миг; ему и прежде доводилось подавлять бунты. Он перевернул в руке длинную пику и легко, не раздумывая, насадил на нее тело ближайшего к нему крестьянина.
Послышался громкий вой. Ответом ему стал рев десятков голосов. Женщины с криком удирали, но солдаты ловили их за юбки и волосы и били. Некоторые падали, и их топтали, свои и чужие.
— Не больше трех! — крикнул сир Вран Евстафию. — Убить не больше трех!
Евстафий коротко кивнул и повторил приказ по-голландски. Крестьян больше пугали и лупили по голове и плечам, чем пытались ранить или изувечить. Крестьяне метались, как загнанная дичь, по ограниченному пространству площади.
Внезапно какой-то человек с залитым кровью лицом выскочил прямо перед Яном и завопил:
— Я узнал тебя! Ты — Ян, мальчишка из гарнизона!
Он замахнулся, чтобы кинуть камень, зажатый в руке. Ян отшатнулся и выставил вперед копье. Человек с размаху бросился прямо на острие: от крови, заливавшей ему глаза, он почти ослеп. Захлебываясь, он рухнул на землю у ног Яна, скорчился вокруг копья и затих.
Тотчас покой низошел на его грубые черты, они разгладились, расслабились — только теперь Ян разглядел наконец их скорбную, опоздавшую красоту. Перед Яном как будто приоткрылась в тот миг правая створка резного рождественского алтаря — та, что с пастухами.
— Вытаскивай копье, — послышался над ухом Яна дружеский голос. — И закрой рот. Этот — третий. Мы уходим.
* * *При возвращении в замок Ян отправился прямиком к капеллану и остановился в дверях, ожидая, пока святой отец обратит на него внимание.
Долгое время ничего не происходило. Капеллан медленно читал, нарочно не глядя на вошедшего. Но Ян умел быть терпеливым. Наконец капеллан поднял глаза от книги и осведомился:
— Зачем ты пришел, Ян?
— Мне нужна дощечка, — ответил Ян. — Вощеная, по которой пишут.
— Ты что, обучился грамоте? — удивился капеллан.
— Нет, — Ян мотнул головой. — Когда бы?.. Ох, святой отец, все это так и горит у меня на языке, а сам я будто онемел; только бы мне решиться да высказать вам прямо!
Теперь капеллан уставился на юношу с интересом:
— Ты узнал какой-то секрет?
— Я сам, — объяснил Ян, положив ладонь себе на грудь. — Это я — мой секрет. Помогите же мне!
— Ты слишком долго разговаривал с одними только голландцами, — заметил капеллан. — Отвык от родной речи. Я еще сегодня утром обратил на это внимание.
Ян пропустил упрек мимо ушей. Он замолчал, не в силах выговорить то, что стало ему понятно в последние несколько дней. В мыслях у него все складывалось отчетливо и требовало всего лишь пары очень простых слов, но вот они-то, эти простые слова, ни за что не хотели выходить наружу. И Яну потребовалось немало усилий, чтобы вытолкнуть их из себя.
— Я хочу нарисовать Рождественский алтарь! — выпалил он махом и перевел дух.
Капеллан молчал, рассматривая Яна, словно какую-то диковину, а тот краснел все гуще.
— Как же у тебя могло появиться столь странное желание? — спросил капеллан, покачивая головой. — Ведь ты солдат, и рождением, и призванием. И никогда еще на людской памяти в замке Керморван никто не рукодельничал и уж тем более не рисовал. Расскажи-ка мне сейчас без утайки, что с тобой приключилось. Но смотри, хорошенько говори по-бретонски и не жалей слов.
— Не знаю, как это вышло, святой отец, — сказал Ян, облизав губы. — Я вдруг увидел весь мир как алтарь, да так ясно: и всадников, едущих по лесу, и пастухов под звездой, и зверей, рыскающих между деревьями. У меня прямо зудят пальцы, и пока я все это не нарисую, не будет мне покоя.
— И когда же это началось, Ян?