Когда через несколько дней она возвращалась с рынка с полной сумкой продуктов, возле нее с визгом тормознула машина. Анечка надсадно охнула, хорошо, сумку из рук не выпустила, а из открывшейся дверцы показался красивый директор «Книжного дома».
– Садитесь, подвезу, – предложил он.
Анечка не отказалась. Чего отказываться? Сумка-то тяжелая. А идти еще целый квартал. Директор подвез, а прощаясь, потрепал ее по плечу, а когда убирал руку, будто случайно коснулся Анечкиной груди. Она-то поняла, что не случайно. И он понял, что она поняла, а потому кривовато улыбнулся и сказал:
– Может, нам как-нибудь встретиться, а?
– А чего ж не встретиться? – ответила Анечка и перебросила со спины на грудь свою сказочную косу, от которой мужчины всегда соловели. Конечно, красиво, когда на женской голове целый волосяной дом, залитый лаком, а все ж коса – лучше. Коса у царевен бывает. А если ее распустить, то все тело можно скрыть под волнистыми прядями. Ищи под ними налитую грудь, наслаждайся. Может, и еще чего найдешь. А найдешь – не пожалеешь.
И они начали встречаться. Евстолии Васильне Анечка сказала, что записалась на курсы вязания при Доме культуры на Петроградской стороне. Евстолия говорила, что нечего ездить в такую даль, когда такие же в точности курсы существуют при их ЖЭКе через дорогу. Анечка отвечала, что она и так нигде не бывает, а поездка на Петроградскую будет для нее прогулкой и отдыхом, который она, как и всякий живой человек, вполне заслуживает. В конце концов в разговор вмешался Николай Витальевич, и Анечке позволено было «ездить на курсы» и даже особенно не торопиться обратно, а подышать свежим воздухом, поскольку от окружавшего ее сплошного быта надо все-таки иногда отдыхать. И Анечка не торопилась. Отдыхала от быта. Никто в доме Егоровых не выговаривал ей, что она-де слишком задержалась.
Вязать-то Анечка с детства умела. Слава богу, матерью обучена, руки откуда надо растут. Накупила клубков всяких, по каморке разбросала и даже пару шарфиков с носочками связала да самой Евстолии – модный голубой беретик, по рисунку в журнале «Работница».
Геннадий Евгеньич Филимонов, или Генечка, как Анечка называла директора «Книжного дома», против всех ее бывших мужчин оказался жидковат. Муж Пашка ее насиловал, Никита – для удовольствия зверовал, Николай Витальевич любил очень, а Генечка – плоть тешил. Скоро Анечка поняла, что ему нужна любовница навроде матери, которая приголубит и чуть ли не сопельки вытрет. И она вытирала, и гладила, и приговаривала «холёсенький мой». И в конце концов втянулась, влюбилась. Всю свою нерастраченную, глубоко запрятанную материнскую нежность она обратила на Генечку, Генюрочку, котика, зайчика и рыбку серебристую.
Вскоре она узнала, что серебристая рыбка основательно жената, но это ее нисколько не огорчило. Она не собиралась рушить семью Генечки. У нее и своя семья есть: Евстолия, Николай Витальевич и сынок Юрочка. Она совершенно не представляла своей жизни без них.
Носилась Анечка с Генечкой уже около полугода, когда однажды, уютно устроившись на ее обнаженной груди, он вдруг сказал:
– Ань, а ты не могла бы принести мне одну книжку Николая Витальевича?
– Какую книжку? – беспечно отозвалась она. Для Генечки она могла бы сделать все, что угодно.
– Ну… одну… такую старую… потрепанную уже… Я тебе объясню, где она у него стоит…
– Почитать, что ли, хочешь? – Анечка не одобряла чтения: время только терять да глаза портить, но чем бы ее дитя ни тешилось…
– Ну да, почитать… – ответило дитя.
– Почита-а-ать, – растерянно протянула Анечка, потому что поняла, что ей совершенно невозможно взять да и попросить у Николая Витальевича книжку почитать. Ему ли не знать, что она сроду ничего не читала, кроме кулинарных рецептов все в том же журнале «Работница», где для Евстолии беретик углядела. Она перевела широко распахнувшиеся глаза на Генечку и виновато проговорила: – Как же я его спрошу-то? Он же догадается, что не для себя…
– А ты не спрашивай, – ласково сказал Генечка и обхватил губами ее сосок – розовый бутон, будто малыш-несмышленыш.
– Да как же не спрашивать-то… – прошептала Анечка без всякого вопроса в голосе. Ей от его незатейливой ласки уже и не до глупой книжки было. Ей хотелось, чтобы он продолжал тянуть своими мягкими безвольными губами соки ее тела, пить из нее женскую силу, запускать в нее силу мужскую, чтобы губы ее запекались, веки закрывались, а напряженные ноги смыкались в замок на его белой спине.
– Да так… не спрашивай… и все, – задыхаясь от сотрясавшего его тело удовольствия, пролепетал он и поцеловал ее туда, откуда еще истекала его собственная влага.
– То есть как же? – отрезвела Анечка, завела руки назад и освободилась от его жадных губ. – Это что же, украсть, что ли?
– Ну, почему сразу украсть… Взять на время… Я потом верну. Честное слово. Ты что, не веришь мне, моя милая?
И он опять потянулся к ней губами, но она уже сомкнула ноги и даже для верности обхватила колени полными руками. Генечка тут же устроился рядом и начал говорить:
– Ну ты сама посуди, у Николая Витальевича этих книг видимо-невидимо, а какую пользу они приносят? Никакой. Пыль только собирают.
«А я вытирай», – хотела подхватить Анечка, но не подхватила, потому что от его слов стало как-то не по себе, хотя она и сама никакого проку от книг не видела. Многое могла бы она для своего Генечки сделать, но не красть же у Егоровых, хлеб которых они с Юрочкой едят. Она, конечно, еду отрабатывает, но все-таки сама себе никогда не купила бы такую шапку из белого песца, которую ей Евстолия на этот Новый год подарила.
– Нет, Генечка, ты как хочешь, а я не могу без спросу взять книжку Николая Витальевича. Он над ними так трясется, так трясется. Да ты и сам видел, когда к нам приходил.
– Жа-а-аль… – протянул он и отодвинулся от нее. – Говоришь, что любишь, а такого пустяка не можешь для меня сделать.
Анечка тут же прилипла к нему всем своим еще горячим после любовных утех телом, обняла сразу со всех сторон и страстно зашептала в ухо, чуть прикрытое пшеничным волосом:
– Я тебя так люблю, Генюрочка, так люблю, рыбка моя серебристая, цветочек лазоревый, а только ты не заставляй меня делать такое, чтобы потом и глаз на Егоровых не поднять.
Цветочек лазоревый оставался холоден и мрачен, завял и очень скоро свидание свернул, отвез Анечку домой и новой встречи не назначил, сославшись на многочисленные дела. Не виделись они полторы недели, за которые Анечка так извелась, что даже слегка похудела, чему страшно испугалась, поскольку, по ее мнению, излишняя худоба здорово убавляет женщинам красы. Надо, чтобы везде было стройно, но и полненько слегка, чтобы мужской руке было за что ухватиться.
Новая встреча с Генечкой-Генюрочкой прошла в лучшем виде. Анечка тешила и баюкала своего возлюбленного так, как не довелось с сыном тетешкаться. Когда он опять завел разговор о книжке, она уже не была настроена столь категорически против. Притерпелась, видать, к мысли об этом. Но и Генечка повел разговор по-другому: сказал, что заплатит ей за книжку, а она на эти деньги сможет купить себе часики с золотым браслетиком, которые недавно похвалила на картинке в журнале.
И опять побежала по обнаженному телу Анечки горячая волна, но не любовного томления, а стыда и возмущения. Она не шалава продажная, как ее называли Пашкины собутыльники. Она свою любовь не продает за книжки и часики с золотым браслетиком. Она ее так дарит, на удовольствие Генечкино.
– Ну, как хочешь, Анна, – строго, совсем не по-любовному сказал ей он и тут же начал одеваться. – В общем, выбирай: или – или…
– Да что же мне выбирать? – испугалась она.
– А то! Если уж я с тобой жену обманываю, а также партийную организацию, куда она непременно обратится, если наша связь откроется, то ты тоже должна чем-то жертвовать ради меня.
– А если я не пожертвую… то что? – с ужасом спросила она.
– Тогда, милая моя, прости-прощай!
Он повязал галстук и надел пиджак, а она все так и сидела перед ним, прикрытая лишь распущенной косой.
– То есть ты со мной…. только из-за книжки? – еле проговорила Анечка враз онемевшими губами.
– Ну… из-за книжки, не из-за книжки… Чего уж теперь обсуждать, когда все у нас с тобой кончено!
Было очень стыдно одеваться перед ним, уже полностью облаченным в костюм и даже при галстуке. Анечка путалась в лямочках и крючочках лифчика, в пуговках пояса с резинками, вывернувшихся наизнанку чулках. В машине ехали молча. Недалеко от дома Егоровых, на постоянном их месте, Генечка выгрузил Анечку на тротуар, словно она бессловесный, бесчувственный чемодан, и сразу уехал. Ночью Анечка не спала, рыдала в подушку, чтобы Егоровы не услышали, и уже согласна была украсть для любимого сколько угодно книжек, но он больше не встречал ее по дороге с рынка. Она теперь возвращалась очень медленно, подолгу вытряхивала несуществующие камешки из туфель, но серая машина Генюрочки больше никогда не взвизгнула своими тормозами около нее. Он еще несколько раз приходил по каким-то делам к Николаю Витальевичу, но на Анечку даже не взглянул, а у нее чуть не рвались и не истекали кровью бьющиеся на висках жилки.
С тех пор с лютой ненавистью вытирала Анечка пыль с книжных сокровищ Николая Витальевича. Она никак не могла взять в толк: неужто стопки бумажек в облезлых обложках могут значить для мужчины больше, чем сахарное тело любящей женщины? Да и вообще, что она значила для своих мужчин? Для чего родилась на свет? Пашкины глаза водка горькая заливала и злоба на жену за то, что у нее еще кто-то был и отведал этот кто-то ее клубничных сливочек. Никите вообще плевать было на Анечку. Не она, так другая. И минуты не огорчился, если бы отказала. И добиваться не стал бы, только плюнул вслед: дура, тебе же как лучше хотят. Генечка – вообще подлый змей-искуситель. А вот Николай Витальевич кто? Выходило, что хуже всех. Любил ведь, а предал. Почему-то посчитал спокойную жизнь Евстолии важнее ее, Анечкиной. Сына отнял. Это сейчас, старый да больной, он ей не нужен, а когда вдвоем в ее каморке предавались безумной страсти, она пошла бы за ним на край света. Пусть бы порожняя Евстолия слезами умывалась, а она стала бы Егоровой Анной Михайловной, женой уважаемого человека и законной матерью Юрочки. А он, Николай Витальевич, что? Письмо сопливое про любовь сунул и к озверелому мужику отправил! Собственными губами исцелованное тело на поругание отдал! Что Анечке с его письма? Порвать да выбросить! Но она не станет этого делать: мало ли, пригодится еще. Подождите, придет ее время! Она сунет в долгий нос Евстолии письмо Николая. На-кась выкуси, барыня костлявая, мамаша самозваная!
Чем старше становился Юрочка, тем отчетливей понимала Анечка, что никогда не вытащит на свет письмо его отца. Она видела, что ее сын крепко любит Евстолию, только никак не понимала, за что: и строгая, и сухая, и не обнимет никогда, лишний раз губами не чмокнет. Расскажи ему правду, кто из двух окружающих его любовью женщин родная мать, мальчишка может навсегда озлиться на Анечку за обман и за то, что своими руками его Егоровым отдала. Никто же не неволил. Все сама.
А Егоровых она ненавидела уже так же, как и книжки их. И уйти невмоготу. Не может она второй раз оставить Юрочку. Набросалась уже. И где же найти выход злобе своей, ненависти и горечи? Долго металась Анечка, чуть крысиной отравы в какао Евстолии не всыпала, да вовремя одумалась. Николай Витальевич к тому времени уже слег и под себя ходил. Анечка убирала, а он все так же смотрел на нее глазами побитой собаки, просяще и униженно. А ей уже смешно было. Вот ты все мне порушил, а я по-прежнему крепка и хороша еще как женщина! А из тебя уже даже не песок сыплется, а сама жизнь гнилью истекает. Мною побрезговал, а что получил? Книжки желтые да жену, в которой женского только и есть, что долгий волос. Груди у нее и вовсе нет, это каждому видно, но, может, и промеж ног, что положено женщине, отсутствует. Не зря ведь не родила.
Ни слезинки не пролила Анечка, когда Николай Витальевич скончался. Надо сказать, что и Евстолия недолго убивалась. Был человек – и нет человека. Любили – позабыли. Одни книжки напоминают о том, кто их собирал. Еще портрет на стене висит. А кто на него смотрит, на портрет-то? Висит себе так просто, как картинка в рамочке. Убери, никто и не спохватится. Да и книжки его! Выброси, кто вспомнит? Подумала так Анечка, и тут же на ум пришло, как Генечка ей деньги за какую-то книжку сулил. А что? Если небедный директор самого видного в Ленинграде книжного магазина на них зарился, значит, они того стоят. Может, действительно продать кое-что и золотые вещи купить? Золото не деньги, ценности своей не потеряет. А золото она Юрочке отложит, сыночку. Что в этих книжках? Не ровен час, рассыплются от ветхости. Кто их тогда купит?
А кому продать? Да Генечке же и продать! Только надо цену узнать, чтобы не он ее устанавливал, а она сама.
Сказано – сделано. Как-то вытирая пыль, Анечка спросила у проходящей мимо Евстолии, сколько стоит одна книжка Николая Витальевича. Неужто и впрямь эдакая дряхлость, которая того и гляди в руках развалится, еще какую-то цену имеет? Евстолия, гордясь, назвала цифру с несколькими нулями. Анечку аж пот прошиб. Тут не золотишком пахнет. Да на такие деньжищи можно хорошую квартиру в центре города купить и… переехать туда с Юрочкой. Да-да! Открыться ему и переехать! Конечно, у нее, Анечки, есть махонькая квартирка, которую ей Николай Витальевич купил перед тем, как совсем свалиться. Но разве Юрочке в ней понравится? Он привык к просторам огромной квартиры на Садовой улице.
Анечка вытащила с разных полок несколько первых попавшихся книг, оставшиеся пошире расставила и поехала в «Книжный дом» к Генечке. Она специально оделась получше, в строгий костюм с белой блузочкой, и все так же – толстая коса змеей через плечо почти до колен. Крашеная кошка – секретарша не хотела ее пускать, но Анечка уже давно была не пугливая деревенщина. Она отодвинула ее плечом, обтянутым новым пиджачком, и толкнула дверь. Генечка разговаривал с каким-то мужчиной, который, повернув голову на легкий скрип открывающейся створки, так и остался сидеть с раскрытым ртом. Анечкина коса оказала свое обычное действие. Да и Генечка лицом дрогнул, разговор быстро закончил, мужчину выпроводил и весь подался к ней.
– Ба! Знакомые все лица! – как-то странно воскликнул он и улыбнулся своей детской улыбкой.
Но Анечку теперь не прошибешь разными словам и улыбками. У нее к нему дело, а потому она увернулась от его рук, которые уже нацелились обхватить и прикоснуться, и уселась на стул, нагретый предыдущим посетителем.
– Ой! Какие мы серьезные! – игриво сказал Генечка, будто маленькой девочке, потом присел напротив и спросил: – Какими судьбами, дражайшая Анна Михайловна?
Анечке на эту его показную веселость было наплевать. Она вытащила из сумки одну книжку с оттиснутым на обложке ангелом и, крепко держа ее в руках, назвала цену, которую слышала от Евстолии. Генечку перекосило. Он сразу понял, чего она хочет, и сипло выдавил:
– Краденое продаешь, да?
– Не твоего ума дело, – смело ответила она. – Продаю, и все. Не хочешь брать, назови того, кто возьмет.
– А если я тебя заложу Егорову?
– Не заложишь.
– С чего ты взяла?
– С того, что он умер.
– Тогда его жене. Надеюсь, она в добром здравии?
– В добром. А ты попробуй заложи. Я скажу, что ты сам мне предложил, а это так и есть. Где мне, деревенской девке, додуматься? Евстолия вообще держит меня за умственно отсталую.
– А ты, значит, полноценная?
– Нормальная.
– А если я половину дам?
– Половину не возьму.
– Одну книгу продаешь?
– Нет.
– Сколько?
– Давай сначала договоримся об одной.
– Хорошо. Только деньги завтра.
– Сегодня, или и книга будет завтра.
– Но я сегодня столько не наберу! Я же не ожидал, что ты с ней заявишься!
– Значит, завтра, – сказала Анечка, убрала книгу в сумку и поднялась со стула.
– Где? Может, на даче? Как бывалоча? – спросил Генечка и посмотрел на нее раздевающим взглядом. Анечке тут же захотелось скинуть всю одежду, но она взяла себя в руки. Нельзя ему поддаваться. Нельзя с ним никуда ехать, иначе и книгу отберет, и денег не даст.
– Нет. Здесь, – спокойно ответила она. – Приду, как сегодня. И чтобы за дверью обязательно сидела твоя секретарша.
Генечка расхохотался:
– Ну ты даешь! Прямо Сонька – Золотая Ручка! Да я своей секретарше только подмигну, она мигом свою юбку задерет и в таком виде горло тебе перекусит!
– Дурак ты, Генюра, как я погляжу, – ответила Анечка. – Про Золотую Ручку – это я не понимаю, но за урок – спасибо. Я с верной женщиной приду, понял? Жди!
После нескольких сделок Генечка однажды опять лихо подкатил к ней на своей машине с предложением собственного тела.
– А что ж секретарша с задранной юбкой? – спросила Анечка.
– Ну ее, надоела, – махнул он рукой. – А по тебе я соскучился. Честное слово!
И Анечка не устояла.
На его даче все было как всегда: он будто малыш-несмышленыш, а она – баюкальщица, утешительница, дарительница. И все бы хорошо, если бы Генечка опять не завелся про книжки:
– Ты уж на следующей-то книжонке скостила бы цену! Так сказать, по знакомству, по блату, значит!
– А если не послушаюсь, опять, как чемодан, меня на дорогу выкинешь? – спросила Анечка. – Может, сразу уж и одеться?
– При чем тут чемодан? – удивился он.
– При том! Ты лучше прямо скажи, что тебе от меня надо: любови или снижения цен на книжки?
– Ишь ты какая стала! – восхитился он и одобрительно похлопал ее по голой ноге. – Только ты зря про любовь-то, милая! Какая ж у нас с тобой любовь?
– А что у нас такое? – пришла пора удивиться и Анечке.
– Это, Анна Михайловна, называется сексом, то есть удовлетворением естественных половых потребностей организма.
– Значит, ты, Генечка, меня никогда не любил, а только удовлетворял потребности?
Он скривился:
– Фу-у-у… Аня… Ну зачем это выяснение отношений? Разве тебе плохо со мной? Ты скажи, плохо?
Анечка прикинула. Пожалуй, лучше всего было с Николаем Витальевичем, но выбирать ей теперь не приходилось. И тем не менее этот хлыщ, прикидывающийся младенцем при удовлетворении своих потребностей, начал ее раздражать. Она посмотрела на его бледное, поросшее светлым пухом тело и рассмеялась: