— Нет, — сказал певец. — Я знаю несколько песен о злой жене, и все эти песни дурно заканчиваются.
И с этим он ушел из замка Керморван, поэтому то, что произошло там в ближайшие дни, сохранилось только в предании, записанном пятнадцать лет спустя — и не стихами, а прозой, и при том довольно неловкой.
* * *Как уже говорилось, дама Мари каждый день ходила в часовню по деревянным мосткам, проложенным по стене там, где кладка разошлась, и часть камней обрушилась с высоты в восемь человеческих ростов.
Вот эти-то самые мостки и привлекли самое пристальное внимание Франсуа. Несколько раз он прошелся по ним взад-вперед, дабы удостовериться в том, что они прочные; потом заглянул в часовню и увидел, что в ней все так и сверкает от чистоты, а у ног статуи Девы Марии стоит ваза для цветов (сейчас пустая) и красивый медный подсвечник, и свечи в нем сплошь новые и из хорошего воска. Все это свидетельствовало о благочестии дамы Мари.
— Очень хорошо, — сказал сам себе Франсуа. — Стало быть, если она, отправляясь в часовню, сломает себе шею, то попадет прямехонько в рай, ведь она будет спешить на свидание с Господом! И на мне большого греха, таким образом, не будет, потому что от ее смерти все только выиграют.
Он вышел из часовни, поглядел на солнце — какое оно веселое да теплое, — и взялся за дело.
Тем временем мадам Мари действительно собиралась в часовню. Она уже взяла свой молитвенник, украшенный множеством красивых витых букв и узоров на полях, в бархатном переплете с жемчужинами, и большую мягкую подушку для коленопреклонений — ибо мадам Мари предпочитала вести неспешную беседу со святыми в уюте и покое.
И так она собиралась, очень довольная собой и наступающим днем, как вдруг обнаружила, что в ее покои заглянул доктор — тот самый, который так успешно лечил ее самое и еще более успешно уморил мужлана Герри.
От доктора, как обычно, попахивало разными странными ароматами. Мадам Мари относила эти запахи на счет того, что доктор, человек великой учености, ничего не предпринимает, не изучив предварительно мочу больного.
— Я рада видеть вас, — произнесла мадам Мари и уселась, хотя до этого она стояла, готовая выйти. — Что привело вас ко мне? — И вдруг она встревожилась. — Не заболел ли Реунан?
— Нет, мессир Рено вполне здоров, — ответил доктор. — И я рад сообщить эту весть его матери.
— Какое облегчение! — воскликнула мадам Мари. — Впрочем, он был здоров и вчера, так что вряд ли ваше сообщение можно счесть новостью.
— Новостью — нет, но вестью — несомненно, — отозвался коротышка доктор. — Ибо за каждый день здоровья, ниспосланный нам Господом, надлежит благодарить Бога и всех святых.
— Аминь, — заключила мадам Мари. — Я как раз и собиралась…
— И вот, поскольку дни здоровья скоротечны, — как ни в чем не бывало продолжал разглагольствовать коротышка, причем запах от него сделался как будто сильнее, — нужно как можно лучше следить за тем, чтобы такое положение дел сохранялось в неприкосновенности. А именно: дабы не было сквозняков, и дабы пища вся была свежая и проверенная, и при том — избегать тяжелой пищи на ночь, равно и излишнего винопития, хотя, впрочем, в малых дозах вино бывает и полезно.
— Аминь, — опять сказала мадам Мари, но на сей раз, к великому удовлетворению доктора, не сделала даже попытки подняться и выйти.
— Да, — молвил доктор и вдруг замолчал, водя глазами из стороны в сторону.
— Что с вами? — обеспокоилась мадам Мари. — Вам дурно?
— А? — спросил доктор и уставился прямо ей в глаза. Зрачки его то расширялись, то сужались, причем с такой быстротой, что мадам Мари похолодела от ужаса. — Мне? Плохо? Нет, моя госпожа, мне чрезвычайно хорошо… Ну да, ну да.
И с этим он встал и стремительно покинул комнату.
Некоторое время мадам Мари сидела неподвижно, пытаясь понять, что с ней происходит: то она ощущала усталость и сонливость, то вдруг, напротив, накатывал прилив неуместной бодрости и хотелось встать и куда-то бежать. В конце концов мадам Мари полностью пришла в себя. Она поднялась, приложила к груди подушечку и молитвенник и с достоинством вышла из комнаты.
Глава четвертая ТРЯПИЧНЫЙ РЕНО
— Вы — такое же ничтожество, каким был и ваш отец! — сказала Мари де Керморван своему сыну и поглядела на него с отвращением.
Рено, как всегда, отмолчался. Он не помнил своего отца и не знал, чему верить, а чему нет. Мать позаботилась о том, чтобы у него даже возможности не появилось кого-нибудь расспросить о том, каким же на самом деле был сир Гварвин. Во всяком случае, если Рено де Керморван действительно похож на своего отца, то у мадам Мари не имелось ни одной причины для любви к своему покойному супругу.
Потому что Рено был толстым и неуклюжим. В свои пятнадцать лет он был довольно рослым, но при этом со свисающим животом и совершенно круглыми, «бабьими», щеками. Он двигался неловко, на коня его заталкивали сразу два дюжих конюха, а из всех видов оружия он владел только копьем, и то лишь потому, что тут не требовалось никакой ловкости: просто держи древко покрепче да наваливайся на противника всей тушей.
Единственное, в чем он преуспевал, было чтение — занятие, по мнению матери, для мужчины почти неприличное.
— Если бы вы принадлежали к «третьему полу», — говорила она, имея в виду духовенство, — я еще могла бы понять ваше пристрастие к книгам. Но — увы! — у меня лишь один сын, которому и предстоит унаследовать Керморван. Вы должны быть мужчиной и воином. Ступайте, попробуйте хотя бы не промахнуться копьем мимо цели.
Она отбирала у него книги, и Рено покорно плелся на двор, где нарочно нанятый для него учитель глядел на молодого сеньора с таким же отвращением, что и его мать.
У мадам Мари имелось под рукой множество способов заставить сына чувствовать себя уродом и тряпкой. Одно из самых изощренных средств заключалось в том, что она приказывала шить для него слишком тесную одежду. Таким образом, все жировые складки на теле Рено делались очевидными и так и мозолили глаза, а движения становились скованными.
Рено знал, что его отец умер, бесславно свалившись «в канаву», как выражалась мадам Мари. Точнее, сир Гварвин упал с мостков, переброшенных через пролом в стене. Почему-то именно в тот день мостки оказались сдвинутыми таким образом, что человек, едва ступив на них, тотчас терял равновесие и вместе с досками летел в пропасть. Причина этому осталась невыясненной. Впрочем, следует отдать должное мадам Мари, она не слишком и усердствовала в дознании.
Мари не любила вспоминать тот день. Почему-то при мысли о гибели мужа она ощущала смутную вину, хотя — если вдуматься — никакой вины за нею и не было. Разве что она сама должна была упасть со стены. Ведь это она каждый день ходила по мосткам, направляясь в часовню со своим молитвенником и подушечкой для коленопреклонений!
Но именно тогда что-то ее задержало. Да, так и случилось. К ней пришел доктор, тот смешной коротышка, от которого вечно попахивало то мочой, то болотной тиной, — и завел какой-то бессмысленный разговор. О том, что сын ее здоров и что следует пользоваться хорошим самочувствием, покуда болезни не настигли и не одолели.
Поэтому-то Мари и не появилась возле часовни в свое обычное время. А когда подошла, то увидела страшную картину: под стеной на камнях, забрызганных кровью, лежал ее муж, сир Гварвин. Она сразу узнала его по одежде и по тому особенному повороту головы, который был памятен ей по первым месяцам их брака, когда они еще спали вместе.
Отсюда, сверху, картина казалась сильно уменьшенной и оттого нереальной. Даме Мари подумалось, что она видит все это во сне. Но нет, Гварвин был настоящий. И мертвый. Слишком много крови. Наверное, вся кровь, что в нем была, вытекла теперь на камни и впиталась в землю Керморвана.
Мари долго стояла, глядя на него и чувствуя, как пустота в ее душе ширится. Прежде она считала, что ее душа и без того пуста — ведь с тех пор, как Гварвин стал бросать ее, уходя то в город для болтовни с Толстухой Фаншон, то в замок Керуль для пьяного загула и прочих достойных мужчины развлечений, — с тех самых пор любовь Мари умерла.
Наверное, так чувствует себя человек, который полагал, что убил собаку, — ан нет, наутро пес все-таки ожил и оскалил зубы, так что возникла надобность добить несчастную тварь последним ударом.
И Мари, рассматривая мертвое тело мужа, изо всех сил добивала свою недобитую любовь…
Она раскрыла молитвенник и с интересом прочитала пару строк. Странно устроены слова молитвы: они не наполняют пустую душу. Соскальзывают и падают в никуда.
Она покачала головой. Надо бы закричать, заплакать. Но она не могла.
И мысли в ее голове побежали дальше.
И Мари, рассматривая мертвое тело мужа, изо всех сил добивала свою недобитую любовь…
Она раскрыла молитвенник и с интересом прочитала пару строк. Странно устроены слова молитвы: они не наполняют пустую душу. Соскальзывают и падают в никуда.
Она покачала головой. Надо бы закричать, заплакать. Но она не могла.
И мысли в ее голове побежали дальше.
Почему рухнули вниз доски? Не потому ли, что некто передвинул их на самый край? А если так, то кто был истинной целью этого покушения? Не сама ли мадам Мари? Ведь никто, кроме нее, не посещал часовню с такой похвальной частотой…
Но коли так, то что же делал здесь сир Гварвин? Что заставило его побежать к часовне и ступить на мостки, да еще так безоглядно?
Вот этого мадам Мари никогда не узнала.
Похоронив Гварвина, она превратилась в примерную вдовицу. Наконец-то она обрела свое место в мире. Ибо для всякой женщины заранее приготовлена своя роль, согласно ее наклонностям и особенностям нрава. Есть, к примеру, женщины, предназначенные для того, чтобы производить на свет одного ребенка за другим. Есть женщины-подруги, которые всему на свете предпочитают общество своего мужа. Есть беспутные женщины, которым всегда мало одного мужчины. Наконец, существуют прирожденные девственницы, обделенные плотскими желаниями.
Мари де Керморван была рождена для того, чтобы овдоветь. Роль вдовы подходила ей лучше, чем какая-либо другая, и она с удовольствием принялась за дело.
Все ее одеяния были теперь только черного цвета и напоминали бы монашеские, если бы не туго обтянутая талия и хорошо обрисованная одеждой девическая грудь. Лицо мадам Мари обрело восковую бледность, и на нем застыло скорбное выражение. Голос звучал тихо, пальцы перебирали четки.
Такой с самого раннего детства видел ее Рено. Он всегда знал, что никогда не поднимется до таких высот благочестия, как его мать — практически святая женщина.
— Моя вечная обязанность — молиться за его душу, — говорила она тихим, смиренным голосом и опускала глаза. — Боже! У моего супруга, боюсь, была слишком беспокойная душа, и земные дела чересчур занимали его, так что он частенько забывал о своем Создателе. И что же? Бог прибрал его без покаяния, без должного приготовления! Это ли не достойная кара за жизнь, прожитую в суете? И вот теперь у него осталась единственная надежда выйти из того темного места, куда он, без сомнений, помещен: мои неустанные молитвы!
Одно время Рено пытался подражать ей. Постоянно восклицал: «О Бог!» — и закатывал глаза. Но мадам Мари отругала его за это, потому что поминать святое имя всуе было верхом неблагочестия. И напрасно Рено пытался возражать и уверял, что произносил это имя вовсе не всуе, а вполне искренне.
— Сын мой, — сказала Мари строго, — сейчас многие сеньоры чуть что — клянутся именами святых и даже самого Спасителя, и это вошло у них в привычку. Но привычка эта пагубна и нехороша, потому что она оскорбляет тех, чьими именами клянутся. И я слыхала об одном сеньоре, который никак не мог отстать от этого обыкновения, хоть и сознавал его греховность, и потому стал говорить вместо «Клянусь святой Марией» — «Клянусь святой Гарией», что было лишено смысла и потому перестало быть богохульством. Вот пример борьбы с пагубой!
Этот рассказ произвел на мальчика Рено такое сильное впечатление, что он стал вместо «Бог» говорить «Ох!» — и таким образом отчасти преуспел в благочестии; однако для Мари это осталось тайной: Рено так гордился своим успехом и так берег его, что не стал рассказывать о нем никому, и уж тем более — своей строгой и властной матери.
Чем старше становился Рено, тем очевиднее делалось его физическое и моральное несовершенство. Мари всегда с раздражением смотрела на нелепую фигуру сына, и от этого он ежился еще больше.
Слуги — и те презирали Рено. И немудрено, ведь молодой сеньор Керморвана был самой настоящей тряпкой.
* * *Гости в Керморване были в те годы явлением неслыханным. Какие могут быть гости, если мадам Мари — в вечном трауре по безвременно погибшему супругу?
И тем не менее некий всадник настойчиво требовал, чтобы его впустили в замок.
— Какой наглец! — сказала мадам Мари, когда ей доложили об этом. — Если он прибыл с важной вестью, пусть оставит ее капитану гарнизона и убирается восвояси. Передайте ему, что я не могу принять его.
— Но он и не добивается встречи с вами, сударыня, — растерянно ответил слуга.
— Нет? — Мадам Мари подняла брови. — Но что же ему, в таком случае, нужно?
— Мессир Рено…
— Рено? Мой сын?
— Да. Он хотел поговорить с мессиром Рено…
Мари пожала плечами и, не сказав ни слова, удалилась. Она была оскорблена. В первые годы ее вдовства некоторые соседи пытались жениться на ней — с каким наслаждением она ставила их на место, указывая на все неприличие подобных поползновений! Затем всякие визиты прекратились. И вот теперь — ну надо же! — кому-то понадобилось встретиться с ее сыном, с тряпкой-Рено… Что ж, Мари желает ему удачи.
— Нельзя терять ни минуты, — сказал всадник, едва только Рено предстал перед ним, покрасневший и встревоженный. — У вас есть хорошая лошадь? Едем!
— Кто вы? — спросил Рено. — Куда мы должны ехать?
— Я объясню по дороге… Боюсь, мы потеряли время. Торопитесь, мессир, иначе будет поздно!
Рено побежал к конюшне так быстро, как только мог. Он сознавал, что всадник, ладный и ловкий молодой мужчина, смотрит ему в спину, и оттого несколько раз споткнулся. Хотелось бы Рено быть таким же стройным и уверенным в себе! Он вывел своего коня, широкогрудого, спокойного мерина.
Конюха нигде не было видно поблизости. Дело в том, что в этот самый момент даме Мари позарез потребовался именно этот слуга: она как раз намеревалась приобрести одно очень красивое седло и советовалась касательно того, хорошо ли оно сделано и не натрет ли спину лошади. Поэтому Рено пришлось седлать лошадь самостоятельно. Впрочем, незнакомый всадник помог ему, охотно и без лишних разговоров. Затянув подругу, он похлопал коня по шее, а затем помог Рено взгромоздиться в седло.
— Вам удобно? — только и спросил он, после чего вскочил на коня сам. — Едем!
И они выехали из ворот замка, бок о бок, как старые друзья.
— Кто вы? — решился спросить Рено, едва Керморван остался позади.
— Я служу рыцарю из Рюстефана, — был ответ. — Мой господин очень стар. По правде сказать, он умирает. Поэтому я и говорю, что нужно спешить: мы рискуем не застать его в живых, а он очень хотел переговорить с вами перед смертью.
— Со мной? — поразился Рено.
— Да, — кивнул посланец. — Не спрашивайте, почему: я и сам этого не знаю. Полагаю, он желает что-то открыть вам. Что-то очень важное. Видели бы вы, как он торопил меня, как он умолял не мешкать — вы и сами бы пустили коня вскачь!
Рено попытался так и сделать, но мерин, привыкший к неспешным поездкам, наотрез отказался мчаться сломя голову. И обоим всадникам пришлось смириться с этим обстоятельством.
— В конце концов, — невесело улыбнулся посланник из Рюстефана, — если вы сломаете себе шею, то пользы от вас моему господину не будет вовсе. Лучше уж рискнуть и опоздать, но доехать в целости.
— Вы правы, — пробормотал Рено.
Больше они не разговаривали, снедаемые вполне понятным волнением.
Рюстефан в те годы уже впал в ничтожество, так что перед глазами Рено открылась картина полного запустения. Стены осели и осыпались: некогда их возвели наспех и без строительного раствора, и теперь кладка обветшала. В единственной башне гуляли ветра, и крыша на ней прохудилась. Слуг в замке почти не оставалось. Только конюшня выглядела более-менее ухоженной, хотя обитали там лишь две лошади, включая и ту, на которой прибыл гонец.
Он ловко соскочил на землю и подержал стремя Рено, чтобы юноша кое-как спешился, что тот и проделал с грацией набитого песком мешка.
Молодой человек сказал:
— Идите за мной, да хорошенько глядите под ноги, не то упадете…
— Да, и сломаю себе шею, а со сломанной шеей я ничем не смогу быть полезным вашему господину, — неловко засмеялся Рено.
Ничего не ответив, молодой человек быстро зашагал по двору, и Рено, как мог, последовал за ним.
Они вошли в башню, спугнув в темной нише одну-двух летучих мышей, и начали подниматься по ступенькам. Рено пыхтел и держался рукой за сырую стену, чтобы не потерять равновесия — голова у него кружилась от этого долгого подъема.
— Если ваш господин болен, то как он-то восходит по этой лестнице? — пробормотал он в прямую спину своему спутнику. — Эта штука не только больного доконает, она и здорового может убить…
— Мой господин уже много лет не выходит из башни, — был ответ. — Сейчас сами все увидите.
Он толкнул тяжелую дверь, и они с Рено очутились в просторной круглой комнате с несколькими узкими окнами. Деревянные ставни, снятые с окон, стояли на полу, так, чтобы в любой момент можно было закрыть ими отверстия. Посреди комнаты находилась большая кровать, в которой, под десятком звериных шкур, лежал иссохший старик с острым носом и горящими глазами. Казалось, вся жизнь сосредоточилась в его глазах, покинув прочие члены его тела.